и, перекусив и накормив коня, завалился спать.
у старухи, копал огороды и относил ей тоже на крыльцо репу, брюкву, лук и
морковь, пахал, торопясь посеять озимые, несколько раз принимался жать хлеб,
понимая, что все равно как ни бейся, всего ему не переделать, и все же не
мог уехать, не мог даже, бросив старуху с девкой, поскакать в Дмитровское за
подмогой. Да и навряд там могли чем ему помочь, у самих шаром покати!
прибавлял и прибавлял скорости, то ли с отчаянья, то ли вспоминалась
давишняя, еще отроческая сноровка. И уже почти отвык разговаривать, когда
наконец, возвращаясь с поля, услышал человеческие голоса.
поворот, выбегала из лесу к деревенской околице. Старуха тоже вышла и стала
посторонь от него, взглядывая из-под руки в ту же сторону. На пригорке
сперва взлаяли собаки, зашевелились кусты, послышалось чавканье ног по
грязи, и вот они чередою стали выходить из-за бугра, и, наконец, на склоне
холма показалось все шествие.
трое мужиков с потерянными, будто размазанными лицами. Они гнали двух тощих
коров и несколько разномастных овец, верно, собранных по кустам, по дороге.
Один мужик вел лошадь, хромающую, с забитой ногой, брошенную кем-то из
ополонившихся ратников. Сбоку бежали, высунув языки, тощие собаки,
заглядывая в лица хозяев. Это был новгородский полон, щедро, без выкупа,
отпущенный по приказу великого князя "домовь". Отпуская, москвичи уже по
собственному почину обобрали новгородских полоняников до нитки, и люди шли,
разутые и раздетые, и шли уже четвертую неделю, жевали подобранные в полях
колосья или кусочки коры, шли под осенним, упорным дождем, по слякоти, в
пустую, ограбленную деревню, где, неизвестно как, нужно было собрать
остатний урожай, и взорать пашню под озимые, и чем-то засеять, и после
пережить зиму и не умереть, а весною, тоже неизвестно как, взорать ниву и
опять отсеяться яровыми, и тоже неизвестно чем, и после ждать урожая, и
опять изо всех сил стараться не умереть.
от голода, только смотрели большими глазами, и родители отводили взгляд, не
в силах глядеть в эти огромные, непонимающие, голодные глаза детей.
понял Язь, по покойникам, оставленным полоняниками в дороге. Мужики стояли
кучкой на улице, как-то еще не решаясь заходить в избы. Тимофея узнавали, но
здоровались с ним с какой-то опаской. Один Петро спросил его напрямки:
Тимофея:
мужики правы: сюда и казать глаза сейчас было соромно). Он уже отступал
тихонько к дому, когда кто-то из мужиков спросил старуху:
оставил бы, а? Хоть до снегов! Опосле возьмешь? - спросил он, с проблеском
отчаянной надежды в голосе. И, видя, что Тимофей колеблется, горячо
воскликнул:
купеческая, должно, еще не ушла!
наперебой. Будь, что будет! Ощущая холод под сердцем от грядущих расспросов,
как он посмел воротиться без коня, Тимофей сдался на уговоры. Мужики совсем
подобрели, стали хлопать его по плечам, один вызвался сгонять в Дмитровское,
сказать, чтобы подождала лодья.
прошедшие с бреднем, принесли несколько рыбинок. Жидкая уха была разлита в
несколько больших деревянных братин, и все по очереди истово, не спеша,
словно соблюдая обряд, опускали туда ложки, довольные уже тем, что дошли,
добрели, добрались, что есть и крыша над головой - сколько сгоревших
деревень перевидели дорогою! Довольные, что сидят вместе, деревней, и
вместе, даст Бог, огорюют и эту беду...
хоть и пугливо, озиралась по сторонам. Видать, старуха сумела ее выходить...
было! Силы нагнано, что черна ворона, и татары, и свои... Нас-то не по раз
брали, отбивали друг от друга. Опосле отпускать не хотели враз. А теперича,
как этот сеногной зарядит, так и снопов не обмолотим, на печи сушить
придетце.
старого, давно загашенного пожара.
