Чтение 7–й страницы книги ~Эвелина и ее друзья~

этого существа в следующее и через три тысячи лет она вернется к нему,
Котику, и круг будет замкнут. Затем начнется новая эволюция. Никакие
материальные соображения не имеют значения. Наша физическая оболочка - это
только телесные границы заключенного в нас бессмертного духа. Забота о них
недостойна человека.

- Ну да, - сказал я, - этот утомительный бред можно продолжать до
бесконечности. Согласись, однако, что это очень странное соединение -
метампсихоз и ночное кабаре. И почему у тебя нет ни квартиры, ни денег?

Она начала говорить о пифагорейцах и о Платоне, потом сказала, что в
жизни Котика метампсихоз занимает такое место, что у него не остается
времени думать о материальной стороне жизни. Поэтому она, Эвелина, должна
взять эту заботу на себя, - отсюда идея кабаре. Все это было так нелепо и
так по-детски глупо, что я не понимал, как Эвелина, с ее умом и жизненным
опытом, могла находить это приемлемым. Я сказал ей об этом.

- Но ты пойми, - сказала она, - я живу теперь в другом мире.

- Все это так на тебя не похоже. В другом мире... А в каком мире ты
собираешься открывать кабаре?

- Об этом сейчас будет речь, - сказала она. - Я иду звонить Мервилю.
Алло! Да, это я. Я звоню из квартиры нашего друга, - она назвала меня. - Я
хотела с тобой поговорить о деле. Ночное кабаре. Да, все буду вести я. Да.
Как нет денег? Этого не может быть. Это очень просто, ты отложишь свой
отъезд на один день.

Я понимал, что Мервиль пытался защищаться, но я слишком хорошо знал
Эвелину и знал, что исход предрешен заранее. Мне хотелось ему помочь, но я
не видел, как это можно сделать.

- Завтра, - говорила Эвелина. - Мы обсудим это подробно. Я еще не знаю.
Не так много, в конце концов. Хорошо, значит, до завтра. Часов в десять
утра.

Посмотрев внимательно на ее лицо, я сказал:

- Ты полна энергии, как всегда, но вид у тебя очень усталый. Как твое
здоровье?

- Об этом я забыла тебе сказать. Мне надо делать операцию, и на это
тоже у меня нет денег.

- Ты знаешь, - сказал я, - что тут тебе ни о чем беспокоиться не надо.
Позвони по телефону, поезжай в клинику и не думай ни о чем. Но какая
операция?

- Глупейшая, - сказала она, - аппендицит. Но до того я, во всяком
случае, должна повидать Мервиля. А сейчас я хочу отдохнуть.

Она легла в кровать - и через пять минут уже спала глубоким сном. Я
вышел из дому и поехал к Мервилю, с которым у меня был долгий разговор. Я
советовал ему сослаться на срочные платежи и сказать Эвелине, чтобы она
отправила своему отцу телеграмму, составленную в самых патетических
выражениях.

- Почему она вдруг решила открывать кабаре? - спросил Мервиль.

- Это из - за метампсихоза. Не смотри на меня так, спешу тебе сказать,
что с ума я не сошел.

И я подробно рассказал ему о том, что мне говорила Эвелина.

- Нет, всему есть все-таки границы, - сказал Мервиль. - Этому надо
положить конец.

- Когда у тебя будет уверенность в том, что ты можешь это сделать, не
забудь позвать меня, я хотел бы при этом присутствовать.

- Я тебе всегда говорил, что в этом есть какое-то колдовство, - сказал
он. - Иначе чем объяснить, что она делает с нами все, что хочет? Почему ты
должен уступать ей свою квартиру, из которой она тебя чуть ли не выгоняет?
Почему я всегда обязан за нее платить? Мне денег не жалко, это ерунда, но
это вопрос принципа. И вот теперь метампсихоз, какой-то Котик, о котором мы
не имеем представления, и ночное кабаре. Нет, это слишком. Но когда я
вспомню ее глаза... Как ты говорил? Какое в них выражение?

- Неумолимое, по-моему. Но ей нужно теперь отказать без всяких
объяснений.

- Ты прекрасно знаешь, что это невозможно. У тебя когда-нибудь хватило
мужества отказать ей в пользовании твоей квартирой?

- Нет, но в деньгах, я думаю, я мог бы ей отказать.

- Это ты говоришь только потому, что она к тебе за деньгами не
обращалась.

Я сидел и смотрел в окно. Мне всегда нравился дом Мервиля, который он
купил несколько лет тому назад у какого-то разорившегося миллионера.
Огромные, во всю стену, окна выходили в сад, кончавшийся аллеей, деревянные
переплеты которой были густо обвиты плющом. Аллея вела к железным воротам,
выходившим на одну из тихих улиц, недалеко от Булонского леса. Ноябрьский
дождь шумел за окном.

