вопросы, я с вами поступлю очень жестоко. Но сейчас вы утомлены, пьяны и
напуганы, поэтому пользы от вас мало. Так что поезжайте домой, выспитесь, и
завтра мы продолжим разговор. -- А вам не приходит в голову, что я могу не
захотеть завтра с вими разговаривать? -- Нет, не приходит. Вы захотите. И
станете со мной разговаривать. -- Занятно, -- хмыкнул я. -- == И не боитесь,
что я на вас пожалуюсь нашим властям? -- Нет, не боюсь. -- Почему? -- Потому
что вы очень хотите жить. А это теперь зависит от меня. Вы мне мало в чем
признались, но и я ведь вам не все рассказал. Самое интересное Ч- впереди,
-- пообещал Магнуст и засмеялся мерзко. У меня было острое желание ударить
его под столом мыском ботинка в голень, по надкостнице -- резким, крушащим
тычком, чтобы покатился он с воем по паркету, визжа от непереносимой боли,
прижимая к себе раздробленную ногу. Но не ударил. Потому что был утомлен,
пьян и напуган. Не пьян -- похмелен. Магнуст вынул бумажник, и, когда он
раскрывал его, я заметил толстый зеленый пресс полсотенных. Незаконных. У
иностранца не может быть такой пачки пятидесятирублевых ассигнаций. В банке
им разменивают деньги только на красненькие десятки. А у этого змея -- пресс
полсотенных. Где-то здесь есть у него база. Не у Майки же, голодранки, он
взял эту пачку. Магнуст положил на стол купюру -- неплохая плата за бутылку
боржоми и разговор со мной, -- встал и, не прощаясь, ушел. Я смотрел ему
вслед -- как он легко и гибко шел через зал к выходу, в вестибюль, где его
должен был рассмотреть и запом- нить навсегда Ковшук, и решимость сегодня
убивать Магнуста быстро таяла во мне. Я был не в форме. И удача сегодня жила
от меня отдельно. Весь фарт от меня перетек к Магнусту. Да и все
преимущества первой атаки были у него. Мне сейчас бежать за ним вприпрыжку
глупо. Окапываться надо глубже. Дальше запускать в свои окопы. Удар нанесем
из обороны. Как учил наш придурковатый Первый маршал Ворошилов: малой кровью
на чужой территории. Провал памяти. Рында со счетом в руких. Грохот и визг
оркестра. Пляшущие, скачущие, орущие люди. Мечущиеся вокруг морды. Жующие
мокрые губы. Чья-то борода в объедках. Отсвечивающие багрянцем лысины.
Трясущиеся сиськи. Подмигивание цветомузыки. Кастратское завывание певца.
Мягкое пихание наливными жопами. Сиреневый сумрак вестибюля. Белые брыла щек
швейцарского адмирала. -- До завтра, Степан... Даст Бог, завтра все и
заделаем... -- Как скажешь... Дождь на дворе. Хорошо бы лечь лицом в талый
снег. Компресс из лужи. Хочется пить. Пить. Холодной воды. Или поесть снегу.
Хочется солоноватой снежной каши во рту, остудить пере- гревшийся загнанный
мотор. А снег вокруг -- пополам с грязью. Такого снега принесли Моисею
Когану. Прямо с тротуара наскребли в фаянсовую плевательницу. АУДИ, ВИДЕ,
СИЛЕ. Он сказал, что если дадут снега -- подпишет все протоколы. Минька уже
три дня мудохал его по-страшному. И главное -- не давал спать. Пытка
бессонницей -- штука посильнее всякого битья. А вместе с битьем --
беспроигрышная. В этом вопросе все рассчитано, опробовано, проверено. Допрос
заканчивают на рассвете. Конвой доставляет подследственного в камеру без
пятнадцати минут шесть, и он падает в койку, как в омут. И ровно в шесть --
побудка. Подъем! Сидеть нельзя, опираться о стену нельзя, стоять с закрытыми
глазами нельзя. Вертухай цепко сторожит порученного ему лбессонника" и, чуть
тот опустит ресницы, распахивает лволчок". Эй ты, на "К"! Не спать! Открой
глаза! Под веками лбессонника" -- толченое стекло, перец, угли.
