Чтение 60–й страницы книги ~Пароль не нужен~

Заседает комиссия по мобилизации членов Союза молодежи в экипажи
бронепоездов. Среди райкомовских ребят - Блюхер. В кабинет заходит
вихрастый паренек.

- Здорово, комса, - говорит он членам бюро. - Васильев Пахом. Прибыл
умереть за революцию.

- Ты лучше за нее поживи, - советует Блюхер.

- А этот тип откуда? - глядя на Блюхера, одетого в полушубок,
спрашивает Пахом Васильев своих райкомовских товарищей.

- Этот "тип", - звенящим голосом возглашает секретарь райкома,
поднимаясь со своего места, - этот тип...

Но Блюхер не дает ему закончить:

- Я из военведа.

- Рожа у тебя больно старорежимная, - говорит Пахом, - у меня к тем,
кто бритый и в английском френче, прорезалось обостренное чувство
классовой неприязни.

- Понятно, - чуть улыбается Блюхер. - Какую главную мечту имеешь в
жизни?

- Торжество революции в мировом масштабе.

- Что для этого сделал?

- Учу английский язык по приказу главкома Блюхера. Раз. Провел со
своей комсой семь субботников. Два. Отремонтировал в нашем депо три
полевые кухни в сверхурочное время. Три. Отдал для нужд фронта свои
хромовые сапоги. Четыре.

- Голенища бутылочками?

- Что я - старик? Гармоника-напуск, сдвигаешь их, бывало, книзу,
скрежет стоит, как предсмертный стон мирового империализма.

Пахом Васильев вздыхает. На восемнадцатилетнем веснушчатом лице его
отражается грусть. Блюхер смотрит на ноги парня, обутые в лапти.

- Годится, - говорит Блюхер членам бюро. - Следующий.

- Идешь на бронепоезд, - говорят парню.

- Доверие оправдаю, - отвечает Пахом Васильев, - вернусь с победой.

В комнату входит следующий парень и представляется:

- Шувалов Никита.

- Давно в рядах комсы?

- Третий год.

- Что сделал для революции?

- Ничего.

- Разъясни.

- И без разъяснений понятно.

- Погоди, погоди, - просит Блюхер, - растолкуй свою точку зрения
подробней.

- Революции нужны бойцы, а меня держат машинистом на "кукушке". Я
вожу бараньи туши с бойни на базар для купцов советского производства.

- А если советские купцы помогают кормить народ - ты все равно
против?

- Да не против я, - морщит лицо парень, - плевать мне на них семь раз
с присыпью, меня они не волнуют, я сам себя волную. Талдычут: мол, ты еще
пригодишься революции, подожди.

- Дождался, - говорит Блюхер. - Идешь на бронепоезд сменным
машинистом.

- Давно бы так, - мрачно говорит Никита Шувалов, - а то тянут-тянут,
а чего тянут - не поймешь.

Парень, не попрощавшись, уходит.

Когда дверь за Никитой закрылась, члены бюро сказали Блюхеру:

- У него белые отца в топке живьем сожгли, он на них страсть какой
бешеный.

Из райкома комсомола Блюхер едет на аэродром, к летчикам, оттуда в
депо - смотреть, как ремонтируют бронепоезда, потом отправляется в госбанк
и там выколачивает еще двести тысяч рублей на нужды армии, ругаясь так,
что звенят стекла в окнах. А потом - заседание Дальбюро ЦК. Оперативное
совещание в генштабе. Беседа в школе младших командиров. Прямой провод -
разговор с командующим фронтом Серышевым, с комиссаром Постышевым и с
Уборевичем. И только в три часа ночи он заходит в свою комнату, не включая
света, добирается до раскладушки, падает на нее и сразу же засыпает. Во
сне его лицо кажется старческим.

П р и с я г а

1. Я, сын трудового народа, гражданин Дальневосточной

Республики, сим торжественным обещанием принимаю на себя почетное

звание воина Народно-революционной армии и защитника интересов

трудящихся.

2. Перед лицом трудящихся классов республики, братской Советской

России и всего трудового мира я обязуюсь носить высокое звание с

честью, добросовестно изучать военное дело и как зеницу ока охранять

народное достояние и военное имущество от расхищения и порчи.

3. Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную

дисциплину, беспрекословно исполнять все приказы командиров,

поставленных властью трудового Правительства Республики, и крепко

держать правила товарищеского единения между собой.

4. Я торжественно обязуюсь по первому зову избранного трудовым

народом правительства выступить на защиту республики от всяких

опасностей и покушений со стороны всех ее врагов и в борьбе за

революционные завоевания, целость и спокойствие трудовой

Дальневосточной и братской рабоче-крестьянской Советской Республики,

за дело социализма и братства народов, не щадить ни своих сил, ни

самой жизни.

5. Я торжественно обязуюсь воздерживаться сам и удерживать

товарищей от всяких поступков, порочащих и унижающих достоинство

свободного гражданина трудовой Дальневосточной Республики, и все свои

действия направить к единой цели освобождения всех трудящихся.

6. Если по злому умыслу я отступлю от этого моего торжественного

обещания, тогда будет моим уделом всеобщее презрение, да покарает

меня беспощадно суровая рука революционных законов.

Предвоенсовета, Главком и Военмин

Блюхер.

ВЛАДИВОСТОК. НОМЕР ГОСТИНИЦЫ "ВЕРСАЛЬ"

_____________________________________________________________________

Ванюшин сидел за столом полураздетый: лицо испитое, оплывшее, глаза -
щелочками.

- Вот вырезочка, Максим Максимыч, - сказал он, - из московской газеты
"Раннее утро" от семнадцатого октября тысяча девятьсот двенадцатого года.
Полюбопытствуйте.

Он достал из большого портмоне истлевшую на сгибах вырезку и протянул
ее Исаеву:

- Только вслух. Я наслаждаюсь, когда слушаю это.

- "Вчера у мирового судьи, - начал Исаев, - слушалось дело
корреспондента иностранной газеты Фредерика Ранета по обвинению его в
нарушении общественной тишины и спокойствия. Находясь в ресторане в
компании иностранцев и будучи навеселе, Ранет подошел к официанту
Максимову и ударил его по лицу. Составили протокол. Ранет заявил, что он
не желал оскорбить Максимова, а хотел только доказать, что в России можно
всякому дать по лицу и отделаться небольшим расходом в виде денежного
штрафа. Мировой судья приговорил Ранета к семи дням ареста..."

- Заголовочек пропустили, Максим. Вы обязательно проговорите мне
заголовочек.

- "В России все можно", - прочел Исаев.

Ванюшин захохотал деревянным смехом, заколыхался весь.

- Какая прелесть, вы подумайте! У нас все можно. Всем и все! Любому
скоту и торговцу, любому сукину сыну, любому интеллигентишке!

- Зря вы нашу интеллигенцию браните. Она бессильна не оттого, что
плоха, а потому, что законов у нас много, а закона нет.

- Почему не пьете?

- Не хочу перед охотой. Гиацинтов через час, видимо, приедет - будем
завтра изюбря бить.

- Я тоже с вами потащусь.

- Вам бы отдохнуть с дороги, Николай Иванович.

- Э, ерунда. Почему вы не пьете? Ах да, понимаю - охота! Уничтожение
живых тварей, инстинкт и прочая и прочая. Максим, - опустив плечи и
бессильно вытянув руки вдоль тела, сказал Ванюшин, - все кончено. Вы
понимаете: мы пропали, Максим.

- О чем вы?

- В эмиграции после гибели Колчака я жил в роскошном харбинском хлеву
и подстилал под себя чудесную солому. Как нищий, как изгой, воровал хлеб.
Бред. Хотя почему? В эмиграции есть определенная прелесть: ощущение
постоянной жалости к себе, злорадство, возведенное в сан религии, и любовь
ко всему нашему, доведенная до абсурда. Даже блевотина, если она наша,
кажется в эмиграции родной и близкой, до слез своей.

В дверь постучались.

- Валяйте! - крикнул Ванюшин.

Заглянула Сашенька.

- Заходите, дорогая! - бросился навстречу ей Исаев. Он пожал ей руку
крепко, по-английски и повел к столу, Сашенька была одета в короткий