Чтение 7–й страницы книги ~Гиперборейская чума~

- Здесь, не вопи: Постой-ка:

Послышался звук волочения и сдавленная ругань.

- Прикрывай коридор, - велел он мне.

Лежа, я чуть высунулся. Ни на глаза, в которых все было лилово, ни на битый слух большой надежды не было, но все же какую-то грубятину я уловить наверняка мог. Так вот:

грубых звуков не было. Движения будто бы тоже. Несколько секунд. А вот потом начался бедлам:

К чести наших больных - никто не выскакивал в коридор.

Но как они кричали! И что они кричали! Под такой звуковой завесой к нам неуслышанной могла подъехать танковая колонна.

На стену передо мной лег тусклый дрожащий желтый отсвет, и я догадался, что это Рифат подсвечивает себе зажигалкой.

- Ах, вот как: - только и успел сказать он, как за нашими спинами вдребезги разлетелось стекло! И тут же с котеночьим писком в меня ткнулась сестричка.

Все в такие секунды делается само. Уж как сложится, так сложится. Я схватил ее под мышку и бросился опять через коридор - все в ту же палату. Бежал, как во сне, как сквозь мед: медленно и вязко. Упал сам, уронил ее, оттолкнул:

Граната разорвалась ослепительно. Хорошо, что я смотрел не в ту сторону - и все равно на сетчатке буквально выжгло: белые стены; черный провал окна палаты - та его часть, что над белыми занавесками; белые сверкающие прутья кроватных спинок; белые лица с черными провалами ртов: Через несколько мгновений это превратилось в негатив.

И вдруг до меня дошло, что я остался один. В смысле - без Рифата.

Потому что сидел Рифат ближе к окну, и деться от разрыва ему было попросту некуда.

Ираида мотала на ус.

Антон Григорьевич Чирей родился в Угличе в тысяча девятьсот тринадцатом году. В двадцать втором юное дарование, изучившее в эти голодные судорожные годы тензорное исчисление, теорию относительности Эйнштейна и язык суахили, было представлено Ленину. Разговор длился часа два и касался как семейно-бытовых тем (":папа расстрелян, а мама в чека. - Долго Ильич утешал паренька:"), так и судеб науки и человечества. О трудах самого гения революции Антон Григорьевич отозвался сухо. Дальнейшую судьбу необыкновенного ребенка партия вверила рыцарю революции железному Феликсу. Специально для Антона Григорьевича была срочно организована небольшая, на тридцать коек, колония. Равных ему не было, но все же контингент подобрался вполне приличный. В эту колонию любили водить иностранцев.

До семнадцати лет Антон Григорьевич превзошел четыре университетских курса, потом способность его к обучению резко пошла на снижение, и в девятнадцать лет он был уже скорее туповат, чем гениален. Однако же набранный научный багаж и твердая память позволяли ему еще долго держаться на острие познания.

В тридцать втором году он стал директором "ОКБ-9 бис", совершенно секретного предприятия, выведенного даже из- под контроля НКВД; Антон Григорьевич отчитывался только и исключительно перед Сталиным. Проблема, над которою он с подчиненными работал, была проста: "Полная и окончательная победа социализма в одной отдельно взятой стране". Догадываясь, что ни материально-технической базой, ни упразднением товарно-денежных отношений проблемы не решить, отец и гений бросил Антона Георгиевича на самый неподъемный участок: на создание Нового Человека.

Трудно судить, насколько Чирей был близок к цели: все машины, приборы и материалы "ОКБ-9 бис" были уничтожены в тысяча девятьсот пятьдесят первом году; вместе с материалами уничтожены были и сотрудники: от завлабов и выше; чисткой руководил сам директор в рамках кампании по борьбе с кибернетикой. После чего он, посыпав голову пеплом, оформил отношения с некоей Зоей Яценко, своей сотрудницей, взял ее фамилию под предлогом неблагозвучности собственной, и - исчез с горизонта.

Но что интересно: за время разгрома ОКБ директор заметно помолодел:

- Ты сам-то откуда все это знаешь? - спросила Ираида тоном Фомы Неверного.

- Да был там такой мэнээс по фамилии Вулич:

- Твой отец?!

- Да. В пятьдесят шестом освободился, в шестьдесят шестом умер. Как раз шел второй, окончательный, разгром кибернетики. Ну, и: Инфаркт. Рассказывал мало, боялся. Да и честный был: раз уж дал подписку не болтать - значит, болтать нельзя. А я - молодой осел - спрашивал редко. Не интересно мне это было. Такая вот общая беда:

- И больше про этого директора ничего не известно?

