прихлопнув ее ладонью, гарантированно иметь внутри трех-четырех. Закрытую
банку я оставлял на ночь, чтобы мухи в ней успели основательно прибалдеть и
не разлетелись тут же, как только я запущу под крышку пальцы. Поутру я
извлекал их, чуть сдавливал, чтобы не убить, но только лишить подвижности, и
помещал Урсусу в паутину. Он принимал, но при условии, что я не
переусердствовал и мушка подает еще признаки жизни, -- иначе ее трупик, даже
опутанный, рано или поздно сбрасывался вниз.
подъезде. Ладонь моя была поднесена снизу к самой сети. И вдруг я
почувствовал на кончиках пальцев как бы слабое дуновение: Урсус слегка
опустился, на сантиметр размотал свой канатик, обхватил муху, которую я еще
держал, и тянул к себе!
растрогало бы меня так же, как это доверие. И о судьбе и опытах несчастного
Христиана Датского мне тогда еще ровным счетом ничего не было известно.
чем сантиметров с восьми подманить Урсуса мне уже не удавалось. Похоже, тут
он начинал видеть меня как нечто целое, не выделял протянутую к нему ладонь
и не усматривал приглашения. Тогда, предположив, что подобная его
близорукость обязана с лихвой возмещаться особой чувствительностью к
колебаниям сети и воздуха, я стал, прежде чем поднести руку, делать
несколько резких взмахов в определенном, всегда одинаковом ритме. Меньше чем
через месяц мы добились нужного результата. Стоило мне теперь еще издали
начать эти ритмичные движения, Урсус тут же пододвигался к краю паутины и,
как только ладонь попадала наконец в поле его зрения, сразу спускался ко мне
на собранные в щепотку пальцы. Разумеется, я его не обманывал и рука никогда
не бывала пуста.
успехи не такими уж обыкновенными, и ее брезгливое невнимание, ее ирония по
поводу того, что мне охота возиться со всякой мерзостью, не на шутку меня
обидели. Я не отказал ей от дома -- не скинешь ведь со счетов зуд и жало,
даденные в плоть, -- но с тех пор никогда уже не оставлял в комнате одну,
без присмотра, не позволял хозяйничать, а во время любовных встреч подушку
перекладывал на другой край кровати: боялся, как бы она не нанесла Урсусу
вреда, по неловкости или потворствуя своей глупой неприязни.
потом устроиться референтом в какой-нибудь приличной фирме. Забывала у меня
обэриутские листки -- упражнения на слепую технику пальцев:
дважды а фыва дрожала ждала олджа вдова жаждала повара арап рвал вправо
пропал ждло
сигналам и махи рукой сопровождал теперь голосом, протяжной нотой (практика
показала, что слышит он тем лучше, чем ниже тон). Однако логическая цепочка
здесь пока что была для него длинновата: как только я отказывался от
промежуточного жеста и переходил на одно лишь гудение, процент верных
решений становился меньше десятой доли от общего числа попыток. Но он рос --
пусть медленно, но увеличивался с каждым днем. Я был уверен: дело в
терпении. И уже планировал будущее расширение программы: на разные зовы
Урсус должен выходить в определенные точки паутины.
утрам сквозь сон я слышал звуки его борьбы с мусоропроводом -- и наконец
колонна подалась, грохоча и чавкая съехала по трубе. Потом явились рабочие,
разбодяжили цемент в деревянных носилках с оцинкованным дном и замуровали
пробитые дворником дыры. А мухи, при всей видимой самостоятельности и широте
расселения, оказались как-то связаны таинственно со своей прародиной: не
прошло и трех дней, как перестала существовать породившая их среда, -- и уже
лишь изредка можно было заметить где-нибудь угловатое мелькание
одиночки-последыша, в котором читались пронзительная растерянность и
отсутствие цели. Теперь, будто некие элементарные частицы жизни, они
возникали из ничего только в момент наблюдения, и мне никогда не удавалось
снова засечь стремительную черную точку, если хоть на мгновение я упускал ее
из вида.
и мигом куда-то пропали; их многочисленные сети, брошенные без присмотра,
быстро пришли в упадок, свернулись и повисли где серым жгутиком с потолка,
где раздраенным клоком несвежей ваты. Война шестиногих с восьминогими
окончилась по образцу глобального ядерного конфликта: ничьей победой при
полном исчезновении сторон. Почти полном. Ибо на своем месте по-прежнему
оставался Урсус. Он стал мне другом, и я искренне беспокоился о нем, с
волнением спрашивал себя, уж не привязанность ли, установившаяся между нами,
заставила его задержаться здесь -- наверняка на погибель? К тому же я терял
бы в нем свое творение -- пусть незаконченное, но оттого не менее
драгоценное. Наши занятия прекратились: мне более нечем было поощрять его.
