Чтение 60–й страницы книги ~Бриллианты для диктатуры пролетариата~

Б у д н и к о в. Вы.

П о ж а м ч и. А я не помню, где проводил вечер восемнадцатого марта
в Ревеле...

Б у д н и к о в. Полно врать-то, Пожамчи. Идите в камеру и не
удивляйтесь, если встретите в камере кого-нибудь из своих ревельских
знакомых.

Пожамчи поднялся со стула и закричал:

- Только с ним не сажайте! Молю! Не могу я на него смотреть, на
изверга! Не могу-у-у!

Будников не ждал такой реакции: сказал он про знакомых на всякий
случай, ожидая, что Пожамчи начнет вертляво и осторожно интересоваться,
кто именно может быть с ним в камере, назовет, возможно, фамилии, к этим
фамилиям можно будет позже приглядеться и серьезно подготовиться,
основываясь на этой зацепке, к следующему допросу.

- Тогда вот вам ручка и пишите мне все про него, - сказал Будников,
заставив себя зевнуть и всем своим видом показать полнейшую свою
незаинтересованность, - а я пока распоряжусь, чтобы его перевели в другую
камеру...

Через два часа Пожамчи кончил давать показания о Воронцове: и о
ключах для сейфа, и о предполагаемом налете, и о том, что белоэмигрантам
нужно золото для борьбы с Советами, золото, а не бумаги.

Во время облавы на Гохран и повального обыска всех выходивших из
здания служащих у Шелехеса найдено ничего не было. Не дал результатов
продолжительный обыск у него дома. Когда чекисты приехали на его дачу, то
руководящий обыском Мартирос Арутюнов только присвистнул - дача стояла на
участке величиной два гектара. А дома ничего найдено не было, и
перекапывать надо было два гектара, не меньше.

- На каком основании я арестован? - спросил Шелехес. - Я заявляю
категорический протест и отказываюсь давать показания до тех пор, пока
сюда не будут приглашены представители Наркомюста и республиканской
прокуратуры.

Несмотря на уличающие показания Газаряна, признание Левицкого в
получении от Шелехеса бриллиантов, несмотря на предъявленных к опознанию
кукол, отправленные в Ревель мифическому племяннику Огюсту, Шелехес на все
вопросы отвечал либо молчанием, либо полным отрицанием своей вины.

Кропотов, умерший в момент ареста от разрыва сердца, был недостающим
звеном в обвинении Шелехеса.

- Газарян клевещет на меня, - говорил Шелехес, - я не могу принимать
за серьезные показания изобличения жулика и подлеца, Левицкий - старый
спец, который ненавидит всех и вся. Что касается Огюста, то позвольте мне
называть племянником того человека, который мне мил и в воспитании
которого я принимал посильное участие, либо вызовите его в судебное
заседание. Не моя вина, если в кукол из Хохломы кто-то сунул бриллианты, я
не собираюсь брать на себя чужую вину!

...Будников доложил все обстоятельства, связанные с Шелехесом, Бокию.
Тот выслушал его, по своей обычной манере хмуро, и предложил:

- Давай-ка я с ним побеседую. Вон, - он тронул мизинцем несколько
бумаг, лежавших перед ним на столе, - видишь, сколько писем пришло? Просят
освободить и дают за него гарантии.

- Яков Савельевич, моя фамилия Бокий, я товарищ Феди.

- Не думал, что встречусь с Фединым товарищем в тюремной камере.

- Я тоже на это не рассчитывал.

- Не моя вина, товарищ Бокий, не моя.

- Моя?

- Недобросовестных ваших сотрудников, вот кого.

- Уж если кого нам и было горько брать, так это вас.

- Ваш сотрудник, который допрашивает меня, объявил мою вину:
показания Газаряна - раз; дружба с покойным Кропотовым - два; бормотанье
Пожамчи - три; посылочка в Ревель - четыре. Если подходить с точки зрения
логики, то все эти обвинения липовые, рассыплются, как только на них
дунешь.

Бокий вдруг улыбнулся: улыбка у него была белозубая, обезоруживающая,
добрая.

- Ну, дуньте, - сказал он, - дуньте. Честное слово, я готов дуть
вместе с вами.