- Как сказать: Столкнулся я с ним однажды и сам - нос к носу. Было это в семьдесят пятом. Километрах в ста севернее Сайгона - не того, который в Питере, а который Хошимин.

- Это во Вьетнаме? - уточнила Ираида.

- На Вьетнамщине, - строго поправил ее Крис. - Да.

Выпала мне загранка. Большая редкость по тогдашним временам. Написал я довольно лажовую повесть про молодых музыкантов. А Скачок, покойник, уже тогда возле ЦК комсомола крутился и сам, представьте себе, задорные стишки писал. Он и помог мне эту лажу в "Юности" опубликовать. Спасибо покойнику: за это - да еще и за то, что устроил нам с ним да еще одному парню, Саньке, что потом песню "Ты хочешь меня, а я тебя" написал, а тогда неплохо сочинял и пел под гитару - устроил он нам поездку в свежеосвобожденный героический и братский Вьетнам. Тебе, Ира, этого не понять: Во-первых, не стадом в двадцать голов с комсоргом в качестве козла-вожака, во-вторых, не на автобусе, где все остановки предусмотрены, а выдал нам ихний Отечественный Фронт во главе с товарищем Хоанг Куок Вьетом новенький трофейный джип с шофером и переводчиком. И проехали мы по знаменитой "Дороге номер один" от Ханоя до Сайгона и обратно. Концерты устраивали для наших, которых там много было и которые сильно тосковали по родине, и я их понимаю. Привез я из той поездки и свой "Маджестик" - не успели его коммунисты утопить на барже вместе с сайгонскими проститутками и джазменами - там эти проблемы просто решали: Скачок, умница, тут же оформил мне его как подарок от вьетнамского комсомола - а то провладел бы я им аккурат до советской таможни. Короче, хиляем обратно. Но облом нам по той же дороге ехать - скучно. Да и Скачка людям показать стыдно: он после Сайгона закирял со страшной силой. А ром вьетнамский - до того жуткая вещь, что от него отказывались, бывало, даже переделкинские алкаши. Короче, уговорили мы шофера нашего добираться проселками. А берло стремное - то и дело живот прихватывет:

- Стремное - что? - испугалась Ираида.

- Берло, девушка, это: как бы поточнее выразиться:

ну, что-то вроде провианта. Еда, в общем. Да, еда. И часто приходилось нам делать неплановые остановки. И вот остановились мы в очень живописном месте: дамба метров пять высотой, по одну сторону - рисовые поля, крестьяне в тростниковых шляпах, деревушка вдали с вышками для часовых. А по другую сторону - древний храм, и какие-то люди его разбирают киркомотыгами. Разумеется, под охраной.

Красивый такой храм: И вот сидим мы и пейзажем этим любуемся, и вдруг один из тех, кто с кирками, кирку эту бросает, бежит к нами и орет во весь голос: "Я - майор Фоггерти, личный номер такой-то, сообщите правительству Соединенных:" - не успел договорить, догнали его, повалили и стали избивать прикладами, а потом поволокли за ноги. А какие-то чины уже к нам бегут. Мы кое-как штаны надели, переводчик в машине спит, сморило его, и вдруг водила наш, до того по-русски ни шиша не знавший, быстро-быстро лопочет: "Вы ни слова не знаете по-английски. Повторяю: вы ни слова не знаете по-английски:" Первый раз я видел тогда бледного вьетнамца. Ужасное зрелище:

- Я тоже один раз бледных негров видел, - сказал Коломиец. - А уж какого я сам колеру был - и представить не могу.

- Как мне в голову стукнуло, не понимаю, но схватил я тогда скачковский ром, сам винтом высадил треть и парней заставил. Скачок тут же лег - на старые дрожжи много ли надо: В общем, продержали нас сутки в какой-то местной кутузке. Всех по-отдельности. Колоть пытались на знание английского, задавая внезапно вопросы. Все, как в фильме "ЧП", которого ты тоже не помнишь:

- Помню, - сказала Ираида. - В прошлом году показывали по НТВ.

