Чтение 7–й страницы книги ~Капли звездного света~

-- машина точная.

Я повернулся и пошел, поздравив дядю Колю с праздником, на что тот
отозвался как-то невнятно, чем-то вроде "на посту не пью". В двух метрах от
башни телескопа было темно, как в дальнем космосе, -- огни в поселке
погашены, луна еще не встала. Только звезды глядели сверху и сокрушенно
подмигивали -- что, не повезло?

А почему не пойти на Шмидт? -- подумал я. Купол полуметрового телескопа
системы Шмидта -- с зеркалом и коррекционной линзой -- казался крошкой после
громады Четырехметрового. Вахтера здесь не полагалось, узенькая дверь была
распахнута настежь, как разинутый люк маленького звездного катера -- юркого
и быстрого. С непривычки здесь негде было повернуться, и я шарил в темноте,
натыкаясь то на цилиндр противовеса, то на стул, поставленный в самом
проходе, то на покрытую чехлом приставку телевизионной системы.

-- Осторожнее, молодой человек, не наступите на меня,-- сказал тихий
высокий голос, я его не сразу узнал -- не ожидал встретить здесь Абалакина.
Говорили, шеф теоретиков наблюдать не умеет и не стремится. Согнувшись
крючком, Абалакин сидел на низком стульчике в углу, подальше от телескопа и
приборов.

Я услышал характерный щелчок и завывающий звук протяжки -- оказывается,
Абалакин включил автомат и снимал одну и ту же звезду на короткой выдержке.
Должно быть, собирался вести фотоэлектрические измерения -- искать быструю
переменность блеска.

-- Присаживайтесь, -- предложил Абалакин тоном радушного хозяина. --
Хотите пить?

Он протянул мне термос, и я отхлебнул обжигающий напиток -- это был
крепчайший кофе, горький как полынь, у меня запершило в горле, я закашлялся.
Но голова неожиданно стала ясной, как небо над куполом.

---- Что вы снимаете? -- спросил я.

-- Новую Хейли. Хочу вашему шефу конкуренцию составить.

Новую Хейли! Я не пошевелился, не сразу до меня дошло, что это мою
звезду Абалакин сейчас щелкает на короткой выдержке. Везение казалось
слишком невероятным, чтобы я поверил.

-- Шучу, конечно, -- сказал Абалакин. -- Какой из меня конкурент.
Михаилу Викторовичу нужны спектры, а мне достаточно кривой блеска. Хочу
ребятам задачку подсунуть -- развитие оболочки Новой перед вспышкой...
Дайте, пожалуйста, кассету. Справа от вас, на столике.

Я протянул руку и, не видя, взял холодную кассету ^новой пленкой.
Абалакин между тем достал отснятую и спрятал в карман. Он заглянул в
искатель, проверяя, не ушел ли объект, и пустил новую серию.

-- Видно? -- спросил я, стараясь не выдать волнения.

-- Что? -- не понял Абалакин. -- Ах, это... Видно, почти на пределе.
Хотите поглядеть? Там в центре желтоватая звездочка.

-- И все? -- спросил я с наигранным разочарованием.

-- Все, -- подтвердил Абалакин. -- Слишком далекая звезда...

Я посмотрел в искатель. Пришлось нагнуться, вывернуть шею. Долго в
таком положении не выдержишь, а что я смогу разглядеть за минуту-другую? В
темно-синем блюдечке ("А засветка поля зрения здесь сильнее, чем в
Четырехметровом",-- подумал я) плавало несколько неярких звезд. Посредине я
разглядел нечто очень слабое, нечто неощутимое, как огонек свечи на вершине
Медвежьего Уха.

Я не почувствовал мгновения прибытия, все произошло очень быстро, как в
любительском фильме с трансфокатором. Я не заметил, как изменилась звезда,
-- не обратил внимания. Но зеленая моя планета все так же плыла по своей
орбите справа от звезды, и сначала мне показалось, что ровно ничего не
изменилось за две ночи. Но это был обман зрения, просто я еще не вгляделся.
Потом я увидел.

Планета горела. Горела суша, покрытая сплошной, густой и липкой
маслянисто-черной мглой. Сквозь клочковатый дым пробивались языки пламени.
Мне они казались языками, за сотни световых лет, а там, вблизи, это были,
наверно, океаны пламени, гудящие, ревущие, беспощадные, тупо съедающие все:
почву, металл, постройки, машины, растения, стада животных -- все, все,
все...

И горело море. Наверно, в их океанах была не вода, а какая-то другая
жидкость: иссиня-голубая в прошедшие мирные дни, а теперь такая
тускло-желтая, вся встопорщенная красной рябью. Пламя в океане поразило меня
больше всего, поразило ощущением совершенной безнадежности. Если горит океан
-- конец всему. Кожей лица я чувствовал, как согрелось от моего
прикосновения стекло окуляра. Но мне казалось, что это пожар умирающей
планеты согрел за много парсеков стекло и металл. Я знал, что ничего больше
сегодня не увижу -- слишком слаб телескоп, -- но все на что-то надеялся. Я
хотел знать -- спаслись ли они? Ушли под землю? Скрылись в бронированных
постройках? Улетели на диске-звездолете?

