- В нем снова вспыхнула ненависть. - Ты ведь примерный католик, Пайкер, -
спросил он, - ходишь в воскресенье к мессе, как положено?
надтреснутого колокола, ребенка, рыдающего под ударами розги, и снова
повторил: - Я не боюсь... Нам пора идти, - обратился он к Роз. Затем
подошел к ней, испытующе глядя на нее, приложил ладонь к ее щеке,
полуласково, полуугрожающе. И спросил: - Ты ведь всегда будешь меня
любить?
он устало начал ту длинную процедуру, которая в конце концов должна была
вернуть ему свободу.
воротник пальто, и крутил ручку. Роз порывалась сказать ему, чтобы он не
стоял там, не мокнул, потому что она изменила свое решение... они будут
жить... любой ценой... и не смела. Она отодвигала надежду... на самый
последний момент. Когда они отъехали, она сказала:
что мы делали?
они делали. Это вспоминалось как нечто приятное, вызывало гордость... и
что-то еще. Машина, покачиваясь, снова выехала на главную магистраль; он
повернул к Брайтону. Беспредельное волнение овладевало им, как будто
кто-то старался ворваться внутрь, как будто к стеклу прижимались
гигантские крылья. "Dona nobis pacem". Он сопротивлялся этому, со страшной
горечью вспоминая о школьной скамье, о цементной спортивной площадке, о
зале ожидания на вокзале Сент-Пэнкрас, о грязной похоти Дэллоу и Джуди, о
холоде и отчаянии, охвативших его на молу. Если бы стекло разбилось и
хищник - кто бы это ни был - ворвался внутрь, бог знает, что произошло бы.
Он почувствовал страшную опустошенность - исповедь, покаяние, причастие -
и непреодолимое отчаяние; он мчался вслепую навстречу дождю. Сквозь
потрескавшееся, грязное ветровое стекло ничего нельзя было рассмотреть.
Какой-то автобус ехал прямо на них, но вовремя свернул вбок - Малыш вел
машину не по той стороне. Вдруг он сказал наугад:
и размеров, незастроенный участок, заросший густой травой и мокрыми
кустами боярышника, похожими на взъерошенных кур, везде темно, светятся
только три окошка. Играет радио, в гараже мужчина возится с мотоциклом,
который ревет и шипит в темноте. Он проехал еще несколько метров вглубь,
выключил фары, заглушил мотор. Сквозь дыру в брезенте с шумом врывался
дождь, слышно было, как море бьется о скалу.
обрамленного тюдоровскими розами. Малыш вглядывался вдаль, как будто это
он должен был попрощаться с мотоциклом, с домиками, с залитой дождем
улицей, ему вспомнились слова из мессы: "Он был в этом мире, он создал
этот мир, и этот мир отверг его".
никогда: "Не стану я этого делать. И вовсе не собиралась". Это было похоже
на романтическое приключение - вы решили сражаться в Испании и не успели
оглянуться, как для вас уже взяты билеты, в руку вложены рекомендательные
письма, вас пришли проводить - все стало реальностью.
какое-то оправдание, но он, очевидно, продумал все.
это. Совсем не трудно. Приставь его к уху - тогда он будет устойчивее. -
Вся его юность воплотилась в жестокость его указаний, он был похож на
мальчишку, играющего на куче шлака. - Ну, держи, - добавил он, - держи.
подумала: "Сейчас еще не нужно ничего говорить. Я могу взять пистолет, а
потом... выбросить его из машины, побежать прочь, сделать что-нибудь,
чтобы прекратить все это". Но воля его упорно подчиняла ее себе. Он-то
принял решение. Она взяла пистолет - это было похоже на предательство. "А
что он сделает, - подумала она, - если я... не стану стрелять?"