- Я уже кричать начинаю: "Требую встречи с советским консулом!" - и другие глупости. А кричать их ни в какой тюрьме не рекомендуется. Даже в самой что ни на есть братской. В общем, ровно через сутки прибывает белый человек с военной выправкой, свободно говорящий по-русскому матерному. Он меня дешево колоть не стал, а лишь на сакс посмотрел и говорит: "Да чтоб джазист английского не знал!.." Я было крутнулся: трубу в подарок корешам купил, а сам как попка- попугай: пою, а слов не понимаю. Он на меня посмотрел, как на идиота, и говорит: "Ладно, Кристофор, пойдем, я тебе настоящую Америку открою". И проводит в другую камеру, попросторнее. А там лежит то, что от нашего водилы осталось.

Переводчик-то, пидор, вполглаза спал: - Крис сморщился, как от боли, мотнул головой. - В общем, как мы обратно в Союз попали, я просто не помню. Пили неделю и не разговаривали.

Потом разошлись: Со Скачком мы еще виделись изредка, а Санька сломался, похоже: стал тексты слов писать про БАМ да про сталеваров. Забогател, обнаглел. Окуджава как-то рассказывал: в лифте с ним едут, Санька хвастается: машину поменял, на даче бассейн построил, еще что-то. Я, говорит, возьми и спроси: деньги-то где берешь? А тот меня этак по плечу похлопал: песни писать надо: Эту: "Ласточку-птичку на белом снегу" - тоже он написал. Н-да: А Скачка я через полгода встретил, он испуганно так говорит: пить не могу! Чуть что крепче пива - во рту превращается в этот вьетнамский ром: и такой ужас скручивает:

- Крис Мартович, - спросила Ираида, - а вы про майора- то сообщили, куда следует?

Крис как-то длинно выдохнул. И вместо него ответил Коломиец:

- Сообщил бы - не сидел бы здесь:

- Объяснено нам было, - медленно сказал Крис, - что:

первое: на этого майора, убийцу женщин и детей, выменяют твоего, пацан, ровесника, нашего славного парня, попавшего в засаду в каменных джунглях; второе: если америкосы про тот лагерь узнают и про того майора запрос сделают, сразу будет ясно, через кого они все это получили. И еще раз на нашего шофера, беднягу, посмотреть побудили. Я потом лет десять мимо американского посольства пройти боялся и от телефонов-автоматов шарахался:

- Так этот русский - он и был тот бывший директор?

- Ну да.

- А как вы узнали?

- Он сам сказал. Вулич, говорит? Мартович? Так я с вашим папашей работал. Привет ему передавайте от Антона Григорьевича. Обязательно, говорю, передам - только, наверное, не сразу: Ну, а как приехал - матери внешность этого черта описал, в подробности встречи не вдаваясь, подтвердила - он. Только вот слишком уж хорошо выглядит, не по годам: Н-да. Я ведь потом и из Москвы уехал - в Ташкенте джаз поднимал. И: впрочем, чего уж теперь:

- А потом? При Горбачеве?

- Как только прозвучало слово "гласность", я встал с дивана, подошел к телефону и набрал номер: Глупо. Кто мог прожить во вьетнамском плену десять лет? Да и: стыдно, главным образом. Столько трусил, и вдруг осмелел.

- А можно, я сообщу? - спросила Ираида.

- Зачем?.. - Крис отвернулся. - Впрочем, как хочешь:

- И вот что, ребята, - сказал Коломиец задумчиво. - Не вздумайте рассказать эту байду при докторе. Может негруба получиться.

Из записок доктора Ивана Стрельцова.

Когда все кончается и когда проходят возбуждение и страх, можно объяснить себе и другим, почему ты делал то-то и то-то, побежал туда-то, затаился, лег на амбразуру или поднял руки. Я знаю, что есть люди - профи разного профиля

- которые действительно полностью контролируют себя в такие минуты. Но для этого нужны либо танталовые нервы, либо очень хороший курс спецподготовки.

Нервы мои были весьма средние, а подготовка только самая общая. Но еще в Афгане я узнал о себе кое-что интересное, а именно: в минуты опасности я безотчетно веду себя весьма рационально. Откуда что берется:

Во всяком случае, не из головы.

Я могу рассказать, как все произошло, но вряд ли сумею отчитаться, почему сделал что-то именно так, а не иначе. И еще стоит добавить: в эти минуты я все понимаю, но ничего не чувствую. Придумывать же всякие переживания мне влом.