И в это время на ночной стороне планеты, где в серой мгле рваные клочья
пламени были особенно заметны, выступили какие-то белые точки, похожие на
маленьких мошек. Они возникали в пламени и разлетались во все стороны, как
искры на ветру. Мне начало казаться, что точки -- живые. Они вели себя как
бактерии на предметном столике микроскопа. Конечно, они были живыми: я
увидел, как одна из точек затрепыхалась, удлинилась и, совсем как в учебнике
биологии, разлетелась на две половинки, две точечки, которые сразу
разбрелись по сторонам, затерялись среди таких же точечек-бактерий, и снова
забулькала, закипела мешанина точечек и пламени.

Неожиданно точки сорвались с мест, понеслись ко мне, впились в мозг. Я
уже не видел серпа планеты, потому что его не было на небе, он поселился у
меня в мозгу и раздирал его. Боль стала невыносимой. Кажется, я закричал.
Точечки испугались крика, заметались, но не вернулись на свою планету, они
просто гасли одна за другой, а боль ширилась, захватила меня целиком. Боль
была везде -- не только в моем теле, но во всей Вселенной.

А потом исчезла и она.

10

Точечки остались. Когда я приподнял веки -- осторожно, будто тяжелые
шторы, -- точечки выпрыгнули из глаз и разбежались по стенам. Боль исчезла.
Я лежал на постели одетый, а в ногах у меня с мрачным видом сидел наш
фельдшер Рамзес Второй. Полное его имя было Радий Зесоян, и был он вторым
нашим медфараоном из династии Зесоянов -- до него шаманил его старший брат,
но однажды сбежал на более удобную работу в городскую амбулаторию. Рамзес
Второй слыл хорошим малым, но вряд ли кто-нибудь доверял ему свое здоровье
больше чем на одну простуду. Как-то не везло обсерватории на врачей. Молодые
и гордые выпускники мединститута не желали ехать в захолустье, ибо врачи
нужны и в городе. Старые да опытные тоже не горели желанием, вот и
оставались добрые и сговорчивые, вроде Рамзеса.

-- Проснулся, -- сообщил Рамзес, увидев, что я разглядываю его белый
халат.

-- И слава богу, -- послышался голос Юры.

Я повернул голову: Рывчин сидел у стола и штудировал мои записи.
"Никогда не отличался корректностью, -- с неудовольствием подумал я. --
Когда он успел вернуться из города? Ведь уехал на праздники. Неужели я
провалялся без памяти двое суток?!" Сразу вспомнилось -- горящая планета,
точки-бактерии, боль и что-то еще...

-- Число, -- сказал я.

-- Молодой человек, -- пояснил Юра Рамзесу, -- желает знать, какой
нынче год. Он воображает, что проснулся в двадцать втором веке.

Рамзес Второй растолковал мне, что к чему, своим густым и скрежещущим,
как поезд на тормозах, басом:

-- Ты проспал два часа. Я дал тебе выпить кое-что. У тебя болела
голова. Тебя привел Абалакин. Ты переутомился. Много работаешь. Я за тебя
возьмусь. Каждый вечер -- прогулки. Утром -- обтирания холодной водой. А
сейчас спи.

Я хотел было сказать, что чувствую себя, как никогда, бодро, но Юра
подмигнул мне, кивнул на подушку, и я послушно закрыл глаза.

-- Все в порядке, -- сказал Юра. -- Вали отсюда.

Я открыл глаза, когда хлопнула дверь.

-- Откуда ты взялся? -- спросил я.

-- Из города, естественно. Надоело... Валере хоть бы что, а меня джаз
изводит. В общем, сбежал. Ключ свой забыл у Валеры, пришлось идти сюда.
Прихожу -- тебя нет, лежат эти тетради, я человек любопытный, ознакомился. А
тут вваливается Рамзес, тащит тебя. Говорит -- нервное переутомление. Я себе
думаю -- с чего бы это? Ну ладно,-- оборвал он себя, и взгляд его неожиданно
стал жестким. -- Что случилось у телескопа? Что ты там видел?

-- Какая разница? -- сказал я. Вспоминать не хотелось. После
случившегося -- может, кончилась моя способность? Об этом я думал, этого
боялся. Не до объяснений.

-- Не хочешь, не надо, -- миролюбиво сказал Юра.-- Тогда я сам скажу.
Все, что у тебя тут написано, страшная чепуха. Для фантастики нефантастично,
для науки -- антинаучно. Ты ищешь объяснений, а сам толком не установил --
может, это галлюцинации. К примеру... Вспомни одно из э-э... видений и
попробуй в нем что-нибудь изменить. Мысленно. Если это плод воображения...
Ты слушаешь?

Я слушал. Я представил себе диск-звездолет на фоне зеленой планеты. Я
попробовал пристроить к диску ходовую рубку -- как на атомном ледоколе. Не
получилось. Я четко видел сероватый диск, тусклое пламя, сквозь которое мог
даже разглядеть контуры материка с желтой береговой полосой. А рубка
расплывалась, исчезала, едва только я переставал думать о ней.

"Доказательство, -- подумал я. -- Какое это, к черту, доказательство?
Для кого оно? Для шефа или для психиатра? Мало ли что я могу себе мысленно
представить, а что -- нет?"

Я начал вспоминать все звезды подряд, воображал их иными, и мне это не
удавалось. Я видел, что видел -- не больше и не меньше.

-- Не можешь? -- сказал Юра и сел на кровать, я почувствовал, как