Чтение 7–й страницы книги ~Дети ночи~

- Не стоит спорить. Нам это известно. Поэтому Чаушеску пришлось уйти.
Поэтому-то мы его и сбросили. Ведь вы ему и отсоветовали идти в тоннель, где
бы он добрался до кнопок, с помощью которых мог уничтожить весь Бухарест.

Какое-то мгновение я только смотрел на маленького человечка Когда я
заговорил, голос мой звучал очень устало.

- И все же будете ли вы мне подчиняться? После стольких лет?

Глаза фортуны ярко блестели.

- О да - А вы знаете, почему я вернулся?

Фортуна встал и двинулся в сторону темного коридора, откуда начиналась
еще более темная лестница. Он показал наверх и повел меня в темноту, в
последний раз исполняя при мне роль гида.

***

Помещение служило кладовой над рестораном для туристов. Пять веков назад
здесь была спальня. Моя спальня.

Другие члены Семьи, которых я не видел уже несколько десятилетий, если не
столетий, ждали здесь. Облачением им служили темные одежды, которые
использовались лишь для наиболее торжественных церемоний Семьи.

Моя кровать тоже ждала меня. Над ней висел мой портрет, написанный во
время заточения в Вышеграде в 1465 году. Я задержался на мгновение, чтобы
взглянуть на изображение: на меня смотрел венгерский аристократ; его соболий
воротник отделан золотой парчой, накидка застегнута на золотые пуговицы,
шелковая шапочка обшита по моде того времени девятью рядами жемчуга и
крепится застежкой в форме звезды с большим топазом в центре. Лицо
одновременно очень знакомое, и поразительно чужое: длинный орлиный нос;
зеленые глаза, настолько большие, что кажутся гротескными; широкие брови и
еще более широкие усы; слишком большая нижняя губа над выступающим
подбородком... Все вместе представляет собой высокомерный и вызывающий
беспокойство образ. фортуна меня узнал. Несмотря на годы, на разрушающее
действие возраста и произведенные хирургическими операциями изменения,
несмотря ни на что.

- Отец, - прошептал стоявший у окна старик.

Я утомленно посмотрел на него из-под полуприкрытых век. Мне трудно было
точно вспомнить его имя.., возможно, один из кузенов моих добринских
братьев. Последний раз я видел его во время Церемонии более полутора
столетий тому назад, когда уезжал в Америку.

Он вышел вперед и робко прикоснулся к моей руке. Я кивнул, достал из
кармана перстень и надел его на палец.

Все в комнате преклонили колени. Я слышал хруст и щелканье древних
суставов.

Добринский кузен встал и поднял к свету тяжелый медальон.

Мне был знаком этот медальон. Он представлял собой символ ордена Дракона,
тайного общества, появившегося в 1387 году и реорганизованного в 1408-м.
Золотой медальон на золотой цепи имел форму дракона, свернувшегося в кольцо,
с открытой пастью, растопыренными лапами, поднятыми крыльями; хвост
закручивается к голове, а вся фигура переплетается с двойным крестом. На
кресте - два девиза ордена: "О quam misericors est Deus" (О как милосерден
Господь) и "Justus et Pius" (Справедливый и благочестивый).

Мой отец был посвящен в орден Дракона 8 февраля 1431 года.., в тот год,
когда я появился на свет. Будучи драконистом, последователем "draco", то
есть "дракона" по-латыни, он носил этот знак на щите, а также чеканил его на
своих монетах. Поэтому мой отец и получил имя Влад Дракула; "dracul" на моем
родном языке означает "дракон" и "дьявол" одновременно. "Dracula" - просто
"сын дракона".

Добринский брат повесил медальон мне на шею. Я ощутил тяжесть золота,
тянущего меня вниз. Около дюжины находившихся в комнате мужчин пропели
короткий гимн и стали подходить ко мне по одному, чтобы поцеловать перстень,
после чего возвращались на свои места.

- Я устал, - сказал я. Голос мой напоминал шорох древнего пергамента.

Тогда они сгрудились вокруг, освобождая меня от медальона и дорогого
костюма. Затем бережно надели на меня льняную ночную рубашку, а добринец
отбросил с кровати льняное покрывало. Исполненный благодарности, я лег в
постель и откинулся на высокие подушки.

Раду фортуна придвинулся поближе.

- Ты приехал домой, чтобы умереть, Отец. В его словах не прозвучало
вопроса. У меня не было ни нужды, ни сил, чтобы кивнуть.

Старик, который мог быть одним их прочих добринских братьев, подошел к
кровати, опустился на колено, еще раз поцеловал мой перстень и произнес:

- В таком случае, Отец, не пора ли подумать о рождении нового Князя и его
Посвящении?

Я посмотрел на этого человека, представив себе, как бы Влад Цепеш с
висевшего над моей головой портрета посадил бы его на кол или выпустил из
него потроха за столь неделикатный вопрос.

Но в ответ я лишь кивнул.

- Это будет сделано, - сказал Раду Фортуна. - Женщина и повитуха для него
уже подобраны.