Я не так уж ослеп, как мне показалось в первые секунды:

темнота продолжалась очень недолго, так что и зрачки не расширились по-настоящему, и ритин не выделился в достаточных для ночного видения количествах. Да еще от разрыва гранаты загорелось что-то в холле:

Сестричку, которая попыталась было подняться и куда-то бежать, я сунул под кровать. Крикнул: всем на пол! В палате было шесть коек. В коридоре кричали, потом грохнул выстрел, и наступило молчание. Пожар разгорался. Кто-то красиво перепрыгнул через подоконник, выпрямился по ту сторону огня. Все то же: в черном и с черной шапочкой-маской на голове. Потом он стремительно лег, на спине его оказался другой, два раза быстро ударил кулаком. И - откатился куда-то под стену.

Это был Рифат. А граната была, конечно, просто шоковым взрывпакетом - о чем говорит нам душный запах сгоревшего магния:

Я помаячил в двери, чтобы он увидел меня. Он увидел:

поднялась рука с пальцами, сомкнутыми колечком. Потом - указательный палец в сторону шума, и выкинуто - два.

Возможно: Потом прямая ладонь: ждать.

Да. Они там вбегают в палаты, рассматривают больных, заглядывают под кровати - не прячется ли там какой гад вроде меня: Секунд десять - и в следующую дверь: еще десять - и в следующую:

То есть, конечно - один вбегает в палату, другой его прикрывает.

Дверь, дверь, еще дверь - и мы:

Надо было не только автомат отбирать, надо было и рожок нашарить. С десяток патронов он, гаденыш, сжег.

Я его не любил только и исключительно за то, что он сжег патроны.

Кто-то зашевелился на полу в коридоре. Я вдруг понял, что времени прошло - чуть больше минуты. В этот миг шумно, как курица из бумажного мешка, кто-то вылетел из соседней палаты и по диагонали рванул к разбитому окну в холле, и сейчас же: "Стой, сука!!!" - и мягкие сильные удары быстрых шагов, а чертов беглец цепляется ногой и рушится в какое-то стекло и звонкое железо, разлетаются догорающие клочья:

Вот они. Двое в черном, и оба нетипично легкие и поджарые. Автоматов в руках нет. Один бросается к беглецу, а второй принимает классическую стойку Вивера и стремительно чертит пистолетом горизонтальные полуокружности.

И тут до меня доходит, что "Айсберга" моего у меня в руках нет, и куда я его дел, непонятно.

Треснул того по зубам, отобрал автомат, залег: так: а потом разбилось стекло, я сгреб сестричку:

Выходило, что револьвер мой так и валяется на полу в холле.

Значит, надо бить из автомата. В верхнюю часть корпуса и голову, потому что где-то внизу укрывается Рифат.

Ну, поторопил я себя. Стреляй.

Убивай его.

Но рука одеревенела. По-настоящему. Я понял вдруг, что убить - не смогу.

Раньше я этого про себя не знал. Как ни странно.

Значит, нужно делать что-то другое.

Попробовать пальнуть по его вытянутым рукам, когда он поворачивается в профиль?..

Ничего другого не остается. Хотя цель маленькая и очень быстрая:

Наверное, он уловил краем глаза движение, стремительно крутнулся в мою сторону - и вдруг упал, будто запутавшись в ногах, и только потом до меня дошло, что в коридоре хлопнули два выстрела. А потом я увидел, что Рифат крутит руки последнему бандиту:

Оказывается, уже горел свет - в концах коридора.

Я протер автомат чьим-то полотенцем, бросил то и другое на пол и стал искать "Айсберг". Нашел, сунул в карман.

В конце коридора маячил, то возникая, то пропадая, сержант с пистолетом в руке. Тощий негр в серых джинсах и перепачканной зеленоватой толстовке по стеночке пробирался к окну. Поняв, что я на него смотрю, он рыбкой метнулся через подоконник. Мелькнули розовые пятки.

- Рифат! - крикнул я и бросился следом за беглецом.

Мы поймали его не сразу - но скоро. Интересно: он вырывался, отбивался, но не кричал. Лишь шептал: "О?Мбиру, О?Мбиру, О?Мбиру:" Впрочем, вру. В тот момент я не разобрал, что именно он нашептывал, кого так проникновенно звал. Потом уже - я спросил, а он ответил.

А тогда я просто заметил на лице Рифата трудное выражение. Он сидел на корточках над поверженным негром и смотрел куда-то мимо меня.

- Возвращаемся? - спросил он.

- Ты с ума сошел, - сказал я. Руки начинали дрожать. - Нас же заметут, как пару окурков.

- Я говорю: домой возвращаемся? - уточнил он.

- Домой. Домой - да.

И мы огородами, огородами, вдохновляя и направляя беглеца, ушли к нашему "Москвичу", уже начавшему выделяться из ночной тени.

