-- У-у, неврастеник! Двинуть бы тебя как следует, жаль, не положено!
Считай себя под домашним арестом.
-- Не возражаю, Ларик. Но прежде выслушай.
-- Высокие слова о высоком побуждении?
-- Даже на суде дают последнее слово...
-- Ладно. Пять минут.
Он уселся на край стола, отвернулся к иллюминатору, раскачивал ногой и
всем своим видом показывал, что его ничем не удивишь, не переубедишь и не
разжалобишь. В отведенное время я сбивчиво поведал обо всем, что пришло мне
в голову. Понимал бессмысленность и бесполезность. И все-таки рассказывал.
Шонесси -- цивилизация-паразит. По какому-то капризу природы разумные
существа на Инкре развились из кровососущих млекопитающих, вроде летучих
мышей-вампиров, Став разумными, они, к сожалению, не изменили биологического
способа существования. Наоборот, все достижения науки направили по этому
пути. Их жертвы сами приходили на зов. И не с первого раза, но умирали. Сила
призыва даже рыб поднимала со дна океана и отдавала в их нежные лапки. Вот
почему здесь опустели суша и воды, не осталось ни зверей, ни птиц, ни
морских обитателей. Только не имеющие горячей крови насекомые помимо
растений могли выжить рядом с вампирами.
И ерунда там насчет Дня Смерти. То есть День, конечно, был, но причина
элементарна: голод. Изведя всех, шонесси не перестроили организм, а занялись
самоедством. Вот тут местные философы и подсунули легенду о последнем в
жизни наслаждении -- умереть попарно, чтобы еще раз напиться чужой крови.
-- Это страшная цивилизация, Ларик! -- шептал я, оглядываясь. -- Лучший
выход -- свернуть работы и покинуть Инкру. Если чужим интеллектом заразилась
Мица, то какие гарантии, что завтра это же не грозит нам всем? Может, даже
слишком поздно...
Я прикусил губу, вспомнив глаза Нины. Вдруг мы все давно заражены, и
только крохотной ранки не хватает впустить шонесси в наши тела? Как приятно
и просторно будет в новых оболочках!
Ларик подождал, не добавлю ли я еще что-нибудь.
-- Здорово закручено. Тебе бы книжки для детишек писать!
И вышел, хлопнув дверью, оставив меня наедине с моим страшным открытием
и никому не нужным дневником.
Один. Против всей планеты, против собственного экипажа.
В эти минуты только, может быть, Нина Дрок еще более одинока, чем я, с
глазу на глаз с тысячелетиями проснувшейся в ней истории. Но именно она,
нечаянно превращенная мной в наследницу иной культуры, больше всех на свете
должна меня ненавидеть, ибо не может не опасаться разоблачения. Тени ее
собратьев-шонесси, вероятно, толкутся вокруг нее и ждут мало-мальской
ошибки, чтобы завладеть нашими телами, затем -- нашим кораблем, нашей родной
Землей, Вселенной. То-то будет где порезвиться!
Лишь социолог мог найти решение в тупиковой ситуации. Но социолога у
нас больше нет. Есть Нина Дрок, или что там от нее осталось. Но Нине я не
доверяю. И, дописывая эти строки, не перестаю ломать голову, как поступить.
Хоть бы что-нибудь придумать.
И не ошибиться.
И убедить командира.
И никого на свете не допустить на Инкру, не завести инфекцию на Землю.
Страшно. А если ценой... Если нет другого выхода?!
Совсем невесело. Но, кажется, придумал.
Решился.
Мы забрасываем на орбиту ракеты с коллекциями образцов флоры и фауны
Инкры. На обратном пути должны принять их на буксир. Подошел срок очередного
запуска. Ракета готова, закладываю в отсек дневник и перепрограммирую
двигатель: пусть не ждет на орбите, пусть мчится прямо к Земле.
Дорогие земляки-земляне! И вы, звездолетчики иных миров! Всем, кто
найдет мой дневник! Заблокируйте планету Инкру -- координаты на обшивке
ракеты. Создайте барраж, устройте патрулирование, никого не впускайте на
планету. А главное, не выпускайте! Кто бы ни звал на помощь -- не верьте!
Это говорю вам я, борт-инженер "Цискари" Николай Бодин, создатель
цивилизации-паразита. Лучше бы вообще похоронить нас в недрах светила, и
пусть благополучно сгорит планета Инкра со всеми своими спорами интеллекта
шо-несси.
Я взрываю корабль. Иного выхода не нахожу.
Прощайте, люди. Простите!
Тот, кто дочитает дневник до конца, обязательно разыщет
старичка-смотрителя Музея и поинтересуется дальнейшей судьбой экспедиции.
Смотритель заботливо проведет ладонью по герметичному колпаку, пошепчет себе
под нос, повторяя сотни раз читанные строчки, и только после этого
произнесет:
-- "Цискари", знаете ли, до сих пор радирует с Инкры просьбы о
возвращении. Но патрульные звездолеты начеку. Все, как хотел автор.
-- Какая жестокость! Неужели нельзя их спасти?