Я прикрыл глаза, подавив улыбку. Сперма собрана много десятилетий назад и
объявлена жизнеспособной.

Мне оставалось лишь уповать на то, что им удалось ее сохранить в этой
полумертвой злополучной стране, где даже надежда имела мизерные шансы на
выживание. Я не испытывал ни малейшего желания знать грубые подробности
подбора и осеменения.

- Мы начнем подготовку к Посвящению, - сказал старик, которого я знавал
когда-то как молодого князя Михня.

Настойчивости в его голосе не было, и я понял почему. Мое умирание будет
медленным процессом. Болезнь, с которой я живу так давно, просто меня не
отпустит. Даже теперь, когда болезнь поистаскалась и одряхлела от времени,
она руководит моей жизнью и сопротивляется ласковому призыву смерти.

С этого дня перестаю пить кровь. Я принял решение, и оно останется
неизменным. Вновь войдя в этот дом, взойдя на это ложе, по своей воле я
отсюда не уйду.

Но даже при соблюдении поста неутомимая способность моего тела исцелять
себя, продлевать свое существование будет сопротивляться моему желанию
умереть. Еще год или два, а то и больше я буду находиться на смертном одре,
прежде чем мой дух и притаившийся на уровне клеток позыв продолжать уступит
неизбежной необходимости закончить.

Я решил, что буду жить до тех пор, пока не появится на свет новый Князь и
не совершится обряд Посвящения, сколько бы месяцев или лет ни прошло до
этого момента.

Однако к тому времени я не буду уже престарелым, но вполне живым Вернором
Диконом Трентом, я стану лишь мумифицированной карикатурой на человека со
странным лицом, изображенного на портрете над моей кроватью.

Не открывая глаз, я поглубже вдавился в подушки, положив желтоватые
пальцы поверх покрывала. Старейшие члены Семьи один за другим подходят,
чтобы в последний раз поцеловать мой перстень, а затем начинают
перешептываться и переговариваться вполголоса в соседнем зале, как крестьяне
на похоронах.

Внизу, на древних ступенях дома, в котором я родился, я слышу легкое
поскрипывание и пошаркивание, когда остальные члены Семьи длинной чередой
поднимаются наверх в благоговейном молчании, чтобы посмотреть на меня, как
на какую-нибудь мумию из музея, как на полую, пожелтевшую в своей гробнице,
восковую фигуру Ленина, и поцеловать перстень и медальон ордена Дракона.

Я позволяю себе уплыть в сны Чувствую, как они роятся вокруг меня, эти
сны о минувших временах, иногда - о лучших временах, а чаще всего - о
временах страшных Я ощущаю их тяжесть, тяжесть этих снов крови и железа и
отдаюсь им, впав в тревожное забытье, в то время как в памяти у меня чередой
проходят последние дни, шаркая, будто любопытные и скорбные члены моей Семьи
- Семьи Детей Ночи.

Глава 7

Доктор Кейт Нойман сходила с ума Она вышла из детского отделения, прошла
через изолятор, где выздоравливали ее восемь больных гепатитом В, постояла
перед никак не обозначенной комнатой ДАЙ умирающих младенцев, заглянув при
этом в окошко и стукнув кулаком по косяку, после чего стремительно
направилась в сторону ординаторской.

Помещения бухарестской Первой окружной больницы напоминали Кейт старую
переплетную фабрику в Массачусетсе, где она как-то проработала целое лето,
чтобы хватило на учебу в Гарварде те же коридоры, выкрашенные в
грязно-зеленый цвет, такой же потрескавшийся и замызганный линолеум, такие
же гнусные люминесцентные лампы, дающие неровный жидкий свет,
прохаживающиеся по вестибюлю мужчины того же пошиба - с небритыми
физиономиями, развинченными походками и самодовольными, похотливыми
взглядами искоса.

Кейт Нойман была сыта по горло. Прошло шесть недель с тех пор, как она
приехала в Румынию для "короткой консультационной поездки"; сорок восемь
часов с того времени, как она спала, и почти двадцать четыре часа после
того, как она принимала душ. Сколько дней она не выходила на улицу, на
солнце, - и не сосчитать, а с того момента, как она видела умирающим
последнего ребенка из комнаты без таблички, прошло лишь несколько минут. Для
Кейт Нойман всего этого было достаточно.

Она ворвалась в дверь ординаторской и остановилась, тяжело дыша,
оглядывая обращенные к ней озадаченные лица. Врачи в основном были
смуглолицые мужчины, многие - в хирургических костюмах не первой свежести и
с жиденькими усиками. Их сонный вид не вводил Кейт в заблуждение, поскольку
она знала, что долгое пребывание в палатах здесь ни при чем: большинство
врачей имели короткий рабочий день и недосыпали они лишь из-за того, что
вели так называемую ночную жизнь в послереволюционном Бухаресте. На дальнем
конце кушетки Кейт заметила синие джинсы и почувствовала облегчение оттого,