Застрелится ли он один, без нее? Он-то будет проклят, а сможет ли она тоже
заслужить проклятие, доказать им всем, что они не могут проклинать только
тех, кого хотят? Остаться в живых на долгие годы... нельзя знать наперед,
что сделает с тобой жизнь; а если она превратит тебя в кроткую,
добродетельную, раскаявшуюся? В ее уме религия складывалась из целого ряда
раскрашенных картинок: ясли в рождественскую ночь... там еще были вол и
овца; но тут кончалось Добро и начиналось Зло - из своего замка с башнями
Ирод посылал разыскивать ясли, где родился младенец. Она хотела быть рядом
с Иродом, если Пинки был там; греху предаешься неожиданно, в момент
отчаяния или гнева, но в течение долгой жизни тобой руководит Добро,
непреклонно ведя тебя к яслям, к "праведной смерти".
здесь. Когда все будет кончено, я вернусь и сделаю то же самое. - И снова
это напомнило мальчишескую игру, когда подробнейшим образом говорят о
ножах для снятия скальпа, о штыковой ране, а потом идут домой пить чай. -
Тут так темно, что я ничего и не увижу, - добавил он.
коленях. Сзади них по шоссе медленно проехала машина в сторону Писхейвена.
что от него ждут проявления нежности. Вытянув губы, он поцеловал ее в
щеку, губ ее он боялся - мысли слишком легко переходят из уст в уста. -
Это не больно, - добавил он и начал тихонько отходить в сторону шоссе.
дважды взревел мотоцикл, по гравию заскрипели шаги, она услышала, как на
шоссе какая-то машина дала задний ход.
ее на добродетель, как тот толкает на грех. Отбросить пистолет прочь будет
предательством, проявлением трусости, будет означать, что она согласна
никогда его больше не видеть.
памятные еще из проповедей, молитв, исповедей - "Ты не сможешь молиться за
него у трона всемилостивейшего", - вспомнились ей как неубедительный
обман. Грех казался проявлением порядочности, мужества, верности, ей
казалось, что только трусость прикрывается сейчас добродетельными
речами... Она приложила пистолет к уху, но приступ слабости опять заставил
ее опустить руку - плоха та любовь, что боится смерти. Она не страшилась
совершить смертный грех - смерть, а не вечное проклятье, пугала ее...
Пинки сказал, что не будет больно. Он чувствовала, что его воля толкает ее
руку, она ведь ему доверяла. И снова подняла пистолет.
кто-то зашлепал по лужам. Топот бегущих ног... непонятно где. "Наверное,
это какая-то весть, которая все изменит", - подумала она. Не может она
сейчас убить себя, а вдруг это будет добрая весть. Казалось, что там, в
темноте, воля, направляющая ее руку, вдруг ослабла, а в ней самой бурно
возрождался инстинкт самосохранения. Все теперь представлялось выдумкой -
неужели одна действительно собиралась спустить курок, вот так, сидя
здесь?.. "Пинки!" - опять позвал чей-то голос, и шлепающие шаги
приблизились. Она толчком отворила дверцу машины и отшвырнула пистолет
далеко в мокрые кусты.
полисмена, растерянного, как будто не совсем понимавшего, что здесь
происходит. Кто-то тихо обошел вокруг машины и спросил:
мальчишеским голосом Пинки.
ненависти: - Господи Боже, неужели мне снова придется убивать?
управления. Оно было похоже на лицо ребенка, которого предали,
затравленного и растерянного. Несбыточное будущее растаяло, как дым, - его
опять тянули назад, на злосчастную спортивную площадку.
приближались. Забыв о девушке, он засунул руку в карман и стал там
шарить... - Подойди-ка сюда, Дэллоу, - закричал он, - ты, проклятый
доносчик! - и выхватил руку из кармана.
вскрикнул, и она увидела его будто дымящееся лицо... А он все кричал и
кричал, прижав к глазам ладони, потом повернулся и побежал; у его ног она
увидела дубинку полицейского и разбитую склянку. Малыш казался вдвое