Рифат сначала завез меня в нашу контору, за что я был ему страшно благодарен. Негра он тоже вручил мне. За это я благодарен не был, но отказаться не смел. Негр впал в оторопь и лишь изредка бормотал что-то.

В конторе, окружив Хасановну, сидела вся наша экспедиция: Крис, Коломиец и Ираида. На полу громоздилась огромная серая коробка из-под телевизора, стол был завален папками - толстыми, тонкими, серыми, синими, розовыми, зелеными: Пахло старой лежалой бумагой, одновременно подмоченной и пыльной - совершенно неповторимый запах плохих необустроенных архивов. И, конечно, плесень. Куда же без плесени?..

Они все повернули головы и посмотрели на меня с неудовольствием и любопытством. Вроде бы: и где ты шляешься, все кино пропустил, теперь вот рассказывать тебе, что и как: Я вытащил на свет нашего то ли гостя, то ли пленника.

- Ух ты, - сказала Ираида.

- Не знаю, как вы, - сказал я, - а мы с добычей. Этим афроафриканцем наши друзья намеревались повторить подвиг Ивана Коростылева. Прошу любить и жаловать.

- Как ты его назвал? - переспросил Крис.

- По правилам политкорректности - "афроафриканцем".

Говорят, что "негр" - это неприличное слово. Вроде как "пидор". И отныне вместо слова "дурак" прошу употреблять выражение: "представитель интеллектуального большинства":- я чувствовал, что меня несет, но удержаться не мог.

- Что-то случилось? - решил уточнить Крис.

- Боюсь, что братца Майкрофта нам предстоит использовать на сто пятьдесят процентов...

Раздался какой-то всхлип. Я повернул голову. Негр закатил глаза и сползал по стенке. Крис молча встал, ухватил парня под мышки, легко оттащил на кушетку. А я, время от времени начиная хихикать, поведал о своих забавных приключениях. Коломиец слушал и наливался тяжелым мраком. Зато у Ираиды начал восхищенно приоткрываться ротик. За это зрелище можно было многое отдать.

Коломиец прихлопнул тяжелой лапой по столу:

- Так:

Его прервал телефонный звонок.

- Началось, - хмыкнул Крис.

Хасановна сняла трубку.

- Да. Слушаю: Иван Петрович! Вас.

Я взял трубку. Это оказался Ильяс.

- Доктор, слушай. Я все еще тут неподалеку. Какой-то хрен у вас на крыше что-то делает, я не пойму, что:

- Спасибо, братка!

Я положил трубку и посмотрел на всех:

- Приключения еще не кончились:

У меня потом было много поводов улыбнуться своим словам. "Не кончились:" Да они только начинались!

Впрочем, на крыше мы никого не обнаружили. Лишь к стойке антенны привязаны были какие-то длинные соломенные жгуты. Вонь от гниющих кошачьих трупиков была страшная:

Мало кому известно, что первый вариант романа Александра Беляева "Человек-амфибия" назывался "Человек с железными жабрами", героя звали не Ихтиандром, а Прохором, и рассказывалось в этом романе про базу для подготовки подводных диверсантов-разведчиков в Ялте. На следующий день после сдачи рукописи в издательство Беляева вызвали куда следует и настоятельно порекомендовали заменить железные жабры жабрами молодой акулы, исключить всякие упоминания СССР и вообще перенести действие куда-нибудь подальше. Что автор и сделал, к счастью.

Да что Беляев! Даже прижизненный советский классик Алексей Толстой был вынужден многое изменить и в конструкции аппарата инженера Лося, и в гиперболоиде инженера Гарина, не говоря уже о подлинных целях марсианской экспедиции. Сомневающиеся могут достать берлинское издание "Аэлиты" 1926 года и сравнить с любым советским. Мало того, "Аэлита" и "Гиперболоид" задумывались как единый роман, этакий "наш ответ уэллсовским марсианам"...

Молодая советская наука в двадцатые-тридцатые годы вытворяла такое, что и ныне представляется чудом. А молодая советская цензура (которой как бы не существовало, а был так называемый Гослит) сбивалась с ног в попытках заделать дыры в заборе. Иногда это удавалось, иногда нет.

