солнца, на разгорающийся за лесом нежным золотым столбом утренний свет.
мертвую косноту неодушевленной персти, <в поте лица своего добывая хлеб
свой>. И не сожидай, смертный, ни воздаяния за труды свои, ни славы, ни
даже справедливости (все это может и быть и не быть, и все это равно
ничтожно), ибо и воздаяние и справедливость - в тебе самом. Они уже даны
тебе свыше, но не к смертному телу твоему и не к бренным делам
быстротечной жизни должно их прилагать. Воздаяние твое - в душе твоей, а
не вне ее, в духовном и незримом, а не в зримом и вещественном. В том, что
называют красотою души. Она же, красота эта, в рубище и в безвестии даже и
паче сияет, нежели в драгих портах, середи расписных хором. Ибо гроб
повапленный - все гроб, и смерть духа - все смерть, и во сто крат горше,
ежели она застает середи роскошей и нег телесных.
себя возлюбив Бога своего>, - то есть как скажут потом, паче себя, паче
своей жизни уважая те идеалы, коим служит человек (конечно - добра,
конечно - <за други своя!>), - так свершив путь жизни своей, получишь ты
высокое благо умереть, будучи нужным людям, умереть так, чтобы знающие
тебя ощутили утрату невосполнимую, почуяли, что с тобою уходит из жизни
что-то такое дорогое и нужное, чего нельзя уже ни повторить, ни заменить
чем-то иным, и чтобы пожалились о тебе и был бы ты похоронен с честью или
с честью помянут, ежели смерть твоя - вдали от дома и родины, в дикой
степи, в земле чуждой или в пучине морской.
тебя уже не будет на земле, - то и есть последняя и единая награда за весь
труд земной жизни. И еще другая награда - это то, что оставлено тобою в
мире. Не дела! Они тленны, как и люди, да и какое содеянное дело оставит
после себя, к примеру, оратай, пахарь, самый важный и самый корневой
человек на земле? Хлеб, выращенный им, съедят много через год, и не
останет зримых следов его труда в жизни, кроме ее самой, кроме жизни
народа, которая, - ежели он свершил труд свой хорошо, - будет идти так же,
тем же побытом, что и при нем. И в новых, не ведающих о нем поколениях он
будет незримо воскресать раз от разу, и так живет, так вечен пребывает
народ, пока и весь народ не исполнит срока своего и не сойдет в небытие,
не рассыплется по лицу земли, что произойдет, однако, не раньше той поры,
когда люди народа перестанут совершать труд жизни и понимать жизнь как
непрестанный труд, непрестанное усилие, а станут жить без труда, для
удовольствия, для утехи, и изживут себя в жизни своей, ничего не оставя
потомкам, ничего не передав вечности. И вот тогда наступит конец. Даже
ежели они, эти последние, будут талантливы, даже ежели оставят зримые
следы свои на земле: книги и картины, храмы и статуи. Все равно все пойдет
прахом и рассыплет в прах, ежели люди престанут свершать в поте лица
своего труд свой, не ревнуя о воздаянии и славе, но токмо о том, чтобы
взрастить и воспитать подобных себе.
ликом и круто запавшим подбородком, ибо исчезла уже для него необходимость
дышать. Лежал, окруженный гостями многими. Даже старый боярин Терентий,
что и сам был уже ветх здоровьем, приехал, велел привести себя ко гробу
подручника своего, дабы облобызать холодное, глинисто-податливое чело в
серой мертвой бороде и серых, померкших волосах. Облобызать и,
пожалившись, уронить слезу, помысля, что и самому недалеко уже, в свой
черед, собираться в ту же дорогу. Отступя от гроба, он кивнул, на немые
вопросы предстоящих о Мишуке, сыне покойного, и отмолвил негромко:
должен прискакать вот-вот!
скорбя) прошел путь жизни своей достойно и заслужил последнюю отраду
достойной жизни - умереть, имея друзей и родню-природу при гробе своем.
уж самому-то, поди, горестно оттоль зрети: женка преже ево померла, да;
вишь, и братца нету, старшого-то, Грикши, он, слыхать, в затвор
затворилси, нонечи в монастыри во своем, дак уж никак-никак не приехать
ему!
