Чтение 7–й страницы книги ~Батальоны просят огня~

- Ага. - Жорка потянул Ермакова за рукав, дыша мятной галеткой, зашептал:
- Тут вроде форсировать не будут. Что-то затевается. Вроде Володи. Вас -
срочно. Скушайте галетку-то...

- Галетку? - задумчиво спросил Ермаков. - А много у тебя этих галеток?

Жорка обрадованно ответил:

- Да полмешка, должно. В машине с запчастями вожу. Чтоб полковник не
заметил. Он что увидит - р-раз! - и за борт. И чертей на голову. В Сумах на
немецких складах взял.

- Давай сюда, аристократ. Выкладывай мешок на ящики. Скляр, отнеси
ребятам конфискованное...

Он подошел к Шуре, пристально взглянул в белеющее лицо и не увидел, а
угадал затаенную не то тревогу, не то радость по выгнутым ее бровям.

- Что? - спросила она шепотом.

- Еду. Передай Кондратьеву. И пусть не щеголяет интеллигентностью. - И
чересчур поспешно, холодно поцеловал, едва прикоснулся к губам ее. Она
чувствовала тающий холодок его поцелуя и ревниво и мстительно говорила самой
себе: "Уже не нужна ему. Нет, не нужна".

А он, садясь в "виллис", спросил:

- Может, со мной поедешь?

- Нет, Борис. Нет...

- Ограбили! - сказал Жорка и засмеялся.

"Виллис" тронулся, затрещали кусты. Шура, опершись рукой на снарядный
ящик, смотрела в потемки, где трассирующей пулей стремительно уносился
рубиновый огонек машины, и с тоскливой горечью думала: "Ограбили. Это он обо
мне сказал".

Глава четвертая

В этом маленьком селе тылы дивизии смешались с полковыми тылами, - все
было забито штабными машинами, санитарными и хозяйственными повозками,
дымящими кухнями, распространявшими в осеннем воздухе запах теплого варева,
заседланными лошадьми полковой разведки, дивизионных связных и ординарцев.
Все это в три часа ночи не спало и жило особой, лихорадочно возбужденной
жизнью, какая бывает обычно во время внезапно прекратившегося наступления.

Круто объезжая тяжелые тягачи, прицепленные к ним орудия, темные,
замаскированные еловыми ветвями танки, Жорка вывел наконец машину на
середину улицы, повернул в заросший наглухо переулок. "Виллис" вкатил под
деревья, как в шалаш; сквозь ветви уютно светились красные щели ставен.
Жорка, соскакивая на дорогу, сказал:

- Полковник сперва к себе велел завезти. Свои, свои в доску! - отозвался
он весело на окрик часового у крыльца. - Чего голосишь - людей пугаешь?

Ермаков взбежал по ступеням и, разминая ноги, вошел в первую половину
хаты, прищурился после тьмы. Пахнуло каленым запахом семечек, хлебом. На
столе в полный огонь горела трехлинейная керосиновая лампа с вычищенным
стеклом, освещая аккуратно выбеленную комнату, просторную печь, вышитые
рушники под тускло теплившимися образами в углу Сияя изумленной радостью, от
стола услужливо привскочил, оправляя гимнастерку, полковой писарь, и
начищенная до серебристого мерцания медаль "За боевые заслуги" мотнулась на
его груди.

- Товарищ капитан! Здравия желаю! - взволнованной хрипотцой пропел он,
вытянулся, а правую, измазанную чернилами ладошку суетливо вытер о бок. - Из
госпиталя? К нам?

- Привет, Вася! Жив? - ответил Ермаков и не без интереса заметил возле
печи незнакомого солдата, который позевывал и с задумчивым видом поигрывал
новеньким парабеллумом. Крепко сбитый в плечах, был он в офицерских яловых
сапогах, в суконной гимнастерке, на ремне лакированно блестела расстегнутая
немецкая кобура.

- Разведчик? - спросил Ермаков, слыша приглушенные голоса из другой
половины. - "Языков" привели?

- Точно. - Солдат подбросил парабеллум, втолкнул его в кобуру на левом
бедре: так носили пистолеты немцы.

- Полковник с ними разговаривает, - таинственно шепнул Вася. - Долго они
чего-то...

Ермаков вошел в тот момент, когда полковник Гуляев, очевидно, заканчивал
допрос пленных. Он сидел за столом, утомленный, грузный, со вспухшей шеей,
заклеенной латками пластыря, повернувшись всем телом к узколицему
лейтенанту-переводчику с косыми щеголеватыми бачками. Увидев на пороге
Ермакова, оборвал речь на полуслове, в усталых глазах толкнулось
беспокойство, сказал:

- Садись, капитан.

При виде незнакомого офицера высокий, в коротенькой куртке немец вскочил,
разогнувшись пружиной, по-уставному вскинул юношеский, раздвоенный ямочкой
подбородок. Другой немец не пошевелился на табурете; уже лысеющий со лба,
сухонький, желтый, будто личинка, он, чудилось, ссутулясь, дремал; его ноги
были толсто забинтованы, напоминая тряпичные куклы.