- Что же делать? - спросил Мервиль. Он решил, в конце концов, уступая
моим настояниям, принять план, который я ему предложил. Эвелина отправит
длинную телеграмму своему отцу, объяснив ему, что она собирается открывать
коммерческое предприятие и начинать новую жизнь. - К тому же это
действительно так, - сказал Мервиль. - В том случае, если отец откажет ей в
деньгах, Мервиль постарается найти какой-нибудь другой выход из положения.
Это по крайней мере давало ему отсрочку - при условии, что Эвелина
согласится ждать. Мервиль настаивал на том, чтобы я непременно присутствовал
при его разговоре с Эвелиной.

На следующий день, через час после назначенного времени, Эвелина
приехала к Мервилю на такси. Из моей квартиры она ушла рано утром. Она вошла
в комнату, где мы сидели, посмотрела на меня и спросила:

- Это что? Заговор? Будь добр, - сказала она, обращаясь к Мервилю, -
пошли горничную заплатить за такси. Как ты сюда попал?

Этот вопрос относился ко мне.

- Случайно, - сказал я. - Но это вышло кстати, это дает мне возможность
еще раз видеть тебя.

- Оставь нас вдвоем, - сказала она, - мне надо серьезно поговорить с
Мервилем.

- У меня от него нет секретов, - сказал Мервиль. - Мы все старые
друзья, нам нечего скрывать друг от друга. Я тебя слушаю.

В течение сорока минут - я следил по часам - Эвелина рассказывала нам о
том, как она предполагает устроить кабаре, - программа, импровизации,
оркестр, цыганские скрипки, столики, освещение, туалеты; это было похоже на
прекрасный репортаж. Она даже села к роялю и, аккомпанируя себе, спела
испанскую песенку. Голос ее вдруг изменился, и я узнал в нем давно забытые
интонации, которые я слышал в тот короткий период времени, когда она
действительно питала ко мне слабость, как она выражалась. Потом она перешла
к деловой стороне вопроса.

Она ушла поздно вечером, после ужина, унося с собой чек, который ей дал
Мервиль. Но первый раз за все время она была не так неумолима, как всегда, и
согласилась ждать ответа из Южной Америки. После ее ухода Мервиль сказал:

- Я думаю, что я обязан тебе значительным сокращением расходов. Я был
готов к худшему. Я тебе чрезвычайно благодарен.

- Милый друг, - сказал я, - твоя благодарность направлена не по адресу.
У меня по этому поводу нет никаких иллюзий, я так же бессилен против
Эвелины, как и ты. Ты должен быть благодарен не мне, а Котику.

- Ты думаешь?

- Разве ты не заметил, как она смягчилась, когда она пела, думая о нем?

- Да, может быть, это Котик, - сказал он. - Кстати, что он собой
представляет?

- Не могу об этом судить, - сказал я, - я никогда его не видел. Но ты
знаешь, что Эвелина выбирает своих любовников только среди так называемых
порядочных людей. Тут за нее можно быть спокойным.

- И почему вдруг этот нелепейший метампсихоз?

- Тут я на твоем месте воздержался бы от критики. Вспомни о своих
собственных увлечениях. С тобой это тоже могло бы случиться, не в такой
карикатурной форме, конечно, но могло бы. Конечно, это нелепо. Эвелина
говорила со мной о пифагорейцах и Платоне.

- Интерес к этому мне вовсе не кажется чем-то неестественным.

- Вообще говоря, нет, конечно. Но у Эвелины это случайное отражение тех
самых чувств и ощущений, в результате которых она открывает кабаре. Ты
видишь, откуда возникает воспоминание о философских доктринах и о том, что
мы называем культурным наследством Эллады?

- Если это даже так, то что в этом дурного? - сказал Мервиль. - В конце
концов, все это - слепое пантеистическое движение мира, выражающееся в
неисчислимом множестве форм, и вне этого нет жизни.

- Я понимаю, - сказал я. - Но некоторые формы мне хотелось бы из этого
исключить.

- Мы не можем произвольно их исключать или не исключать. Мы вынуждены
принимать мир таким, каким он создан, а не таким, каким мы хотели бы его
видеть.

- Я мог бы тебе возразить и на это, - сказал я, - но уже поздно и это
завело бы нас очень далеко. Я только должен лишний раз констатировать, что
до тех пор, пока ты не впадаешь в твой очередной сентиментальный транс, ты
рассуждаешь в общем как нормальный человек. Как обстоят твои дела в том, что
ты всегда называл лирическим миром?

- Так же, как это было тогда, когда мы встретились с тобой на Ривьере,
- сказал он, вставая. - Все пусто и мертво, и даже музыка звучит так же
печально, как она звучала тогда, в этом стеклянном ресторане, где играл на
рояле этот круглоголовый импровизатор в смокинге.

Этими долгими зимними вечерами, когда я сидел один в своей квартире в
той идеальной душевной пустоте, в которой я находил столько положительного,
а Мервиль столько отрицательного, я думал о разных вещах, но думал так, как
мне почти не приходилось этого делать раньше, - вне всякого стремления
прийти к тому или иному заранее намеченному выводу, который мне лично
казался бы желательным. Я убеждался в том, что классическое построение
всякой литературной схемы чаще всего бывает произвольным, начинается обычно
с условного момента и представляет собой нечто вроде нескольких параллельных