сожалительно глядючи на Федора, и так бы, глядишь, и лег он в землю, не
оплакан никем из своих, ежели бы Господь, в великой милости сердца, не
узрел сего и не сказал ангелу своему:
своих. Приведи же ему душу родную, дабы села, яко птичка на ветвях древа,
при гробе сем, и оросила слезами прах, и согрела дух его, отходящий
временного света земной жизни!
татарском халате вошла, робко и слепо, в полный народу дом, и, пробравшись
сквозь гостей, подступила ко гробу, и долго глядела, безотрывно, так что в
толпе начали уже и роптать и судачить, спрашивая: что то за странница, и
даже - кто и зачем ее пустил? Хоть к мертвому может подойти всякий, и
всякому не возбраняется проститься с отходящим в жизнь вечную. И вдруг
странница, отчаянно выкрикнув: <Федюша! Соколик ты мой светлый, жалимая
кровиночка!> - пала на грудь мертвого и начала целовать, хватая за щеки и
тормоша, точно надеялась разбудить на миг это холодное, мертвое, с уже
нежилым сладковато-тошнотным духом тления тело.
дожил, не дождал ее на последний погляд, и всего-то двух дней! И тут же
винилась, браня и себя саму, что задержалась в пути, не поспешила прямо
сюда, не поспела, глупая, зараньше! И гости перешептывались, не понимая
еще ничего толком, и первый, кто понял и ахнул, был старый как лунь раб
Федоров - Яшка-Ойнас (теперь уже не холоп, ибо по душевой грамоте Федор
давал Ойнасу волю и наделял добром). И Ойнас понял, и поняла, вслед за
ним, почти столетняя слепая старуха - Олена, подруга еще покойной матери
Федора. И Олена, по голосу признав, произнесла громко:
старая неверными шагами, протянув руки вперед, и требовательно позвала:
объятия друг другу.
где?
вычитала ему:
гляди, воротилась домовь! Гляди уж! И не поглядишь-то, Федюша, как и я,
старая, не погляжу на тебя...
плакала, трясясь, Просинья, безотрывно глядя на Федора, которого сейчас
бабы бережно поправляли, складывая ему руки на груди, оправляя волосы и
полагая ровно молитву на лбу покойника. И в толпе гостей, своих,
княжевецких, и криушкинских, и с Клещина, и с самого Переяславля, в густо
набившейся в горницу многолюдной и разноликой толпе, где были и нарочитые
и простые, ибо смерть съединяет людей паче жизни, в толпе этой настало
смятение и молвь, поднялись голоса восторга и горького плача, ибо, узнав,
поняв, представив, ужаснулась, пожалилась и изумилась вся толпа гостей и
ближников, и уже не старуха нищенка в татарском нелепом халате, а почти
святая, просветленная горем и участием многим, предстояла у гроба
обретенная из небытия, из далекого и долгого ордынского плена младшая
сестра покойного хозяина. И теснились взглянуть, рассмотреть получше, и
прозревали в коричневом старом лице женки те же, что у Федора, родовые
черты. И уже корили себя вполголоса: <Да как не поняли-то враз, как не
признали-то!.. Да видать, видать, што сеструха егова!.. Да у ей и знатье
есь, да и помнят которы-то древни старухи, по-о-мнят!>
слабого дыхания голосом завела плач, и Просинья подхватила, неуверенно
сперва - отвыкла на чужбине-то, - но потом, вспоминая, все уверенней
повела, повела рассказом-плачем и о себе, и о Федоре, и о далекой Орде, и
уже Олена, передыхая, начала подголашивать ей, пристраиваясь к голосу
Просиньи. И так оплакан был Федор, что лежал сейчас с примиренным,
омягченным ликом и словно бы даже немного улыбался, слушая голос
давным-давно потерянной им и сейчас, при гробе, вновь обретенной сестры.
бороду и сказал ангелу своему:
отца в этот час!
грамоты и уже было начавши расседлывать коня, вспомнил вдруг еще одно
поручение, данное ему боярином Терентием, и, ругнувши сам себя крепко,
затянул отпущенную было подпругу, взвалясь в седло, подъехал к терему
Протасия, а оттуда, переговоря с челядью, порысил на посад, где и нашел
наконец ражего молодца, коему передал весть нерадошну:
Якубенко Николай
Орлов Алекс
Роллинс Джеймс
Корнев Павел
Корнев Павел
Майер Стефани