Шелехес сильной пятерней потер лоб, хмыкнул что-то под нос, потом
широко расправил плечи:

- Ну, давайте, хотя мне это невыгодно: надо беречь позицию для суда.

- Я ж не веду протокола.

- А память зачем дана людям? Ну, ладно, Газарян. Первый пункт.
Оговорить можно кого угодно и в чем угодно. Отчего вы верите проходимцу, а
мне не верите? Где улики? Бриллианты в кармане? Дома в тайнике? Где они?
Пункт второй. Кропотов. Как можно инкриминировать мне покойника? Посылка?
Не отказываюсь, я ее передал товарищу Козловской, просил ее осмотреть -
она должна это припомнить, если вы ее спросите, но она отказалась.
Левицкий? Он и есть Левицкий. А если меня шельмуют?

- Делает тот, кому выгодно. Это не я, Яков Савельевич, это древние.
Кому выгодно вас шельмовать?

- Тем, кому поперек глотки стоят Федор и Осип.

- Я вас очень внимательно слушаю и готов слушать дальше, но просил бы
вас не спекулировать именами братьев.

- Упоминание не есть спекуляция.

- Так, как это делаете вы, - чистейшей воды спекуляция, и это не
понравится трибуналу, вы уж поверьте.

- Значит, несмотря на отсутствие улик, вы решитесь меня вывести на
трибунал?

- Неужели вы думаете, что вас будут судить без улик?

- Какая же это откровенность: пугаете меня будущими уликами, а сейчас
о них молчите... Ничего себе товарищи у Федора!

- Кто для вас дороже: братья или родина?

- Это несоизмеримые понятия.

- Какое больше?

- И мерить это нельзя, у человека ведь помимо разума есть сердце.

- Как вы думаете, если я подобный вопрос задам Федору, он сможет
ответить?

- Не знаю. Они - иные. Они бы, верно, ответили, что им революция
дороже, чем брат.

- Верно. Они скажут так. Слушайте, Яков Савельевич, я сейчас нарушаю
все законы... Слушайте меня внимательно: скажите мне, где ваши
драгоценности, и мы сделаем все, чтобы сохранить вам жизнь. Поймите, на
эти треклятые камушки мы должны покупать хлеб для умирающих детей. Вы ж
сами отец... Пожалуйста, поймите меня и помогите мне помочь вам... У нас
на вас есть улики, понадобится - будут еще. Поэтому если вы скажете - ну
хоть не под протокол, а так, - где все это взять, ей-богу, я буду
стараться как-то смягчить дело. Иначе - я вас пугать не хочу - трудно мне
будет, даже ради Феди, помочь вам.

- Это шантаж, гражданин Бокий, - сказал Шелехес после недолгого
раздумья, - и я поставлю об этом в известность и ваше начальство, и
трибунал!

Бокий отвалился на спинку стула, как от сильного удара, потом
медленно поднялся и, сутулясь, вышел из кабинета, только у двери
остановился и как-то недоумевающе посмотрел на Шелехеса.

Ожидающий его Будников спросил:

- Ну, как? Вышло?

Бокий, не отвечая ему, устало махнул рукой и пошел к себе.

В приемной его ждал секретарь Уншлихта.

- От Владимира Ильича, - сказал он, передавая телефонограмму. -
Просили сообщить о причинах ареста Шелехеса Якова Савельевича и
спрашивали, возможно ли его освобождение до суда на поруки партийных
товарищей или перевод из мест заключения ВЧК в Бутырскую тюрьму.

Бокий взял ручку и написал ответ - быстро, без исправлений, словно он
давно ждал такого запроса:

"т. Уншлихт! Шелехес Я. С. арестован по делу Гохрана и

обвиняется в хищениях ценностей. Освобождение до суда по ходу

следствия не нахожу возможным. Также считаю необходимым содержать его

во внутренней тюрьме ВЧК.

Бокий".

Второе письмо он отстукал одним пальцем на пишущей машинке:

"Товарищ Ленин!

Вами поручено мне ведение следствия по делу о Гохране. О ходе

какового следствия я Вас еженедельно ставлю в известность.

Среди арестованных по сему делу имеется родной брат нашего

Шелехеса - оценщик Гохрана гр-н Шелехес Я. С., за которого хлопочут