Во-первых, цензуре своевременно не докладывали, что является на сегодняшний день государственной или военной тайной. Во-вторых, в государстве тотального контроля, как ни странно, существовало множество изданий, трудноразличимых для Недреманного Ока по причине мелкости оных. Цензоры на местах были невежественны, ленивы, а зачастую - просто пьяны. За недосмотр они расплачивались постфактум. Печатная продукция изымалась, уничтожалась, помещалась в спецхран - но не могла исчезнуть полностью. Из районных и многотиражных газет сворачивались кульки для семечек и селедки, ими оклеивали стены под жалкие обои, оборачивали книги (сейчас это трудно представить), их клали в валенки как стельки... Были проблемы и другого рода. Детскую литературу, скажем, блюли жестко, но выискивали в ней лишь идеологическую крамолу, допуская утечку самых передовых научно-технических секретов. Взять, к примеру, "Приключения Карика и Вали"...

А всяческие справочники, путеводители, книги по краеведению и природоведению, книжки-раскраски, альбомы рисунков для аппликации и вышивки, наконец - переводные картинки!

Так что коробка из-под телевизора, принадлежавшая усопшему секретчику Мальчугану, вмещала в себя лишь ничтожную часть запретного советского знания. В основном это были смешные мелкие секреты. Кому сейчас интересен агитационный пулемет "Красный Максим", пули которого высвистывали мелодию "Интернационала"? Кто теперь знает, что скульптурная группа Веры Мухиной "Рабочий и колхозница" должна была служить носовой фигурой исполинского самолета "СССР"? Кто из пионеров предвоенной поры вспомнит сейчас, как они заготавливали в тридцать девятом мухоморы (красные - отдельно, пантерные - отдельно)? Наконец, Юрия Гагарина и Сергея Королева знает весь мир, а кто слышал о существовании зэка по имени Исаак Ушерович Блюм?

Газета "Котласский железнодорожник" от 4 ноября 1960 г.

Первый космический рейс В наше прекрасное время, когда стараниями партии и правительства полным ходом идет освоение космического пространства и вот-вот на орбиту вокруг нашей планеты выйдет первый спутник с человеком на борту, когда в разоблачении культа личности Сталина расставляются последние точки, настала пора рассказать наконец о тех великих достижениях нашей науки и техники, которые в течение многих лет от советских людей скрывались за семью печатями.

:Инженер И. У. Блюм впервые был арестован ЧК в 1921 году. Затем аресты последовали в 1926 и 1934 годах - вначале как члена "Бунда", а потом по "делу о Промпартии". Отбывать несправедливое наказание его отправили в одну из первых так называемых "шарашек": конструкторское бюро за колючей проволокой. Там, помимо исполнения спущенных сверху плановых разработок конных прожекторов для ночных кавалерийских атак, Блюм сумел не просто создать новый перспективный проект, но и заинтересовать им руководство. Год потребовался на строительство верфи и выделение необходимых фондов. Но с начала 1937 года в КБ закипела работа над совершенно новым и необычным изделием:

Два года и девять месяцев спустя, в начале ноября 1939 года, изделие "ВНТС" заняло место на обширном пустыре, раскинувшимся рядом с лагерем.

Представляло оно собой громадный аэростат, к которому вместо обычной гондолы прицеплено было нечто странное: связка четырехметровых труб, к которой сверху крепился небольшой серебристый шар.

В ночь с четвертого на пятое ноября началось наполнение оболочки аэростата гелием.

Ранним утром седьмого ноября инженер Блюм расположился в шаре и запер его изнутри. В кармане ватника лежали временное удостоверение личности и пропуск на право выхода за пределы зоны.

В семь часов десять минут по московскому времени были обрублены тросы, и "ВНТС" начал медленный подъем, длившийся более четверти суток.

Убедившись, что на высоте десяти с половиной километров подъем завершился, инженер Блюм сбросил вниз сигнальный фальшфайер и через минуту нажал красную кнопку на приборном щитке.

Воспламенились одновременно девятнадцать ракет внешнего пояса ракетной связки!

И ракетный корабль - а именно им и было изделие "ВНТС" - прошел сквозь оболочку аэростата и ринулся к звездам!

Когда отгорели ракеты внешнего пояса, воспламенились ракеты второго, затем внутреннего, и в конце концов - заработал центральный ракетный блок.

Когда же прогорел и отстрелился он, стали вспыхивать с пятисекундным интервалом магниевые фотопакеты. Эти вспышки следили несколько разбросанных по местности теодолитов. Было установлено, что максимальная высота подъема ракетного корабля составила сто пятьдесят девять километров!

По международным нормам, граница космоса проходит на высоте ста километров. Таким образом, первый космический пилотируемый полет состоялся в СССР еще в 1939 году!