тушки, вдыхать воздух этих закоулков, - в самом центре Венеции, в двух
шагах от больших каналов и роскошных зданий перед вами раскрывается
вдруг жизнь неимущего класса с ее шумными деревенскими и не всегда чис-
топлотными привычками. Горе артисту, если для размышлений ему нужна ти-
шина: от самой зари до ночи шум, производимый курами, собаками, детьми,
играющими и орущими в этом тесном закоулке, бесконечная болтовня женщин
на порогах домов, песни рабочих в мастерских - все это не даст ему ни
минуты покоя. Хорошо еще, если не явится импровизатор и не начнет горла-
нить свои сонеты и дифирамбы до тех пор, пока не соберет по одному
сольдо с каждого окна. А то придет еще Бригелла, расставит среди площади
свой балаганчик и терпеливо примется за повторение своих разговоров с
адвокатом, с немцем, с дьяволом, пока не истощит впустую все свое крас-
норечие перед ободранными ребятишками - счастливыми зрителями, не имею-
щими ни гроша в кармане, но никогда не стесняющимися поглазеть и послу-
шать.
свет на каменные плиты, все эти дома разных эпох, прилепившиеся друг к
другу без всякой симметрии и без претензии, с таинственными тенями в уг-
лублениях, являют собой бесконечно живописную картину. Все хорошеет под
лунными лучами: малейший архитектурный эффект усиливается и приобретает
монументальность, каждый балкон, увитый виноградом, переносит вас в ро-
мантическую Испанию, населяет воображение приключениями рыцарей "плаща и
шпаги". Прозрачное небо, в котором тонут бледные купола далеких зданий,
льет на все какой-то неопределенный, полный гармонии свет, навевая бес-
конечные грезы...
часа пополуночи, Андзолето очутился на Корте-Минелли, у церкви Сан-Фан-
тино. Тайный инстинкт привел его к жилищу той, чье имя и образ ни разу
не промелькнули в его памяти в этот день с самого захода солнца. Не ус-
пел он ступить на площадку, как нежный голос тихо-тихо назвал его
уменьшительным именем; подняв глаза, он увидел еле очерченный силуэт на
одной из самых жалких террас этого проулка. Еще минута, дверь лачуги от-
ворилась, и Консуэло в ситцевой юбке, закутанная в старую черную шелко-
вую мантилью, когда-то служившую ее матери, протянула ему руку, приложив
палец другой руки к губам в знак молчания. Ощупью, на цыпочках, взобра-
лись они по ветхой деревянной лестнице, ведущей на крышу, и, усевшись на
террасе, начали беседовать шепотом, прерывая его поцелуями; этот шелест,
словно таинственный ветерок или болтовня духов, порхающих попарно, реет
каждую ночь над причудливыми, словно красные чалмы, трубами венецианских
домов.
то.
выступлении! Ну, говори, говори же скорее, хорошо ли ты спел, понравился
ли, аплодировали ли тебе, получил ли ангажемент?
отсутствие? Не очень устала, поджидая меня? Не прозябла на этой террасе?
Ужинала ли ты? Не очень беспокоилась? Не бранила меня? - расспрашивал
свою подругу Андзолето, почувствовав угрызения совести при виде такого
доверия и кротости бедной девушки.
я и сердилась, то не на тебя. Если устала, если озябла, то я уже обо
всем этом забыла, раз ты со мной. Ужинала ли я? Право, не знаю! Беспоко-
илась ли? Чего ради! Бранила ли тебя? Никогда в жизни!
Как жестоки и коварны другие сердца!
Консуэло, вплетая в милое венецианское наречие смелые и страстные мета-
форы своего родного языка.
за Кориллой, и особенно подробно остановился на ее кокетливом поддразни-
вании. Но он рассказал все это по-своему, передавая только то, что не
могло огорчить Консуэло: ведь он не хотел изменять и не изменил ей, и
все это было почти полной правдой. Однако есть одна сотая доля правды,
которую никакое судебное следствие никогда не смогло выявить, в которой
ни один клиент никогда не сознался своему адвокату и до которой ни один
приговор не добирался иначе, как чисто случайно, потому что именно в
этом неосвещенном крошечном количестве фактов или намерений кроется по-
вод, причина, цель - словом, ключ всех тех громких процессов, где защита
редко бывает на высоте, а приговор редко бывает справедлив, как ни пылко
льются речи ораторов, как ни хладнокровны судьи.