На столе с гудением ярко горели две артиллерийские гильзы, заправленные
бензином.

Ермаков присел на подоконник, и высокий молодой немец тотчас же сел,
задвигался на табурете, нервно пригладил рукой волосы, вопросительно
озираясь на Ермакова.

- Сегодня взяли, - сказал полковник вполголоса. - Пулеметчики. Вот этот
щупленький, раненый, когда брали, хотел себя прикончить. Ефрейтор... между
прочим, рабочий типографии. Киндер, киндер, трое киндер у него. А этот
молодой - слабак.

- Ja, ja(1), - с улыбкой, предупреждающе постучал себя в грудь молодой и
показал палец, давая понять, что у него тоже есть ребенок, а лысеющий
сутулый слепо посмотрел на его палец и равнодушно пожевал губами.

- Время идет, - недовольно сказал полковник переводчику - Спросите этого
еще раз... где у них резервы? Расспросите подробнее. На что рассчитывают?..
Молодого не спрашивай, этот что угодно наплетет... щупленького...

Переводчик торопливо и отчетливо заговорил, обращаясь к щупленькому;
немец неподвижно, как слепой, посмотрел ему в губы, приподнял одну
ногу-куколку, переставил ее и начал отвечать замедленно, ровным, въедающимся
голосом. Переводчик забегал карандашом по бумаге, упредительно наклонился к
Гуляеву:

- Оборона вглубь на несколько километров. В несколько эшелонов. На
флангах танки. Артиллерия. Это Восточный вал. Он закрывает путь к Днепрову
Все офицеры и солдаты это знают. Приказ по армиям - ни шагу назад. За
отступление - расстрел. Здесь люфтваффе. Они закончат здесь победоносную
войну Разобьют русские армии и перейдут в наступление. Днепр - это перелом
войны. До Днепра немецкая армия отступала. Это был тактический ход.
Сохранить силы... Причем здесь находятся и эсэсовские части. Они стреляют до
последнего патрона. Потому что мы их не пощадим. Как, впрочем, не пощадим и
немцев пленных. Мы им устроим телефон...

- Скажи на милость, - произнес Гуляев, рассеянно барабаня пальцами по
столу - Ни шагу назад. А спроси-ка его, что такое телефон?

Опять ровный въедающийся голос, и опять карандаш переводчика забегал по
бумаге.

- Им двоим, ему и вот этому молодому дураку, распорют животы, размотают
кишки и свяжут их узлом. За то, что они зверствовали на Украине. Но это
пропаганда. Война не идет без жестокости. Это знает русский полковник.

Когда переводчик договорил, щупленький снова
пере---------------------------------------(1) Да, да ставил свою
ногу-куколку, а лицо молодого окаменело, розовые губы растерянно-жалко
растянулись, лоб и круглый подбородок покрылись испариной. Ермаков
усмехнулся; полковник Гуляев сильнее забарабанил по столу, пристально из-под
припухлых век разглядывая щупленького.

- Скажи ему, - строго произнес полковник, - что этот телефон устраивали
эсэсовцы русским пленным под Гомелем. Кавардак у него в башке! И потом скажи
ему... Как же так... он, рабочий, пролетарий... со спокойной душой воюет
против русских рабочих... Знает он, что такое международный пролетариат? А?
Спроси его... Как оправдывает он себя, что как самый закоренелый эсэсовец
воюет?.. Ведь он все же рабочий?

Переводчик глубокомысленно собрал кожу на лбу и, так же как полковник,
отчетливым, строгим голосом заговорил с щупленьким. Глаза немца, глаза
больной птицы, подернутые пленкой равнодушия, неизбывной усталости, на миг
вроде очистились, пропустили в себя смысл заданного вопроса, он ответил
необычно быстро, почти брезгливо. И переводчик не совсем уверенно перевел:

- Когда после Версальского мира Германия голодала, международный
пролетариат не помог ей. Германии нужен был хлеб, а не слова.

- Хватит! Достаточно!

Гуляев поднялся, и, как бы все уяснив, вскочил молодой немец, выставил
круглый подбородок, вытянулся, замирая; тогда щупленький, как по команде,
вздернув свою маленькую лысеющую голову, коротко и зло сказал что-то сквозь
зубы этому молодому

- Что он? - нахмурился Гуляев.

- Он сказал: спокойно, кошачье дерьмо, ты солдат! - неохотно ответил
переводчик.

- Легостаев! Увезти. В штаб дивизии! - крикнул Гуляев. Вошел резведчик
мягкой походкой, поправил на левом боку кобуру парабеллума.

В ту же минуту молодой немец покорно стал на колени перед щупленьким,
нагнул крепкую шею, бережно, словно ощупывая, где не больно, взял ефрейтора
за талию и легко посадил его к себе на плечи, ноги-куколки повисли на его
груди. Раненый немец передернулся от боли, сжал рот, но ни одного звука не
издал.

- Давай, - сказал Легостаев, раскрыв дверь. Пригибаясь, чтобы ефрейтор не
задел за притолоку, молодой немец вынес его из комнаты, и Легостаев закрыл
за ними дверь. Стало тихо. В раздумье Гуляев медленно складывал лежащую на