Порой меня подмывало проверить, насколько устойчивы приобретенные Урсусом
навыки, но я опасался, что, единожды обманутый, впредь он уже не пойдет со
мной на контакт, замкнется, -- и не хотел, чтобы все, чего мы достигли
упорным трудом, оказалось сведено на нет моими собственными руками.
смысла, то ли, оставшись без пищи, уже не мог вырабатывать нить; но в
остальном вынужденный пост не сказывался на нем сколько-нибудь заметно. Пока
однажды вечером я не нашел его забившимся в угол, головой к стене. За долгие
часы, что я провел подле, он так и не вышел из оцепенения, не совершил ни
малейшего движения -- лишь по неуловимым приметам, всегда отличающим мертвое
от живого, можно было угадать, что жизнь не вся еще истекла из него.
катехизисе, какая дорога вымощена благими намерениями и чем способно
обернуться необдуманное благодеяние!). Против зачерпывания банкой мух
ловкости понадобилось теперь еще вдвое: скользкую бестию почти невозможно
было ухватить пальцами, и даже зажатые в кулаке, они умудрялись протиснуться
под мизинцем. Хитростью удалось заманить особь не то чтобы гренадерскую, но
и не совсем мелюзгу в ковшик давилки для чеснока (заблудившаяся вещь из
какой-то другой жизни; среди общепитовских блюдец и алюминиевых вилок она
смотрелась как экспонат, притыренный на выставке конкретного искусства) и
мягко, не повредив, прижать поршнем так, что три четверти туловища остались
снаружи. Прежде чем вытряхнуть его в сеть, я пинцетом для ресниц или бровей
-- память о последнем визите моей дамы -- оборвал все ножки, которые были
мне доступны. Я не знал тараканьей мускульной силы в сравнении с изученными
вдоль и поперек мухами и не исключал, что во всеоружии ему не составит труда
вырваться, не только лишив Урсуса добычи, но и безнадежно испортив паутину.
Урсус приблизился к таракану с опаской, бочком, сделал круг -- и снова замер
в углу. Я решил, что подношение мое не годится и будет отвергнуто. Но тут он
все же отважился -- вернулся и оплел прусака.
ужин остатки гречки. Перечитал первую главу астрономической книжки. Радио
допело до часу ночи, дальше объявили перерыв -- профилактика передатчика.
Урсус был жив еще. Перед сном я слегка качнул пальцем паутину под ним, и он
откликнулся, дважды степенно переступил.
поменялась погода: после непрекращавшихся с начала зимы морозов,
покусывающих даже в квартире, если подойти близко к окну, настала невнятная
слякоть, ноль градусов. И как всегда при повороте на тепло, сонливость
особенно мной овладела. Никакой насущной задачи, ради которой стоило бы ее
одолевать, я перед собой не знал, так что, вскипятив чай и выкурив утренний
"Беломор", забрался обратно в постель. Сумбурные дневные сновидения завели
меня в какой-то громадный батискаф, где и без того было полным-полно народа,
за иллюминаторами текла волокнистая зеленая мгла, а из множества щелей под
давлением толщи над нами, внутрь вовсю, тугими струями, била вода. Когда она
подступила к ноздрям, я скомандовал себе: пора выбираться. Оказалось, уже
стемнело. Потянувшись зажечь возле кровати лампу на прищепке, я неудачно
задел провод и опрокинул стул, на котором ее укрепил. Пришлось подметать,
потом тщательно выбирать стеклянную крошку между паркетин, потом
останавливать кровь: вывинчивая неподатливый цоколь с зубчатым венчиком
осколков, я сильно порезал палец. Угнетала неурочная тишина, которой не
предвиделось больше конца: с того же стула полетел на пол и приемник,
издававший теперь только щелчки, словно от атмосферных разрядов. Задняя
крышка у него треснула, и внутри что-то перекатывалось. Я забыл об Урсусе. А
он тогда уже висел, с раздувшимся в шар брюшком, зацепившись за нить одной
из сложенных пополам ножек, и неощутимый ветер раскачивал его так легко,
будто тельце уже иссохло.
понимал толком, зачем: снять трупик -- или еще надеялся, вопреки очевидному,
что он тут же и оживет от моего прикосновения? Нет, не ожил, но сорвался,
как только я до него дотронулся, и упал куда-то за спинку кровати. Искать я
не стал: пусть канет по закону трагического, до конца последовав своей
судьбе. Что я мог ему предложить в его печальном и одиноком посмертии --
сожжение? А так, при хорошем раскладе, могилой для него могла стать щель
между плинтусом и стеной -- там, думаю, будет покойно...
или просто переедание после длительной голодовки -- но чем была бы почетнее
смерть от бескормицы? Я не винил себя. Не винил. И все-таки не находил себе
места: не мог читать, не мог двух минут вынести без движения -- словно
полиэтилен над огнем, пошла расползаться моя жизненно необходимая
Акунин Борис
Андреев Николай
Березин Федор
Соломатина Татьяна
Шилова Юлия
Акунин Борис