он умолчал, какие пламенные ощущения, пережитые перед публикой, он осве-
тил совсем иначе, о каком подавленном трепете в гондоле он забыл упомя-
нуть. Вероятнее всего, он совсем ничего не сказал о гондоле, а свои
льстивые любезности по адресу примадонны изобразил в виде остроумных
насмешек, благодаря которым он спасся от опасных сетей коварной женщины,
умудрившись притом не разгневать ее. Но, спросите вы, милая читательни-
ца, зачем, не желая и не имея возможности рассказать обо всем так, как
оно было в действительности, то есть о сильнейших искушениях, перед ко-
торыми он устоял только благодаря благоразумию и умелому поведению, -
зачем, повторяю, было этому юному хитрецу пробуждать ревность в Консуэ-
ло? Вы задаете этот вопрос, сударыня? Да разве вы сами не рассказываете
возлюбленному или, скажем, избранному вами супругу о всех своих поклон-
никах, его соперниках, которыми вы жертвовали не только до замужества,
но и теперь на всех балах, вчера еще, даже сегодня утром? Послушайте,
сударыня, если вы красивы, в чем я не сомневаюсь, я могу поручиться го-
ловой, что вы поступаете так же, как Андзолето, и делаете это не ради
выгоды, не для того, чтобы терзать ревнивую душу, не для того, чтобы еще
больше возгордился тот, кого вы любите, но просто потому, что приятно
иметь подле себя существо, которому можно рассказать все это, как будто
исполняя спой долг, и, исповедуясь, похвастаться перед своим духовником.
Только все дело в том, сударыня, что вы при этом рассказываете "почти"
все, замалчивая пустяк, - о нем вы никогда не упомянете, - тот ваш
взгляд, ту улыбку, которые и вызвали дерзкое объяснение самонадеянного
нахала. Вот этот взгляд, эта улыбка, этот пустяк как раз и был в данном
случае гондолой, о которой Андзолето, с наслаждением переживая вновь все
упоение вечера, забыл рассказать Консуэло. Маленькая испанка, к счастью
для нее, еще не знала ревности: это горькое, мрачное чувство свойственно
душам, уже много страдавшим, а Консуэло была до сих пор так же счастлива
своей любовью, как и добра. Единственно, что произвело на девушку
сильнейшее впечатление, это лестный, но суровый приговор, произнесенный
уважаемым ею учителем, профессором Порпорой, над ее обожаемым Андзолето.
Она заставила юношу еще раз повторить подлинные слова учителя и, после
того как он снова в точности передал их, долго молчала, глубоко задумав-
шись.
ее задумчивость, - становится что-то очень свежо, ты не боишься просту-
диться? Ведь подумай, дорогая, все наше будущее зависит от твоего голо-
са, больше даже, чем от моего.
твоем великолепном костюме. На, закутайся в мою мантилью.
часика погреться в твоей комнате.
то соседи нас услышат и, пожалуй, осудят. Люди они неплохие и не очень
донимают меня, хотя и видят, что мы с тобой любим друг друга, но только
потому, что ты не приходишь ко мне по ночам. Право, лучше было бы, если
бы ты пошел спать к себе.
еще целых три часа. Слышишь, как у меня от холода стучат зубы?
бя в своей комнате, а сама буду спать на террасе: если кто следит за на-
ми, пусть видит, что я веду себя скромно.
но убогую; цветы, когда-то написанные на стенах, проглядывали теперь там
и сям сквозь второй слой окраски, еще более грубой и почти такой же об-
лезлой. Большая деревянная кровать с матрацем из морской травы, ситцевое
стеганое одеяло, безупречно чистое, но все в разноцветных заплатах, со-
ломенный стул, небольшой столик, очень старинная гитара да филигранное
распятие составляли все богатство, оставленное Консуэло матерью. Ма-
ленький спинет и куча полуистлевших нот, которыми великодушно ссужал ее
профессор Порпора, дополняли всю обстановку юной артистки, дочери бедной
цыганки, ученицы великого артиста и возлюбленной юного красавца - люби-
теля приключений.
то Андзолето не оставалось ничего больше, как сесть на кровать, что он
сейчас же и сделал без церемоний. Едва он присел на самый край кровати,
как, измученный усталостью, повалился на большую подушку из шерсти.
дал бы все годы, которые мне остается жить, за один час крепкого сна и
все сокровища мира за то, чтобы укрыть ноги концом этого одеяла. Никогда
в жизни мне не было так холодно, как в этом проклятом фраке; после бес-
сонной ночи меня знобит, точно в лихорадке.
одинокая на свете, она, в сущности, отвечала за свои поступки только пе-
ред богом. Веря в обещания Андзолето, как в слова Евангелия, она не боя-
лась, что надоест ему или что он бросит ее, если она уступит всем его
желаниям. Но под влиянием чувства стыдливости, которое Андзолето никогда
не пытался в ней побороть, она нашла его просьбу несколько грубой. Тем
Корнев Павел
Семенова Мария
Шилова Юлия
Гуревич Георгий
Мороз Александра
Шилова Юлия