Семене посидеть! А то так и будешь всю жисть на подхвате...
мрачно смотрел на судьбу, а когда выяснил, что и переночевать можно тут,
на горячей печи, не отправляясь в неприбранную хоромину, где матка будет
опять ворчать непутем, нудя скорей ожениться, повеселел совсем. Будет и на
его улице праздник, будет когда ни то и у него, как у покойного деда,
своя, пока еще неведомая княжна!
излиха припозднивший в гостях, только еще намеривал встать из-за стола.
Стойно Никите, ему тоже совсем не хотелось домой, но остаться, как простой
кметь, в чужих хоромах, залезть на чью-то печь, сунув под голову сапоги и
растворив горечь сердца в дымном, чужом и добром ночлеге, заснуть, не чая
забот грядущего дня, великий князь московский, увы, не имел права.
бояр проверить, готовы ли хоромы для новогородских послов, но ему попросту
хотелось зайти в дружеский дом и посидеть за столами, а чтобы не гневить
прочих бояр, лучший предлог для посещения трудно было и выдумать. Тем паче
у Василья Протасьича в гостях были Андрей Кобыла с сыном Семкою Жеребцом и
Афиней.
седатым родителем, дружною чередой светловолосых великанов сидели четыре
сына Василия Протасьича - Василий-младший, ражий муж, перешагнувший к
четвертому десятку, крепкошеий, прямоплечий, со строгою складкою высокого
лба и твердым взором привыкшего повелевать человека, - ему уже обещана
должность тысяцкого после отца, и уже теперь он за родителя своего нередко
справляет дела по городу и на мытных заставах; рядом с ним - светлоокий
Федор Воронец, и этому уже за тридцать никак перевалило; за ним младшие,
Тимофей и Юрий, - оба в расцвете сил, оба - кровь с молоком. А там, на
низу стола, уже и внуки-подростки, двое сыновей старшего сына, Василия
Василича - шестнадцатилетний Иван и Микула. Иван уже сейчас знает, что по
роду звание тысяцкого, в очередь, перейдет к нему, и потому,
представленный нынче князю высокий мальчик с гордым очерком задорного лица
и поклон воздал и глядел на Симеона почти как равный на равного. Князь,
впрочем, то ли не заметил, то ли пренебрег отроческой грубостью вьюноши,
кивнул с рассеянной ласкою, уселся в предложенное почетное кресло во главе
стола.
правую руку от князя (Вельяминов воздавал гостю нарочитую честь), а его
еще нескладный, мосластый, точно жеребенок-стригун, сын был отослан отцом
на самый низ стола, супротив внуков Вельяминова. Кобыла хоть и любил
сыновей, но при людях никогда не давал им чваниться (<Успеют
накрасоватись, когда помру!> - говаривал он обычно жене.) Еще ниже, на
конце столов, расселись старшие дружинники Вельяминова и князя Семена, и
хоть не было званых гостей и нарочитого пира стол составился многолюден,
как, впрочем, и всегда было в обычае в тереме тысяцкого Москвы.
дело, хоромы под новгородских бояр, уже осмотренные великим князем. Тут-то
Андрей Кобыла и предложил часть посольства разместить у себя в
нововыстроенном тереме на Неглинной.
владыкою толк вести! - прогудел Андрей, оглаживая лапищей узорные бока
братчины. - А уж принять-угостить моя Андреиха мастерица завсегда! - Он
улыбнулся светло и радошно, воспомня верную супружницу свою, и Семен
невольно улыбнулся ему в ответ - нельзя было не ответить улыбкою открытому
добродушию Кобылы, - и только в душе, в самой глубине, взгрустнулось
Семену, когда оглядывал он это литое застолье, дружину наследников, один к
одному (у Кобылы всего было нарожено пять сыновей, и тоже молодец к
молодцу, не уступят Вельяминовым), густую поросль грядущего бессмертия
рода... И та изба припомнилась припутная, набитая здоровыми ребятишками, и
людные улицы Москвы - зримые плоды тишины великой, устроенной его
родителем на многострадальной владимирской земле... Только он, князь,
глава, как обсевок, изгой среди своих, оброшенный и заброшенный на
одинокой вершине власти! Где же его самолюбивые, непокорные и напористые
сыновья?
чередовались со все новыми и новыми переменами ед и закусок. Уже все
громче и громче шумели голоса на нижнем конце столов, а тут, вверху, речь
становилась сердечнее и проще. Великие бояра придвинулись ко князю,
говорили вполгласа, поглядывая поощрительно на веселящуюся молодежь.
успокаивал тысяцкого, дружески коря:
Ничем ты не обижен, ни детьми, ни добром, ни княжою милостью! Полно
жалить, тово!
воздохнув лягут! - указывая на ражих сыновей, говорил он почти со слезой и
вдруг, ударя кулаком по столу: - Кремник кто становил?! Кто оберег от
Ольгерда Можай?! Почто шепчут, яко наводил порчу на князя свово? Изреки,
Андрей, почто?!
шептать, ртов не замажешь! Иной думат: и я бы на мести том высокое
совершил!
думе, и я не обижен князем! Утихни, Василий, попередяе всех стоишь, как
без хулы? Без хулы вон и самая добрая девка не живет! Народ у нас зол на
язык, а добр, отходчив! Утихни, Василий! Едину Христу не завидовали, и то
тогды уж, когда на Голгофу шел!
плакал всамделишно. Едва не впервой видел его такова Семен и сам уж
похотел было утешить старика, но Протасьич справился с собою, отер пестрым
платом очи и чело, поклонил князю:
Семен опять с печалью подумал о том, что он, по возрасту близкий тем,
юным, сидит тут, в дружине стариков, и сам как старик, у коего все уже в
воспоминаниях прошлого.
колокольном мастере Борисе, недавно воротившем на Москву. Семен осторожно
пожал плечми:
взгляду - мастер добрый! Заказываем три колокола, я с братьями троима.
Обещает к лету изготовить.
потупясь (редко такое говаривал вслух). - Миру потребно благолепие и краса
святынь, дабы каждый смерд прикоснул к великому и почуял благостыню
родимой старины и сладость духовную веры своих отцов! Пото и подписываю
храмы и голос колокольный измыслил украсить на Москве! Дабы не только
хлеб... Краса, она - ступень к высшему!
покачивали головами. Каждый понял по-своему, но поняли оба. Андрей даже и
примолвил про смердов - знал добре мужицкую жизнь, - как украшают хошь
солоницу древяную на столе, хошь и грабли или иное што, а уж какого шитья,
узорочья бабы наготовят! Вроде бы оно и ни к чему, а так поглядеть - без
красы рукомесленной тоже не живет человек!
Андрей, расчувствовавшись, вдруг брякнул спроста, как только он один и
умел высказать, не обижая:
Андрея никто не обижался, таков уж был человек!
осевшим голосом, беззащитно и слепо поглядев хозяину в лицо, спросил:
очерк девичьего лица Александры, понял, какою красавицею была дочерь
Василья Протасьича, доставшаяся брату Ивану. Понял и подумал: неужто всю
жизнь буду завидовать чужому счастью, чужой судьбе и понимать до конца,
только упустив навеки?)
семьей, княже!
не понял за шумом пира? Поглядел с легким укором, мягко отверг,
переспросив:
по-людски... Счастлива она?
да вдруг поворотил к сынам, позвал негромко:
то на него, то на князя.
пригнулся к отцову уху, - ты седни был у молодых; вот скажи, счастлива