тому, что человек умер, а тому, что он остался жив. Благо, в войнах в те
эпохи - включая мою - недостатка не было.
друга столетия, а то и тысячелетия, но здесь мы удивительно быстро нашли
общий язык: недаром же каждый обладал сверхвысоким коэффициентом
пластичности. И мы разобрались в корабле, и даже в основах современной
науки - хотя от нас не требовали многого, но это было с их точки зрения
немного, а с нашей - ого-го!
уютную комнату, где ты мог читать, зевать, думать, спать, петь - словом,
убивать время по своему вкусу. Аппаратура была укрыта в стенах. Несколько
трехчасовых сеансов с промежутками в неделю между ними - и ты становился
специалистом приличного класса. Не смогли мы лишь одного: стать
по-настоящему современными людьми. Современными для них, я имею в виду.
весьма; правда, друг на друга мы и вовсе не похожи, но на них - еще
меньше. Они - те, кто нас вытащил, - выглядят, по нашему мнению,
однообразно: рослые, прекрасного сложения, смуглые, с волосами от черных
до каштановых - более светлые тона встречаются крайне редко - и главным
образом темноглазые. Они очень красивы, сравнительно мало меняются к
старости, разве что седеют; правда, некоторые восстанавливают нормальный
цвет волос, но таких немного. О женщинах и говорить нечего: любая из них в
мое время завоевала бы все мыслимые титулы в области красоты. За время
тренировок я успел познакомиться с несколькими; они, думаю, делали это из
любопытства. Жаль только - с ними не о чем было говорить; слишком уж
разное мы получили воспитание. И в этом-то воспитании и кроется основная
причина того, что в этой эпохе все мы так и остались чем-то наподобие
эмигрантов, невольных эмигрантов из другой эры.
возрасте, когда формирование каждого из нас как личности успело
закончиться. Вот Георгий: хороший штурман и прекрасный парень. Он - один
из тех трехсот, что защищали Фермопилы с Леонидасом во главе, и я не хотел
бы видеть его в числе своих врагов. В его время и в его стране хилых
детишек кидали в море, чтобы они не портили расу; даже мои гуманистические
концепции кажутся ему слюнтяйскими, не говоря уже о современных. Он редко
улыбается; мне кажется, он так и не может простить себе, что остался в
живых, когда все прочие спартиоты - и еще тысяча наемников - легли там
костьми. Он отлично понимает, что это от него не зависело, но все же
приравнивает, видимо, себя к беглецам с поля боя, а таких в его время
любили не больше, чем во всякое другое. Но, повторяю, штурман он, что
надо: ориентирование по звездам у античных греков в крови. Он невозмутим и
ничему не удивляется, редко проявляет свои чувства (чего нынешние люди не
понимают) и очень холодно относится к женщинам, потому что чувствует, что
они в чем-то превосходят его, а его самолюбие - древние очень дорожили
своим самолюбием - не позволяет ему примириться с этим.
на две, а то и три сотни лет раньше. Он тоже прекрасный мужик, - все мы
прекрасные мужики, - но кое-чего не понимает, а ко всему, чего не
понимает, относится недоверчиво. Сомневаюсь, чтобы он по-настоящему верил
в бога, но до сих пор он в трудные минуты шепчет что-то - подозреваю, что
молитвы, - и осеняет себя крестным знаменем. Он прекрасно знает устройства
большого корабельного мозга, которым ведает, и с этим аппаратом у нас
никогда не было ни малейшей заминки. Могу поручиться, что в глубине души
Иеромонах одушевляет его, относит к категории духов - скорее добрых,
однако, чем злых. Что-то вроде ангела-вычислителя, хотя таких, кажется, не
было в христианской мифологии. Он эмоционален, но после каждого открытого
проявления чувств машинально просит прощения у бога, не слишком, правда,
громко. На женщин смотрит с интересом, когда думает, что никто этого не
замечает. Рассердившись на кого-нибудь, он называет его еретиком и грозно
сверкает очами. Он невысок, черняв и носит бороду. Сейчас это считается
негигиеничным.
из них в отдельности и на обоих вместе наш первый пилот, которого мы
называем Рыцарем.
средних веков. Это его дело. Прошлое каждого человека является его
собственностью, и он может эту свою собственность предоставлять другим, а
может и держать при себе и не позволять никому к ней прикасаться. Пора
биографий давно минула; какое значение имеет то, что человек делал раньше,
если есть возможность безошибочна установить, чего стоит он сейчас, и
обращаться с ним, исходя именно из этого? Был рыцарем, ну и что же? Зовут
его Уве-Йорген, по фамилии Риттер фон Экк. Он высок и поджар, обладает
большим носом с горбинкой и широким диапазоном манер, - от изысканных до
казарменных (не знаю, впрочем - кажется, у рыцарей казарм не было). В
разговорах сдержан, зато слушает с удовольствием. При этом он чуть
усмехается, но не обидно, а доброжелательно. Взгляд его всегда спокоен, и
понять что-либо по его глазам невозможно. Однажды, во время ходовых
испытаний, мы могли крепко погореть; Рыцарь был за пультом, и ему удалось
выдернуть нас в самый последний момент (Иеромонах за вычислителем уже
бормотал что-то вроде "Ныне отпущаеши..."). Мы все, надо признаться,
основательно вспотели. Только Уве-Йорген был спокоен, словно решал задачу
на имитаторе, а не в реальном пространстве, где все мы могли в два счета
превратиться в хилую струйку гамма-квантов. Когда это кончилось, он
оглянулся и, честное слово, посмотрел на нас с юмором - именно с юмором,
но не сказал ни слова.
