дом.
потеплевшими глазами глядя на малыша, который пробирался к своему месту
рядом с ним. Дети расселись, и Нуца присела за край столика.
отщипывая горячую мамалыгу от своей порции.
мамалыги размякший сыр, вяло надкусил его.
перекинутым через плечо и поддерживающим вязанку дров на другом плече,
вернулся домой, жена его встретила руганью. Она сказала, что Теймыр опять
приходил, и она ему сказала, что муж ушел щепить дрань в котловину Сабида, и
он там полдня прорыскал и, не найдя Кязыма, вернулся в Большой Дом и до того
здесь разорался, что сбежались женщины из табачного сарая.
и вымоюсь.
время от времени прикладывая к лицу мокрую горячую тряпку и после этого
смазывая щеки мылом, тщательно побрился.
тебе волосы подровняю сзади, а то ты зарос.
удовольствием стригла его.
лысины нет.
пойдут.
в кладовке, переоделся в чистое белье, надел серую шерстяную рубаху, новые
черные шерстяные галифе, натянул мягкие кавказские сапоги, перепоясался
своим тонким поясом с ножом в кожаном чехле и, сдвинув назад складки рубахи
на своем поджаром животе, вышел на кухню.
сдержанно заигрывая со своим Гуликом. Малыш сидел на овечьей шкуре и,
склонив свое пухловекое лицо, нежно озаренное огнем очага, строил из
кукурузных кочерыжек вавилонскую башню. Он параллельно ставил две кочерыжки,
сверху поперек нижних ставил еще две, и так постепенно росла башня, но в
какое-то мгновенье она обрушивалась, и малыш, как и все несмышленыши, не
понимая, что вавилонская башня на то и вавилонская башня, что обречена
рухнуть, раздраженно сопя, начинал ее снова возводить. Именно об этом думал
Кязым, хотя, конечно, и не этими словами, поглядывая на своего малыша, и
иногда, наклонившись, подправляя неровно поставленные кочерыжки.
прохладно, и он, поеживаясь, стал подыматься на верхнечегемскую дорогу. Ночь
была звездная, ясная. Облака, целых два дня кроившие и перекраивавшие небо,
так и не сумев его обложить, куда-то скрылись.
Луны еще не было, но белые камни верхнечегемской дороги посвечивали в
темноте. Косогор над дорогой темнел зарослями бирючины, ежевики,
держидерева. В темени кустов, как странные призраки допотопных животных,
серели огромные валуны. Оттуда доносилась песнь цикад.
тиканье цикад, тогда как далекий лай собак напоминал о тепле человеческого
жилья, об уюте временной радости жизни. Казалось, вечность грустит о
недоступном ей уюте временной радости жизни, а уют временной радости жизни
сладок душе человека самой недоступностью вечной жизни на этой земле.
вороного иноходца, которого он имел в дни далекой молодости. Эту лошадь
много раз пытался у него купить известный лошадник Даур. Он жил в селе
Джгерда. Даур много раз предлагал Кязыму большие деньги за его лошадь, потом
он предлагал ему большие деньги и хорошую лошадь в придачу, но Кязым, гордый
за своего скакуна, никогда не соглашался его продать.
часто заезжать к нему домой, и многие говорили Кязыму:
тебе! Приглядывается!
сердце, хотя и ему казались странноватыми эти наезды Даура: то ночь застала
его в Чегеме, то гроза заставила свернуть с дороги, то еще что-нибудь. Так
продолжалось около двух лет.
его гостя пуста. Они спали в одной комнате. Он решил, что тот по нужде вышел
из дому, но прошло достаточно много времени, а тот все не возвращался. Кязым
встревожился. Он встал, быстро приоделся и вышел во двор. Подходя к конюшне,
он заметил, что дверь ее приоткрыта, и почувствовал, что кровь в его теле
остановилась.
гладил ее длинную гриву, почесывал холку и нашептывал ей какие-то слова,
иногда целовал ее в морду. Нет, конокрад так себя не ведет!
застал влюбленных за ласками, не предназначенными для чужих глаз. Он сам
любил лошадей, но, чтобы взрослый мужчина ласкал лошадь и целовал ее в морду
как мальчишка, этого он никогда не видел.
непогода заставали его в Чегеме! Его тоскующая душа тянулась сюда, жаждала
видеть полюбившуюся лошадь, трогать ее, нашептывать ей нежные слова.
комнату вошел Даур.
дорогу. Кязым, разумеется, ни слова не сказал о том, что он видел. Когда
домашние, провожая гостя, вышли из дому и Махаз, младший брат Кязыма, подвел
лошадь Дауру к веранде, Кязым вошел в конюшню, вывел под уздцы своего
иноходца и поставил его рядом с лошадью Даура.
снял седло и, не глядя на бледнеющего Даура, перенес седло на свою лошадь.
Все, кто был рядом, застыли изумленные, а бледный Даур молчал, и только
плеть камчи, которую он держал в руке, тихо-тихо подрагивала. Так говорили
потом домашние, рассказывая об этом.
она мне поднадоела... Твоя лошадь не хуже...
больше ничего не мог сказать.
любимой лошадью. Это было совсем не то, что потом случилось с Куклой. Это
было все равно что отдать любимую дочь за достойного человека. И он ее отдал
и никогда не жалел об этом.
пир и подарил ему серебряный кинжал редкой работы.
помни, что ты утолил мою жизнь, а мне недолго осталось! Но я теперь ни о чем
не жалею!
уловив его слова. -- Зачем ты убиваешь меня!
значения его хмельным признаниям, хотя и знал, что кровь лежит на его роду.
Его дядя двадцать лет назад убил по законам кровной мести представителя рода
Тамба. Дядю арестовали, выслали в Сибирь, и он там умер. У дяди не было
детей, и Даур мог стать жертвой будущего кровника. Но сам дядя погиб, с тех
пор прошло двадцать лет и можно было надеяться, что там, в роду Тамба,
удовлетворившись смертью дяди Даура, остыли.
возможных встреч с родом, за которым остается право на выстрел.
Представители его не посещают места, где живут их враги, и, собираясь на
какие-нибудь свадебные или поминальные пиршества не близких людей, путем
сложных расчетов вычисляют через многоступенчатость родства возможность
появления на этих сборищах своих кровников и, если эта возможность более или
менее реальна, избегают их.
тот проезжал в десяти километрах от села, где жили его кровники.
спешившись, зашел на мельницу. Мельница работала, но мельник спал на
лежанке.
повернулся к выходу, увидел, что в дверях, с топором в руке, стоит сын
человека, убитого его дядей. Как потом выяснилось, тот искал заблудившуюся
корову и, оказавшись рядом с мельницей и увидев лошадь, привязанную возле
нее (нет, он не знал, чья это лошадь), решил зайти на мельницу и спросить у
путника, не видел ли тот где-нибудь на дороге корову.
силы ударом топора отсек ему голову. Голова рухнула в костер и выкатилась из
него, а плеснувший из огня фонтан искр посыпался на мельника.