Подследственных во лвнутрянке" зовут не по фамилиям. По первой букве фамилии
-- на лА", на лБ", на лВ". Это чтоб в соседней камере подельщика не
опознали. На все буквы идет перекличка, только на ГЛАВА 17. КАИНОВ КРУГ
струями. Загребущие лапки дворников сброси- ли с лобового стекла черные
пригоршни мокрого снега. Шипела под колесами мокрая жижа -- атмосферные
осадки вместе с солью и песком. ОбоссанныЙ ад. Наверное, потому, что я
настоящий патриот, мне никогда раньше не приходило в голову, какой все-таки
здесь скверный климат! Черт бы его побрал. Живут же где-то люди. Под
пальмами. В бунгалах. А мы -- в дерьме. Точнее -- компатриоты в дерьме, а я
в лмерседесе^. Почти новом, с фирменной шипованной резиной. И здесь, в
теплой капсуле его кабины, под сладостный педрильный стон магнитофона,
полупьяный, я чувствовал себя, как пионер-первооткрыватель в рубке
планетохода, пробирающегося по неведомой прекрасной планете, слепленной
целиком из дерьма. На кровяном замесе. Нежно-голубой Орбис, всегда в
багровом мареве террарум. И уличные фонари выбивали из черного асфальтового
грунта желто-коричневые гейзеры йодистого света, слепого, пронзительного,
травящего. У живущих под этими фонарями обывателей вырастает огромный зоб --
шевелящийся под подбородком мешок, вроде килы. Я ехал через обезлюдевший
центр, и по сторонам проносились невысокие коренастые наши небоскребы,
редкие и темные, как пеньки во рту. "Нигде нет кра-аше столицы на-ашей... "
-- заголосил я, заглушая нежнейшие рулады гомосека из динамиков, и от
собственного крика становилось легче. Притормозил на красном светофоре,
распахнул лючок бардачка и в самом углу нащупал сверточек. Из целлофанового
мешочка вытряхнул, тряпицу холщовую стянул и кожей пальцев прочитал на
гладкой кости полустертый, почти брайлевский текст: лКАПИТАНУ В. А. САПЕГЕ
ОТ МИНИСТРА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ УКРАИНЫ П. МЕШИКА". Носи этот пистолет всегда. И
везде. Понял? Всегда!.. И сегодня ночью тоже? Я сказал -- всегда! -- заметно
раздражаясь, крикнул Абакумов. Приказ тридцати- летней давности сохраняет
силу. Потому что однажды уже сохранил мне жизнь. И еще, может быть, однажды
сохранит. Вот и ношу пистолетик с собой. Или вожу в машине. Маленький
браунинг. Дамский фасон, никелированный с чернью, с костянными накладками на
рукояти. Надпись почти стерта -- -- нет это не рашпиль времени я сам содрал
драчовым напильником письмена с рукояти, когда они утратили свой магический
смысл. Три десятилетия всего прошло, историей-то совестно называть. Но над
содранной дарственной гравировкой -- несколько ярусов смерти,
археологические уровни, геологические пласты. Какие руки держали этот
пистолетик! В каких недоступных сейфах он сберегался! А теперь лежит в
бардачке моей машины -- мне все равно больше девать его некуда. И с
сегодняшнего вечера старый приказ вновь обретает силу -- носить всегда. И
везде... Я мчался через заплеванный грязным мартовским снегопадом город,
через центр на Ленинский проспект, в гости к своему отвратительному другу
Актинии, и привычно легшая на сердце тяжесть никелированного браунинга
опускала меня в глубину прошлого, как тянут водолаза на дно свинцовые
башмаки. Простенькая машинка, маленькая катапульта из жизни в небытие.
