- А вы не считаете, что все мужчины одинаковы?
- Вам виднее. Вероятно, одинаковы. Все, кроме любимого.
И тут она поцеловала меня. Прижалась, впилась губами. Губы были горячие,
липкие и сладкие от вина, а глаза открыты и смотрели холодно, словно
приглядывались: "А ты как любишь, инженер душ? Как все или по-особенному?"
Из соседней комнаты послышался голос физика:
- Ребята, вы не скучаете там? Сейчас я приду, я уже заканчиваю.
Часа в три меня уложили подремать на диване, а в восемь физик отвез меня в
гостиницу. Я поднялся на пятый этаж, преодолел коридор с красной дорожкой и
коридор с синей дорожкой, и дежурная вручила мне вместе с ключом записку -
сверхлюбезное и настойчивое приглашение Лирика на обед в семейном кругу. И
не было основания отказаться. Физика я посетил, почему обижать отказом
Лирика?
Лирик жил на окраине, где-то за Старой Деревней, в вылинявшем серо-голубом
доме с резными наличниками. Видимо, лет двадцать назад здесь были дачи;
теперь город пришел сюда, многоэтажные корпуса обступили садики, выше сосен
поднялись строительные краны, под самым забором Лирика, рыча, ерзал
бульдозер. Я долго ждал за калиткой, слушал нервический лай собаки, потом
меня провели через мокрый сад с голыми прутьями крыжовника и через
захламленную террасу в зимние горницы. Там было натоплено, уютно, душновато
и стол уже накрыт. Опять я пил, на этот раз приторные домашние наливки, и
закусывал маринованными грибками, подгорелыми коржиками и вареньем пяти
сортов.
Лирик рассказывал о своем саде: какие там летом яблони, и жасмин, и
настурции, и ноготки, и где он достает черенки, и откуда выписывает
рассаду. Показывал трофеи охотничьих похождений: чучело глухаря, шкурку
лисицы. А я слушал и удивлялся: зачем же было нападать так яростно, чтобы
потом радушно угощать? Все ждал объяснений, потом сам завел разговор.
- В литературе есть темы и есть детали, - сказал я. - Книги пишутся не о
насосах.
- В точности это самое я и говорил вчера, - подхватил Лирик. - Вы
понимающий инженер, это чувствуется в каждой строчке. Но книги пишутся не о
насосах. Есть только три вечные темы: любовь, борьба, смерть.
- Я и писал на вечную тему, - упрямился я. - Писал о вечной борьбе человека
с природой, скуповатой и неподатливой. Писал о споре разведчиков с
домоседами. Во всех веках идет дискуссия: рваться вперед или тормозить? И
что впереди: вечный подъем или предел, застой и гибель? Мне лично скучно
было бы жить, знай я, что мое поколение предпоследнее. Вот и хочется
показать, что впереди простор, наука может обеспечит тысячелетнее
движение...
И тут в разговор вмешалась жена Лирика. До сих пор она сидела молча, с
поджатыми губами, ни слова не говоря, пододвигала вазочки с вареньем.
- Что она может, ваша наука? Лечить не лечит, губит все подряд.
Вот-вот-вот! - Она показала на окно. - Такая благодать была, выйдешь на
террасу, сердце радуется. А теперь на розах копоть, яблони не плодоносят. А
вы говорите: "Наука обеспечит!"
И она выплыла, хлопнув дверью, монументальная, полная достоинства и
благородного гнева.
Лирик, несколько смущенный, погладил мою коленку:
- Не обижайтесь на нее, дорогой. Вы поймите: людям нужны простые понятные
радости: бабушке - внуков понянчить, дедушке - с удочкой посидеть у залива,
послушать музыку тишины. Сейчас за тишиной надо ехать в Карелию, километров
за двести. На двести километров от города под каждым кустом бутылки и
консервные банки. И тут еще ваша мечта о насосах, выпивающих море. Я
прочел, меня дрожь проняла. Представил себе эти ревущие жерла, глотающие
всю Малую Невку зараз. А потом вместо залива топкий, ил, вонючая грязь
отсюда и до Кронштадта, ржавые остовы утонувших судов, разложившиеся
утопленники. Дорогой мой, не надо! Пожалейте, будьте снисходительны.