Новгород и нелегкая расплата за оставленного в деревне коня.
Глава 20
посадников, Александра Самсонова и Луки Федорова, прибыл на поставление в
Москву.
владычной казны, сам перещупывал меха и драгоценности (последние - с особым
сожалением), что собирали на подарки митрополиту и князю. То и дело возвышая
голос до визга, требовал описи земель владычных и недополученных, по причине
войны, доходов. После казни Еремея и расточения Пимена уже никто не дерзал
подсмеиваться над новым владыкою, а его мелочная зудящая придирчивость и
постоянная внимательность к мелочам не раз вгоняли в пот и даже доводили до
отчаянья ключников и посельских. Упершись в чем-нибудь, Феофил уже не
отступал, а злобно требовал и добивался исполнения своей воли. В Москву
уезжал хозяин - пусть недальновидный, но зато упрямый и цепкий, как репей. А
победа Ивана Третьего над Новгородом была и его победой над всеми явными и
тайными своими хулителями.
архиепископы и обласкан государем. Новопоставленный архиепископ бил челом о
пленных. Укрощенных, обязавшихся рукописаньем не отступать от великого князя
Московского, новгородских бояр, во главе с Василием Казимером, Иван Третий
по просьбе архиепископа отпустил домой.
долог, вельми толст и светел, светлее самой звезды. Восходила она в шестом
часу ночи с летнего восхода солнечного и шла к западу, а луч от нее "вперед
протяжется, а конец луча того аки хвост великия птицы распростерт". Вскоре
за нею, в январе, появилась и вторая "звезда хвостата", а хвост у нее был
тонок и не столь долог, и лучи потемнее.
государя и "одолению на враги". (О том, что, по словам иных, звезда
предвещала близкий конец света, Ивану не рисковали говорить.) Марфа Борецкая
в этом году отправилась в свой ежегодный объезд вотчин ранее, чем обычно, по
первому снегу. Уже кое-как налаженная, залатанная жизнь не являла собою той
картины страшного разорения, что открывалась путнику осенью. Милосердный
снег прикрыл головешки пожаров. Обозы, по случаю разорения подвозившие и
такие товары, что прежде производили на месте: снедные припасы, сено, доски
и дрань, шли, почитай, даже чаще, чем обычно, и лица людей, понемногу
приходивших в себя, не гляделись уже такой потерянной безнадежностью, как
еще два месяца назад, хотя по-прежнему по всем дорогам брели вереницы
отчаявшихся, потерявших родной кров сирот и погорельцев.
но неукоснительной милостыней, не пропуская никого. Все с тем же суровым -
со смерти Дмитрия совсем перестала улыбаться - лицом подавала кому ломоть
хлеба, кому сушеную рыбину, кому ношеную лопотинку, кусок холста, иногда и
латаные катанки дитяти или бабе с грудным младенцем, что хлюпала по снегу,
почитай, босиком, с синими, едва обернутыми грязною тряпицей ногами. Припас
ей передавали из нарочито укладенного воза, где все только и было на
подорожную милостыню. Подавая, Борецкая не слушала благодарностей, не
слышала проклятий. Деньги, медные пула, давала редко и долго
присматривалась: стоит ли? Ежели который пропьет с горя, дак почто и давать!
У иных хлеба нет, а без хмельного питья-то прожить всяко можно!
побеседовав, созвала к себе на двор и тоже не уговаривала - захотят, сами
придут.
смертью дома, въедливо осматривала хлева, амбары, оставшийся скот, больных
детей. Тут щедрее давала деньги, но больше приказывала старостам сделать
то-то и то-то, помочь тому, другому ли, и следила, чтобы приказ был
исполнен. Иногда для надзора оставляла слугу из верных, и тот после догонял
боярыню с докладом, как и что сделано. Ей не врали. Марфа не забывала
ничего, а случись такое - и не простила бы. Это знал всякий. В разоренном
Березовце стояли две недели. Как раз ударила оттепель, дорогу развезло, но
без дела не сидели. Тут же на своих лошадях Марфа приказала возить лес к
выжженным деревням, работали от темна и до темна все, и свои холопы, и даже
ключник. Сама проверяла, как отесывают, как рубят пазы.