для того, чтобы скитаться на своей черной пагоде по сонным улицам.
Большинство зданий было давно заброшено; театры, особняки, пенсионы
разрушались среди сырости. Запустение не смущало меня, напротив, мне
нравилось, протиснувшись сквозь узкое окно, бродить по заплесневевшим
залам с фонарем. Иногда я подбирал необыкновенные раковины...
попадались поросшие моллюсками напоминания о минувших днях - осколок
греческой амфоры, консервная банка из индустриальной эры, еще
какой-нибудь свидетель утерянного прошлого...
породниться с древним родом, еще более упадочным, чем наш. Неожиданно я
осознал, что больше не вынесу и недели в Венеции, ни дня среди ее
утонченной печали, ни часа среди ее изысканного отчаяния. Можно было
бежать в другой город: Париж, Портленд, Ангкор Ват... Но в тот миг вся
планета была мала для меня. Я покинул ее и с тех пор больше не видел
Венецию. Да и вряд ли доведется когда-нибудь... Я не мог продолжать.
Боль стала нестерпимой, слишком близко к сердцу принимал я свою
вымышленную биографию, гораздо ближе, чем настоящее детство, эти мрачные
годы отчужденности и пренебрежения, слегка скрашенные сомнительными
родительскими деньгами. Я стремился забыть придурковатых дружков и
подкрепленные здоровенными кулаками попытки отца слепить меня по
собственному образу и подобию. И нервные срывы. Те самые, благодаря
которым я открыл для себя чудодейственные свойства транквилизаторов.
Стимуляторы, сперва законные, а затем - целое созвездие разноцветных
таблеток, наполненных счастьем. Мгновенная сила, вдыхаемая, глотаемая,
вкалываемая. Все, чтобы приглушить обиду. Cейчас-то я понимаю, что
должен быть благодарен обстоятельствам, сделавшим меня уважаемым
представителем необычной, но прибыльной разновидности фармакологии. Во
всяком случае, мне ни разу не пришлось об этом пожалеть. А потом я
отправился спать.
***
Перкум, перестал на мгновение жевать и сообщил:
образцы пыли, препарировал летучую рыбу, делал заметки о поведении акул.
Подобрав оброненный мною вчера металлический прут, он согнул его в дугу,
после чего команда перестала пялиться на него и занялась своими обычными
делами. Через час мы достигли крилевых отмелей. Десперандум спустил с
кормы огромное сито и вскоре вся палуба вокруг него была усыпана
планктоном. Целая груда самоцветов размером с орех, всех мыслимых форм:
пирамиды, кубы, призмы, многогранники. Они поблескивали своей кремниевой
скорлупой и с треском лопались под каблуками капитана.
среди пыли, наполняя окрестности хрустом поглощаемого планктона. Трое
матросов совершили обряд кровопускания. Блакберн зарядил пушку и, ко
всеобщему удивлению, промахнулся. Впрочем, два следующих гарпуна попали
в цель, а четвертый, выпущенный практически в упор, пробил зверю легкое.
Кит засипел, выпустил фонтан лиловой пены и забился в конвульсиях.
на полной скорости приближались акулы, но до них оставалось мили две,
так что мы могли разделать тушу без лишней спешки. Им достанутся лишь
отбросы. Интересно, как они вообще узнали о смерти кита. Может, летучие
рыбы засекли бойню с воздуха? Или существует более тонкий способ?
Чаек. На некотором расстоянии от подножия утес прочерчивала широкая
светлая полоса. По рассказам я знал, что на самом деле это добрых две
мили, битком набитые белыми чайками, которые там гнездятся, вопят и
дерутся в невообразимых количествах, отстаивая свое место под солнцем. И
это не пустой звук - снизу их сносит лавиной помета, а сверху они
рискуют умереть от голода, не долетев до гнезда. Нижний край полосы
оторочен грязно-зеленым - там к многовековому слою гуано цепляются
лишайники.
