нет, так ты мне ничем не докажешь, как ни крути.
юриспруденция. Тут важен результат.
Процкому. Может, он тебя командиром поставил бы.
затем невесело вздыхает:
тебя? Я, брат, хоть институтов не кончал, но и в плен не сдавался, как ты!
Лукьянова, руки его беспомощно падают на колени, и он умолкает. Теперь уж
надолго.
отношение не очень трогает его. И тогда с бруствера вскакивает Попов.
Задорожного.) Лукьянов правильно говорил. Ты плохой товарищ.
поглядим, что завтра будет - хорошо или нехорошо.
сторону и садится поодаль. Мы молчим, едва сдерживая неприязнь к нему, но
забота поважнее отнимает у нас охоту сводить с ним мелочные счеты.
гул, словно где-то взбирается на крутизну танк. Прогудит - и утихнет.
Потом начинает снова. И так несколько раз.
даль и разгадать причину этого непонятного гула.
что-то плохо там.
6
пространство поля. Луна взбирается все выше. Она уже неплохо светит своим
несколько приплюснутым с одной стороны глазом: покойно мигают вверху
редкие летние звезды. Не велика забота, если рядом не спят, ходить часовым
и слушать, где что делается, да еще в такую лунную ночь, когда вокруг
видно на добрых сто метров. Но вскоре новая обязанность начинает тяготить
меня. Хочется присесть вместе со всеми на еще теплый с вечера бруствер и
помолчать. Только потеряв это право, я начинаю чувствовать, как хорошо
лежать на траве и смотреть в небо, на звезды и, отогнав прочь дурные
предчувствия, думать о другой, прошлой жизни, о своей далекой родине, на
которую теперь так же трепетно глядят из ночной бездны те же самые
звезды...
неделю, отвыкли от фронтовых невзгод и вот только теперь встревожились.
Немного боязно и мне, немного тревожно. Оно и понятно. Хорошо, когда тихо
вокруг, не надо напрягаться и ждать самого худшего из всего, что может
произойти на войне. Только мне желать покоя нельзя. У меня особый счет к
этим гадам, фашистам.
человеческую боязливость на войне и невыносимо жжет сердце. Я не знаю, что
это - злость, ненависть или неутолимая жажда мести, только чувствую я, что
не будет мне облегчения и покоя, пока не уймется та горячая боль в груди.
И я уже не в силах искать чего-то легкого в жизни, я буду идти навстречу
испытаниям и терпеть все до конца.
небольшой витебской деревеньки, осевшей вдоль прифронтовой дороги.
гладкая, но она вела на станцию, которую почему-то выбрали для своих
разбойничьих дел немцы. Там разгружались эшелоны, и время от времени
длинные колонны грузовиков, вездеходов и броневиков тянулись к фронту;
Была распутица. Шли нудные осенние дожди, и вражеские колеса прорезали на
дороге две длинные и глубокие до коленей колеи...
в деревню.
одной хате. Пока он чем-то занимался там, мы стояли в охране за хлевом и
на огороде под мокрой рябиной. Немцев в ту ночь в деревне, казалось, не
было, большая колонна их под вечер проследовала к фронту. Было ветрено,
холодно. Сырость пронизывала до костей. Деревня спала. И все же нашлись
подлые люди, выследили, донесли. Мы обнаружили это поздно.
ползли по глубоким, как раны, колеям. Гнались за нами с полсотни
полицейских и немцев. Многие из них полегли еще в деревне, но перепало и
нам. Остался в колее Вася Шумский, тяжело ранили Колю Буйневича, всадили
пулю в бедро и мне. Хлопцы вытащили нас на пригорок, и мы притаились под
огромным валуном в стороне от дороги. Думали, он станет нашим последним
пристанищем. Но враги почему-то не побежали дальше, а, постреляв,
вернулись в деревню.
простиралось открытое поле, до леса далеко. Мы лежали под камнем в
ожидании сумерек.
дорогу. Выгоняли всех: мужиков, женщин, детей. На окраине их выстроили в
две длинные редкие шеренги. Затем скомандовали лечь в колеи. Над дорогой
поднялся крик, плач, затрещали выстрелы. Люди ложились в грязь, в воду. А
на другом конце деревни вытянулась и ждала колонна бронетранспортеров и
вездеходов.
люди.
то снова убирали свои автоматы: было далеко, да и что мы могли сделать с
полусотней патронов. Мы только смотрели. Рядом умирал Колька Буйневич,
истекала кровью моя наспех перевязанная нога. Моросил мелкий дождь...
Вокруг пожарищ бегали обезумевшие овцы и трещали автоматные очереди.
Буйневича там закопали.
ночью ватник в лагерном госпитале, днем ругался с доктором Фрумкиным,
который хотел мне отрезать ногу. Ни за что обижал сестру и товарищей.
Хотел вскочить, взять автомат, но сил было мало, а нестерпимая боль в ноге
не утихала. Тогда я решил умереть, и как можно скорее. Я не принимал пищу,
выплевывал лекарства, не давался делать уколы. Доктор, видно, испугался за
ногу, а еще больше за мой рассудок и отправил меня на аэродром.
обращались со мной душевно, будто понимали мои переживания. Постепенно
заживала рана, и я обрел надежду вернуться на фронт. Я стал самым
послушным больным, делал все, что мне предписывала медицина, принимал все
лекарства, даже витамины, тренировал ногу, регулярно занимался лечебной
гимнастикой. Мне надо было вернуть силы и рассчитаться с врагом. Будто
дразня меня, в госпитальной палате висел плакат с многозначительной
надписью: "А ты отомстил врагу?"
войска заняли оборону, жизнь на передовой стала скучной и однообразной. Но
я не терял надежды, терпеливо ждал, верил, что мое время придет...
месте тропинки, потом в другом. Вглядевшись, я различаю человека, он
быстро, чуть ли не бегом, направляется к нам.
когда человек приближается, и жду.
снова прежней мучительно-радостной болью заходится сердце. Я поправляю
ремень, пряжка которого вместе с диском сползла набок, набираю в грудь
воздух, чуточку на правое ухо, как у Лешки, сдвигаю пилотку, и мои мысли
направляются уже по иному пути.
возле огневой, минует окоп. Ребята вдруг оживляются. Лешка вскакивает и
бросается навстречу.
съели, - радостной болтовней встречает он девушку. - Иди ко мне. Посиди
немного, помечтаем о том о сем.
все во мне немо и настоятельно просит: "Останься, побудь". И в то же время
я знаю, что не будет мне радости, если исполнится мое желание, но все
равно я очень хочу, чтобы она осталась.
подсовывает под Люсин локоть руку. Но Люся отводит свою в сторону. - Если
не против, конечно, и так далее. Не против же? Ну скажи правду?
ее за плечи, и они по тропке идут в тыл.