когда он выходил из своего сада памяти (так мы называем такие вот штуки,
как та, моя, где сосед никогда не выходит из дачи). Он резко захлопнул
дверцу, и я толком не успел ничего увидеть; там было что-то вроде
гигантской чаши, до отказа заполненной людьми, исступленно оравшими
что-то. Помню, я спросил его тогда (совершив бестактность), к какой эпохе
относится это представление. Он серьезно ответил: "К эпохе рыцарей". И,
чуть помедлив, добавил: "Всякий солдат в определенном смысле рыцарь, не
так ли?". Я подумал и сказал, что, пожалуй, да. Я и сам был солдатом в
свое время.
презрением, хотя аскетом его не назовешь; добровольный аскетизм не
свойствен солдатам.
производное не от имени Питер, а от слова питекантроп. Он на нас не
обижается, поскольку наука о происхождении человека для него так и
осталась абсолютно неизвестной. Нас ведь обучали тому, что было
необходимо, и при этом опасались перегрузить наши доисторические мозги,
так что многие вершины современной культуры даже не появились на нашем
горизонте. На самом деле Питек, конечно, не имеет никакого отношения к
питекантропам - вернее, такое же, как любой из нас; он нормальный хомо
сапиенс, и даже больше сапиенс, чем многие из моих знакомых по былым
временам. Но прибыл он из какой-то вовсе уж невообразимой древности - для
него, думается, Египет фараонов был далеким будущим, а рабовладельческий
строй - светлой мечтой. По-моему, специалисты "частого гребня" и сами не
знают, из какого именно времени его выдернули, а сам он говорит лишь
что-то о годе синей воды - более точной хронологии из него не выжать. Он
любит поговорить и, прожив день, старается обязательно рассказать
кому-нибудь из нас содержание этого дня - хотя мы все время были тут рядом
и знаем то же, что и он; правда, память у него великолепная, он никогда
ничего не забывает, ни одной мелочи. Этим, да еще прекрасным, прямо-таки
собачьим обонянием он выгодно отличается от нас.
истории не отмечен, как-то проскользнул стороной; называл он и свое имя,
но никто из нас не мог воспроизвести ни единого звука: по-моему, для этого
надо иметь как минимум три языка, каждый в два раза длиннее, чем наши, и
попеременно завязывать эти языки узлом. У Питека, правда, язык один, и это
великая загадка природы - как он им обходится. Единственное, что я знаю
наверняка: там, где он жил, было тепло. Поэтому при малейшей возможности
Питек старается пощеголять в своем натуральном виде; мускулатура у него и
вправду завидная, и ни грамма жира. Нашим воспитателям не без труда
удалось убедить Питека в том, что хотя бы самую малость надевать на себя
необходимо. Он подчинился им, хотя и не поверил. Он коренаст, ходит
бесшумно, великолепно прыгает, не-ест хлеба, а мясо, даже синтетическое,
может поглощать в громадных количествах, предпочитая обходиться без вилки
и ножа.
заботится о нем и ничего не делает заранее, а только тогда, когда без
этого обойтись уже нельзя. Зато он обладает великолепной реакцией, и мог
бы быть даже не вторым, а первым пилотом, будь у него чуть больше развито
чувство самосохранения - а также и сохранения всех нас; но смелость его, к
сожалению, переходит всякие границы. Я думаю, впрочем, что это относится к
его индивидуальным особенностям, хотя, может быть, все они были такими,
его соплеменники - поэтому и не уцелели. Чувство племени, кстати, - или,
по нашей терминологии, чувство коллектива - у него развито больше, чем у
любого из нас. Питек может рисковать машиной вместе со всем ее населением;
но ради любого из нас он подставил бы горло под нож, если бы возникла
такая необходимость, - и с еще большим удовольствием полоснул бы по горлу
противника.
племенами. Я как-то в шутку поинтересовался, не съедали ли они побежденных
в тех междоусобицах. Питек не ответил. Лишь улыбнулся и провел кончиком
языка по своим полным губам.
странно, им - современным и высокоинтеллектуальным - это нравится.
Березин Федор
Круз Андрей
Конюшевский Владислав
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Сертаков Виталий