небольшой бугорок, бывший некогда флагманом островзводного флота. На
четверть мили выше уровня моря его занесло триста лет назад, во время
цунами, вызванного катастрофой в Мерцающей бухте. Многие десятилетия его
блистающие обломки служили воплощением memento mori, символом вины
нескольких поколений. Долгие годы, вооружившись биноклем, можно было
различить полураздавленные, но неплохо сохранившиеся мумии - команду
"Прогресса". Их разинутые рты с почерневшими языками постепенно
заполнялись серым сухим пометом. Птичье дерьмо саваном укрывало тела,
сосульками свисало со спутанного такелажа, бесформенными комками
нарастало на рангоуте. В мое время все уже было засыпано и покрыто
мохом, похоронено временем, как несбывшиеся мечты, как неудавшаяся
любовь, погребенная под множеством повседневных мелочей. Так окончилась
сушняцкая Гражданская Война, а неотвратимая расплата за грехи обернулась
сокрушительной моральной победой Упорных, фанатиков-фундаменталистов
наигнуснейшего пошиба. За год до катастрофы их всех до единого перебили,
но даже спустя три века мертвые руки по-прежнему сжимали горло Сушняка.
чье-то присутствие за спиной, я оглянулся и поймал взгляд пары таких же
темных, как мои, глаз, смотревших на меня сквозь пластик маски с белой и
зеленой мишенями. Мерфиг был примерно одного роста со мной. Контакт
длился не более секунды, а затем мы неловко повернулись в сторону
стремительно приближающихся акул. Я вздрогнул. Не знаю, от чего, но
точно не из-за акул. Как ни странно, хищники и их крылатые приятели не
стали нас тревожить, а сосредоточились на облепленных пылью
внутренностях, что мы вышвырнули за борт. Видно, звериное чутье
подсказало им, что кит для них потерян и нет смысла в пустой агрессии.
Смирившись с неизбежным, они держались за пределами досягаемости наших
лопат.
неказистый, но сносно действовавший дефлегматор, сработанный мною из
обрезков медных трубок. За обедом я растолковал Далузе, что такое
самогонный аппарат, и она потеряла к моему сооружению всякий интерес -
спиртное ее не привлекало. К ужину я стал обладателем почти унции
грязноватой жидкости. То Пламя, что я выгонял из чистого жира, и которое
столь высоко ценилось на черном рынке, было почти прозрачным. Я
прикидывал, не стоит ли проделать все с самого начала. Ужин прошел без
приключений. Смахнув небьющуюся посуду в грубый мешок, я потащил его на
камбуз, где чуть не столкнулся с Далузой. Перед ней на столе, распластав
крылья, лежала мертвая сушняцкая чайка; бледно-розовая кровь сочилась из
трех глубоких ран. Далуза оцепенело смотрела на птицу, сложив
собственные крылья за спиной и руки на груди.
заметила. Заинтересовавшись птицей, я подошел поближе: размах крыльев
около четырех футов, желтые глаза, остекленевшие и мертвые, с
полупрозрачным нижним веком, клюв с мелкими острыми зубами.
грузилами. Ясно, что во время охоты чайка просто скользит над
непрозрачной пылью и вслепую выуживает все, что может попасться у
поверхности. Я стоял у Далузы за спиной, но она не отрывала взгляда от
стола. Вот еще одна капля крови медленно скатилась по перьям. На лице
женщины-птицы не было жалости, только полная отчужденность пополам с
чувством, для которого у меня просто не было названия. Да и ни у кого из
людей не могло быть.
существ. Когда она опустилась, пол отозвался гулким звоном. Я глянул
вниз: на ногах у нее были сандалии из китовой кожи. Ремешки
перехлестывали ступню и сходились над пяткой. Между пальцев выступали
стальные иззубренные крюки - искусственные когти.
посмотрела на меня. Она была прелестна. У меня даже возникло садистское
желание поцеловать ее. Я еле сдержался.
Молчание. - Знаешь... Я говорила тебе, что была там, где наши расы
впервые встретились?
кромке крыла мертвой чайки. - Как прекрасны были их голоса. Сколь мудры
были они. Я пряталась в стороне, в тени, но мое сердце рвалось к ним. Их
походка, их постоянный контакт с землей поражали воображение. Они были