начинало обращаться вокруг меня по малому кругу жизни, спустил тормоза,
закрыл, как говорится, сифон, открыл поддувало, поддал парку, кажется, в
цилиндры золотников, и только чудом не сбив пивной ларек, распугивая усатых
носильщиков с белыми слюнявчиками на груди, сделал разворот, мучительно
стараясь при этом угадать: в рельсах я или вне их?
рычажков и колесиков! Как сладостно чихнул я от кислятинки дыма в ноздрях, и
хрустнула, словно морская песчинка, на зубах моих крошка угля!
восхитительного, неземного ощущения движения истории вспять, и высовывался
из окна с тем, чтобы ветер высекал слезы из глаз моих и не позволял им
срываться со щек, чтобы он под стук колес уносил с губ слова нелепой
песенки: Мой паровоз, лети назад и делай остановки. Стой, пожалуйста,
подолгу на каждой. Я буду вишни покупать в кулечках из-под "Правды" и
"Известий". И буду пить и буду пить в киоске газировку... Я так люблю, я тан
люблю-ю-ю любую остановку. Кроме коммуны. Эх, кочегар, давай шуруй в горниле
уголечек.
моего старого знакомого. - Не чудо ли это, мой друг?
чумазое пламенело недобрым пламенем. Это был он - Разум Возмущенный.
смертельной усталости на каждой остановке. А поскольку мы стояли на каждой
остановке бесконечно долго, то он чудесно отдохнул.
исключительно по инерции, так любимой нашим паровозом с самого детства.
отцов, матерей, братьев, сестер, жен, детей, друзей, соседей и сослуживцев.
Возможно, допустим туда парочку империалистических и реакционных головок
миллиардеров. Прекрасная композиция с гениальной кинетической деталью:
бронзовый, нет - золотой кулак, золотая Рука круглые сутки бьет по
головкам, не разбивая, конечно, мрамор, зачем же разбивать, если головки не
живые? И мрамора к тому времени останется мало...
бриллиантовыми ногтями по мраморным головкам, а мы сидим на скамеечках около
фонтанчиков бездушные, но счастливые! Мы наш, мы новый мир построили и
самолеты дежурные в небе непрерывно обновляют протянувшиеся от горизонта до
горизонта лозунг, автор которого еще не имел чести родиться: "Коммунизм -
это история, ушедшая на вечную пенсию". Грандиозно! Не искра ли, паррон, не
правда ли? А на ваше возражение, Фрол Влаоыч, относительно полного
разрушения в пути до прибытия на остановку всей личностной структуры
человека и так называемых традиционных ценностей, я вам отвечу следующим
образом: алмазы, дорогой фрол Власыч, создаются ныне искусственным путем! Да
и решеточки кристаллические различных драгоценных камешков научимся мы
взращивать. Вместо душ вправим в себя сапфиры, изумруды, хризолиты,
жемчужины белые, черные и розовые, александриты вправим в тела, и радужней
соцветий не было еще, воскликнем, на свете!
память о необходимо утраченном осветит наши улицы, площади, проспекты, голые
леса и пустые зоопарки. Не надо, кстати, мрачно пророчествуя, забывать о
небывалом расцвете инженерной биологии в предкоммунизме, не надо!
человека, я думаю, не возникнет, и поэтому инжбионеры займутся, если уж на
то дело пошло, закреплением в памяти индивида того, что вы несколько
мнительно и капризно называете традиционными ценностями... Так что
одиночество мое, выходит, не бездеятельно и мнимо. Я член партии, а посему
ощущаю себя, подобно члену тела - руке, ноге, носу, кишке или еще
чему-нибудь такому, не оторванным от общего организма, а наоборот
равноправно участвующим в его сложнейшем функционировании и нуждающимся в
нем не меньше, чем он во мне. Мы все, Фрол Власыч, одно единое тело, и
только по недоразумению не ловим иногда и массе нового количества дыхания
нового качества: присутствия коллективной души не ловим. Вот как!
забывшись на остановке, вперед. Осторожно вывел я его из этого состояния
намеком на неотвратимость возвращения на паровоз. Поехали. Тук-тук-тук.
Пуф-паф-пуф-пуф...
глазами на саночки детские его поставила, рукавицы надела, взяла веревку в
руки и потянула за собой по притоптанному гражданами снегу саночки с гробом
на погост. Оттура доносились скрежет лопат по мерзлой земле и удары лома...
Кого только не встретишь на станциях и полустаночках, в тупиках и на
вокзалах дорог! Милые лица, милые явления, милые вещи! "Ну, как вы тут?"
"Ну, как вы там?" "Мы-то хорошо! "От добра добра не ищут! "Забирайтесь в
вагончики!" "Спасибочки, милые! Нам и здесь повезло!" "Прощайте!'"Дай Бог
счастливого пути!"
уставал мой кочегар, но не кипел, как водица и котле паровозном, не
возмущался, как стрелки приборов, а тосковал, и подобно всем упрямым,
капризным и виноватым в ссоре с самим собой людям, не искал наикратчайшего
пути к примирению, сделав к нему первый трудный шаг, но брюзжал на
стрелочника, едва не попавшего с похмелюги под колеса, на заспанных бабешек
на переездах, сигналивших нам полузакрытыми очами желтых фонарей, на
пассажиров, загадивших бутылками, консервными банками, фотографиями,
дерьмом, бумагой, огрызками огурцов, документами, окурками, ватой, книгами
утопистов, куриными, гусиными, бараньими костями, футлярами от очков и
орденов насыпи, сам путь и околодорожные черные снега.
от пламени и забыв подкормить остывающее чрева топки. Когда оно совершенно
остыло, мы, после блаженного и неролгого движения по любимой паровозом
инерции, окончательно остановились.
красные и оранжевые огоньки, и сам шлак остывал на глазах наших. Вот уже
мертвенным хладом смерти движения дохнуло в наши лица из топки и начал
вытягиваться в ней, расталкивая зелеными плечиками мертвый шлак, стебелек
вечной остановки, рожденный последним теплом паровоза. Вот уже расцвел он, и
неуловимого цвета, вмещающего в себя все цвета мира, были его лепестки, и
подобный таинством своего происхождения первоцвету, сладко, грустно и тонко
заставлял трепетать наши ноздри первозапах цветка. Пчелы приникали к нему и
отникали, но он не клонился от жужжащих существ, и пространство топки
стократ увеличивало нежный, живой запах пчелиной жизни.
разговор о Душе. - Это в нашей манере - критиковать, осуждать и бежать как
раз в тот момент, когра я более всего нуждаюсь в поддержке! Она не любила
меня! Любящая Душа умрет, но не изменит, погибнет, но не оставит!.. Но мы же
любители красивых слов! Мы разве способны подкрепить их делами?.. Нет! -
горькая ирония исказила тонкие губы то намечающегося на моих глазах, то
снова расплывающегося лица.
хихикнул, словно волшебная сила позволила ему взглянуть на себя в тот миг со
стороны, и что-то несомненно детское мелькнуло в его оживающем, но все еще
капризном и неприятном лице.