-- Пока из подобной ситуации никто не сумел выпутаться. Думайте,
товарищ. Вдруг вам посчастливится? Придумаете, пишите прямо на Музей, мне --
Николаю Бодину.
Тут посетитель непременно откроет рот и после паузы спросит:
-- Вы что же, родственник?
-- Нет, тот самый... -- скромно ответит старичок и поспешно скроется за
дверью с грозной надписью "Администрация".
Повторно тревожить столь занятого работника никто, понятное дело, не
решается. Самые настойчивые возвращаются к колпаку и находят под дневником
крошечное послесловие: "Вы только что ознакомились с примером так
называемого "ложноконтакта Бодина", положившего начало целой серии
одновременно прокатившихся по экспедициям мистификаций, дружеских подначек,
розыгрышей. Удовлетворительного объяснения причины космического
мифотворчества нет. Психологи полагают, это реакция космопроходцев на
продолжающееся одиночество во Вселенной".
Посетитель, как правило, задумывается и на цыпочках покидает Музей.
Проводы белых ночей
1
В конце концов, он сам виноват в том, что его винтороллер оказался в
хвосте этой параболической очереди. Оправдывало одно: сначала он решил
вообще не летать, передумал в последнюю секунду, когда уже весь мелкий
городской транспорт заполонил небо и сгрудился над точками приземления.
Заполненные винтороллеры опускались медленно, в месте перегиба на миг
застывали, выпускали пассажиров на эстакаду и взмывали так быстро, что
подъемная ветка казалась просторнее спусковой. Закрадывалось даже сомнение,
не исчезает ли часть транспорта под мостовыми. С эстакады гуляющие
добираются до Невы независимо, каждый своим путем. На самом деле уличные
диспетчеры заранее проложили нитки предпочтительных пеших маршрутов и
неназойливо регулируют густоту потоков...
С половины спуска Багир увидел, что он уже далеко не последний в
очереди. Мысль показалась несущественной, и он выбросил ее из головы. Он и
так слишком часто теперь прислушивается к себе. А ведь все гладко, все в
норме. Работа, дом, искусство, друзья -- времени только-только хватает на
медицинский минимум. Багира уже дважды предупреждали, что, если не
прекратятся злоупотребления здоровьем, он будет отстранен от работы. Смешно!
Словно так уж легко в этом случае подобрать себе занятия еще на пять часов
ежедневно! Пора бы уж медикам понять, что и обращенные к себе вопросы, и
беспрерывное ожидание, и бесконечное самокопание в ощущениях -- все это не
от недостатка, а скорее уж от избытка покоя...
Винтороллер лег брюхом на асфальт, отдернул призрачные стенки, и Багир,
нимало о нем не позаботясь, ступил на глазурованный тротуар. Поскользнулся,
но подошвы тотчас изменили сцепление, перестроились на режим прогулочной
ходьбы.
Впереди и сзади шли люди, много людей. Багир чувствовал себя чуть
неудобно, как если бы неглиже заявился в институт читать своим студентам
палеотехнологию. Но он поборол себя, вписался в ряды толпы. Никто не спешил.
Два потока лились в обоих направлениях по набережной -- две стены взглядов,
не сцепляясь, скользили одна по другой. Разрыв между потоками был ровный,
будто бы края их в своем, якобы бесцельном, хаотическом движении шли по
необозначенной .линеечке. Внутри потоков гуляющие бессознательно разбирались
аккуратными шеренгами по десять человек. Если какая-нибудь компания хотела
выделиться, то держала слева и справа интервал в одного человека. У
некоторых в руках были гитаролы, но никто не пел, потому что до объявленного
открытия гуляния оставалось сорок две минуты. Белая ночь тихо кралась по
городу. Нева иногда свинцово бухала в свой гранитный берег, но люди не
отшатывались, если брызги взлетали выше парапета.
Багир пересек по диагонали попутный поток и все оборачивался
посмотреть, как люди без удивления расступаются перед ним, а потом спокойно
смыкаются, гася его след в толпе. Впрочем, называть эту вареную, негромко
гудящую, однообразную массу толпой не поворачивался язык -- в памяти со
студенческих лет сохранился иной ее вид: нечто разноголосое, взбалмошное,
сумбурное... Непонятно, что изменилось за эти годы, об этом мало кто
задумывался. И все же Багир предпочел бы сейчас, чтобы его не очень дружески
пихнули локтем в бок или на худой конец огладили сложным эпитетом. Но перед
ним, спешащим, безмолвно очищали дорогу. И как ни в чем не бывало смыкали
ряд.
На Исаакиевской площади к Багиру протянулись несколько рук и буквально
выдернули за угол дома, где образовался тихий островок. Багир переходил из
объятий в объятия, радостно и вместе с тем сдержанно, как и другие,
вскрикивал, мягко хлопал по плечам в ответ на такие же преданные хлопки.
Наконец высвободился, пересчитал тех, кто пришел на этот раз. Нода. Стасик.
Эмерс. Розите. Откололся Ницкий. Пожалуй, следующая встреча через год вряд
ли состоится -- такой потери, как Ницкий, их компании не пережить. Амба, как
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Посняков Андрей
Андреев Николай
Шилова Юлия
Прозоров Александр