Оставьте в покое сушу, море и нас. Мы обыкновенные люди с человеческими
слабостями. И писать для нас надо, учитывая слабости: чуточку снисхождения,
чуточку обмана даже, утешающего, возвышенного. А у вас холодная и точная
логика конструктора. Она словно сталь на морозе, к ней больно притронуться.
Вы цифрами звените как монетами, все расчет да расчет. Для писателя у вас
тепла не хватает. И вот, разоблаченный, я лежу на гостиничной койке,
бессильно свесив руки. Для науки у меня не хватает воображения, для
литературы - тепла. И тут еще является читатель, который, испытав
величайшее наслаждение, хочет изъявить чувства лично... Стук!
Как, уже? Преодолел лифт и две ковровые дорожки?
- Миль пардон! Я имею честь видеть перед собой?..
Грузный, лысый, с шаркающей походкой. А одет нарядно: запонки на манжетах,
манишка, старомодный шик. И французит. У нас это вышло из моды лет
пятьдесят. Из эмигрантов, что ли?
- Простите, по телефону не расслышал вашу фамилию.
- Граве, Иван Феликсович Граве, с вашего разрешения.
- Астроном Граве? Но мне представлялось, что вы гораздо старше.
- Я не тот Граве, не знаменитый. Тот - мой двоюродный дядя. Он умер недавно
в Париже. Меня тоже увезли в Париж мальчиком. Там я учился, там работал. Но
Петербург в моей семье всегда считали родным городом. И вот удалось
вернуться на склоне лет.
"Ну и чего же ты хочешь от меня, племянник знаменитого дяди?"
- Миль пардон, - пыхтит он. - До сих пор я не имел чести лично, тет-а-тет,
беседовать с писателем, жени-де-леттр. Даже смущен немножко. И недоумеваю.
По вашим вещам я составил себе представление о вас, как о юноше порывистом,
нервозном, с пронзительным взором и кудрями до плеч. Я полагал, что
фантастика, как поэзия, жанр, свойственный молодости. А вы человек в летах,
склонный к тучности, я бы сказал...
"Что за манера - прийти в гости и вслух, обсуждать фигуру хозяина".
- Внешность обманчива. Кто же судит по внешности?
- Слова мои - чистейшая демагогия. Все мы судим по внешности. Молоденькая и
хорошенькая - значит милая девушка. Прилично одет - уважаемый человек,
плохо одет - подозрительный.
- Но согласитесь, однако, что человек с моим обликом не может сделать
великое открытие.
"Все ясно - непризнанный изобретатель. Сейчас будет уговаривать написать о
нем роман".
- Для открытия прежде всего нужна аппаратура, -
говорю я. И собираюсь повторить слова Физика о синхрофазотроне.
- Да-да, аппаратура, оборудование, - подхватывает он. - Астроном,
прикрепленный к рекордному телескопу, как бы получает ярлык на открытие.
Впрочем, и тема играет роль. Вы заметили, что широкую публику интересуют не
все разделы астрономии, а только экстремальные, краевые. С одной стороны -
очередное, достижимое: Луна, Марс, Юпитер, с другой стороны -
наиотдаленнейшее: квазары, пульсары, предельное и запредельное. Альфа и
омега!
- А на вашу долю выпала буква в середине алфавита?
- Именно так, отдаю должное вашей проницательности. Мю, ню - что-то в таком
духе. Выпала, досталась, определена судьбой. Знаете, как это бывает:
молодой специалист идет туда, где место есть. Дядя устроил меня к Дюплесси,
шеф занимался шаровыми скоплениями, мне поручил наблюдение переменных в
шаровых. Так я и застрял на этой теме. А кого интересуют шаровые? От Солнца
тысячи или десятки тысяч парсек. Практически недостижимы, философского
интереса не представляют. Среднее звено. Ученый, работающий в среднем
звене, невольно считается средним.
Я окончательно перестал понимать, к чему клонит мой гость. Сочувствия ищет,
что ли? Предложит написать роман о судьбе гения, вынужденного заниматься
Корнев Павел
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Быков Василий
Свержин Владимир
Каменистый Артем