Симпатичная истица, пережившая стольких хозяев! Вещи вообще долговечнее
людей, но не существует вещей долговечнее оружия.... Я ходил безостановочно
по длинному коридору, застланному алой ковровой дорожкой, подсвеченному
тусклым сиянием бессчетных бронзовых ручек бесчисленных дверей. Я вытоптал
брод через этот стоячий ручей венозной крови на третьем этаже Конторы перед
входом в приемную вседержителя моей судьбы Виктора Семеныча Абакумова. Я
втолкнул в приемную осумасшедшевшего от страха Миньку и уже час ходил из
одного конца коридора в другой -- останавливаться было нельзя: стоять в этом
коридоре не разрешалось, через пять минут внутренний караул обратил бы
внимание на толкущегося под дверьми министра субъекта. И я ходил, ходил,
делая сосредоточенное лицо занятого человека, и, достигнув лестничной клетки
со стороны улицы Дзержинского, разворачивался и устремлялся в другой конец,
к переходу в новое здание, обращенное к Фуркасовскому переулку. И суетливой
от ужаса побежкой паркинсоника -- в обратный путь. Мне нельзя было терять из
виду двери приемной. Оттуда должен выйти Минька. Может быть, отбившийся от
начальства счастливый и наглый или удрученноразрушенный. А возможно, уже под
конвоем. Я уговаривал его, умолял и грозил, я пытался объяснить ему и
запугать, доказывая, что единственный для него спасительный выход сейчас --
помалкивать. Молчать, валять дурака, прикидываться перед министром, будто
история с Коганом -- не завязка огромной комбинации, а случайный эпизод со
зловредным жидом, который подох со страха оттого, что успел многое
наболтать. И главное для Миньки спасение, доказывал я ему, -- не упоминать
моего имени, оттянуть время, а я секретным меморандумом докажу Абакумову,
что Минька делал аккурат что надо. Я втолковывал Миньке, что мы выполняем
сейчас свою маленькую роль в огромной политической игре и министр будет
нарочно делать вид, будто ничего не знает о данном нам задании, это будет
проверка Минькиной твердости и сообразительности, министр будет просто
проверять -- можно ли допустить Миньку до разговора с первыми людьми
державы. Этот наивный детский лепет я пытался вбить в его тупые,
неповоротливые мозги, чтобы выиграть хоть крупицу времени. Бесполезно.
Ничего он не соображал. Грех, конечно, было мне сетовать на его глупость в
этой ситуации -- будь он поумнее, он тем более мне бы не поверил. Но он не
то чтобы не доверял моим словам, он попросту ничего не понимал, ни единого
слова, будто я внезапно заговорил с ним по-китайски. И пока Абакумов
медленно поджаривал его на адской сково- роде ковра перед своим столом, я
метался затравленно по коридору, пытаясь найти какой-нибудь выход. А в
голову лезла всякая чепуха, я мечтал, чтобы Абакумов -- хоть в память о
прошлых заслугах -- не уничтожил меня совсем, а разжаловал, бросил в ссылку,
в гиблые места, дал назначение, которое вчера показалось бы мне крахом. Я
был согласен ехать на Магадан, проклятую дикую окраину ГУЛАГа, сторожить
миллионы зеков, в кощмарную жизнь, где жены офицеров берут взаймы друг у
друга презервативы и, попользовав, возвращают богатой владелице. Я был
согласен ехать в Литву или Закарпатье, где все эти бандиты, лзеленые" да
бендеровцы, еженощно резали и стреляли нашего брата, как курей. Куда угодно,
только бы не в наше узилище... Но когда огромная дубовая дверь вышвырнула
Миньку в коридор, я сразу понял бесплодность своих мечтаний о службе мелким
погорельцем в любой горячей или холодной точке державы. Крах, полная гибель
были написаны на свинячей Минькиной физиономии. Не растерянность, не страх,
даже не удивление -- на роже его была пустыня. Столбняк, великий тетанус,
сковал недвижимо этого мясного барбоса. Выпученные бессмысленные глаза,
связанные судорогой бледные брыла недавно цветущей хари. Крах, полйый
окончательный крах. Когда ослабнут железные обручи судороги, он, разольется
прямо здесь в коридоре, мутной студенистой лужей. Я схватил его за руку и
поволок за собой, несильно, но больно ударяя его под ребра: Очнись,
опомнись, кретин... Что тебе сказал министр?.. Минька перевел на меня
бесстрастный взгляд снулого судака к тихо шепнул: -- Он отдаст меня под
Маккефри Энн
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Акунин Борис
Пехов Алексей
Белогорский Евгений