и слабо ответил Ланде.
неестественно большими глазами лицо. Чувство любопытной жалости, то чувство,
которое Ланде постоянно пробуждал в ней, поднялось у нее в груди, такое же
чистое, свежее и сильное, как и сама молодая грудь.
правда, что вы совсем разошлись с матерью?!.
вырвавшегося вопроса.
вас можно спрашивать обо всем... правда?
замечая ее испуга, и сказал грустно и вдумчиво: - Я не разошелся с нею, - я
никогда и ни с кем не расходился... Маму я люблю и теперь, может быть, даже
больше, потому что она несчастна... Я только ушел жить один... Тут
приходилось выбирать что-нибудь одно: или жить не так, как я верю, или
уйти... Я думаю, и вы сделали бы тоже... так...
торжественной печали, - легче пожертвовать жизнью, чем... А впрочем, не умею
я этого высказать! - вдруг засмеялся он коротко и печально и замолчал.
потом стало еще тише.
осуждая и не принимая участия в ее шутке.
любопытством спросила она. Ланде посмотрел на нее.
возразил он.
прислушиваясь к красивым звукам своего голоса, сказала Марья Николаевна.
Все верят, и вы верите...
Посмотрите в небо, посмотрите! - с какою-то горячей мольбой потребовал он.
казались Ланде молящими и прекрасными.
она вглядывалась, тем дальше и выше бесконечно уходили звезды и уничтожались
бессильно в необозримом просторе. Казалось, таинственно-торжественное
молчание вечным холодом остановило и сковало какой-то неведомый,
безграничный размах. Нечеловеческая сила подняла в пространстве ужасный
непроницаемый прозрачный свод и застыла в страшном напряжении.
Николаевна. - И вдруг все это рухнет... Господи, можно ли вообразить,
подумать, что бы было!..
громада, а мы такие маленькие, такие маленькие, что даже не можем видеть
того бешеного вихря, в котором все несется!.. Вы поймите это: как мал должен
быть человек! В каждый миг, в каждую миллионную часть мига страшное движение
уносит громаду мира в непонятную даль; а мы видим мертвенную
неподвижность... Какой должен быть ураган бесконечных звуков; а нам чудится
торжественная тишина!.. И все-таки мы, крошечные, идем так свободно, как
будто все эти громады уступают нам дорогу! Как будто нас проводит рука,
способная провести сквозь самое стремление! Самая малая частица его могла бы
стереть нас, но человеческая история идет и развивается так свободно, как
будто она - центр всего. Для того чтобы такое маленькое, слабое так шло по
своему пути, так уверенное, что дойдет до конца, - надо, чтобы оно было
нужно в мире и чтобы воля мировая охраняла его до той поры...
совершится то, чему должно быть... А когда совершится, то вдруг все двинется
дальше, здесь разрушится, там создастся, засветит какой-то новый свет,
появятся новые формы, новое движение.
вечности в вечность и из пространства в пространство. Тишина ночи казалась
какой-то торжественно-страшной музыкой.
говорил Ланде. - Самая вечность и бесконечность, в которых нет ни малого, ни
большого, в которых нет времени, которыми уравнивается миг жизни миров с
мигом жизни одного человека!.. Разве это холодный мертвый порядок машины,
созданной бездушным физическим законом? Это страшный трагизм творчества,
всеобъемлющего, в котором нет деления ни для чего! Есть Дух этого
творчества. Душа мира... Нельзя не верить, нельзя не видеть!.. не слышать,
не чувствовать!..
Николаевны. Она нервно съежилась и глаза у нее округлились, как у кошки,
увидевшей что-то непонятное, страшное.
идет по земле, металлически, звонко ступая тяжкими, таинственными шагами.
Холодно... Прощайте!
тусклым стеклом.
глазами глядя вверх между звездами, в темно-синюю холодную глубину.
VII
похожий на плохо наряженного привидением, Семенов отворил дверь Ланде.
блеска звезд, странен был желтый сухой свет лампы, тоненькая, хрупкая
мебель, сбитая кровать с тощими горячими подушками и сухое, желтое,
несчастное лицо Семенова, и его тоненькие, как палочки, белые ноги.
лицо его, жидкие волосы, смоченные потом и прилипшие к обтянутым сухой кожей
вискам, тощее тело, напяленное на узких острых лопатках, все говорило
простым и страшным языком об одинокой, никому непонятной во всей громадности
своего горя, бессмысленной болезни, скрывшейся внутри одного человека и
заключившей там, возле места разрушения, весь его мир- страдание, отчаяние и
ужас.
и, когда Ланде сел возле него на постели, проговорил, путаясь:
умру уже, Ланде.
томящемуся в глубине его больного, страдающего тела, убеждая его в
неизбежном и еще невообразимом конце.
Семенову и обнял его обеими руками за худые, пахнущие холодным потом, плечи.
Сквозь истертую, жидкую рубашку чувствовалось горячее сухое тело и кости,
острые и страшные.
во что верил сам любовно и наивно: что не может быть жизни только для земли,
что слишком громадны усилия и страдания, чтобы они умирали, не поднявшись от
земли, что непонятно, убого и бессмысленно было бы тогда существование духа
человеческого, с его светлым разумом и гибкой, богатой мыслью, в бесконечно
великом, стройном и вечном мире.
словами остановить, не успеет загромоздить пути тому темному, громадному,
что неуклонно надвигается и медленно овладевает страдающей душой. Семенов
сидел неподвижно, скорчившись и глядя в упор на огонь лампы. Тонкие
потрескавшиеся губы его были плотно сжаты. Сбоку Ланде был виден блестящий
круглый глаз его, отражавший желтый огонь лампы, и по временам ему казалось,
что Семенов его не слышит, и Ланде хотелось закричать ему в ухо, позвать,
потрясти за плечо, с великою скорбью и отчаянием. И с ужасом видел он, что
это одинокое страдание остается глухо и замкнуто, как крышка железного
гроба, холодного и немого, таящего в себе страшную тайну, ведомую ему
одному.
мы были счастливы и светлы, когда говорили о Боге, о вечной жизни, о вечной
радости!.. Что же ты молчишь, Вася?.. Скажи что-нибудь!
точно скрывая от него какое-то тайное выражение своего лица, и заговорил не
так, как говорил всегда - не несерьезно и иронически, как взрослый человек с
ребенком, - а жалким, беспомощным и растерянным голосом, с детскими
всхлипывающими звуками. - Я хотел тебе сказать, Ланде... не хочется умирать!
Шилова Юлия
Лукьяненко Сергей
Эриксон Стивен
Якубенко Николай
Сертаков Виталий
Березин Федор