Чтение 7–й страницы книги ~Глухомань~

- Не понимаю, - я вздохнул. - Не понимаю я, и все тут. Не вижу никакой
логики. Решительно.

- Логику ищешь? - усмехнулся Ким. - Мы университетов не кончали, вот и
вся наша логика.

- Но логичнее было бы отослать гроб с телом. Ну, вскроют, допустим, ну,
мать порыдает, ну, мы повозмущаемся...

- И кто-то, особо возмущенный, пригласит прокурора, который, что вполне
возможно, и откроет "дело". А так - никто никакого дела не откроет. Нет
трупа - нет дела. И концы - в воду. Начальство займет круговую оборону с
массой свидетелей, которые подтвердят, что тело в гроб клали на их глазах
при ружейном салюте и склоненном знамени. А что с ним случилось по дороге -
спрос с сопровождающего офицера. А он уехал к родителям, что и случилось в
действительности. Тогда с кого спрос? Да с нас и спрос. Мол, сами вытащили,
тайком захоронили, а потом устроили бучу. Чтобы пятно положить на нашу
любимую и непобедимую. Вот какая у них логика, друг. Бронетанковая, ничем не
прошибешь.

Помолчали. Невесело.

- Что будем делать? - спросил я.

- Хоронить. Только по-людски, как ты хотел, уже не получится. Значит,
по-советски хоронить будем.

Отмороженным металлом слова его прозвучали.

- Как так - "по-советски"?

- Полный парад с оркестром и маршами по их нотам. Значит, с тебя - статья
в газете. Редакционная. Что хочешь редактору наплети, но статья в местной
газете "Путями Ильича" должна быть. В день... Нет, за день до похорон.

- Альберт, ты что-то заговорился. Какая статья? О чем?

Ким хитровато прищурился:

- Что-то я забыл, как называется ложная могила героя на родине?

- Кенотаф.

- Вот кенотаф мы ему и соорудим, африканский друг мой. А его без статьи в
газете не соорудишь. А надо, чтоб оркестр играл. Чтоб цветами холмик
завалили. Чтоб матери до земли поклонились. И чтоб помянули, как положено.

Все это он произнес внешне спокойно, но внутри его бушевала такая
ненависть, что мне стало не по себе. Я стиснул его плечо, и мы долго молчали
над пустым гробом. Потом Ким сказал:

- Заделать, как было, можешь?

- Попробую. Нужна газовая сварка.

- Сейчас привезу. В гараж никого не пускай.

И вышел.

Редактора я знал: Глухомань - место тесное, в нее вся Россия вмещается.
Знал, но, признаться, не дружил с ним. Когда-то приятельствовали, но после
африканской турпоездки - как отрезало. Так - "здравствуй-прощай", не более.
Ну, не нравился он мне, а почему не нравился, и сам толком объяснить не
могу. Не нравился, и все тут. С первого знакомства и с первого его
объяснения.

- Фамилия у меня - Метелькин, а не Метелкин, - предупредил он меня при
знакомстве. - Я - сын метели, а не метлы. Тонкость, а? Тонкость, земляк,
тонкость русского языка!

Вот к этой тонкости русского языка я и пошел на следующее утро. От
болтовни типа "то-се" отказался с порога, сразу и весьма напористо приступив
к делу:

- Тебе, товарищ Метелькин, скажу первому: в совхоз "Полуденный" привезли
тело погибшего героя. Первого героя нашей Глухомани.

- Какого героя?

- Который погиб, прикрыв командира.

- Как так - прикрыв?

- Собственным телом. Упал на гранату, которая со страху сама собой
вывалилась из руки необученного новобранца. И принял весь удар на себя. То
есть не весь удар, а все осколки.

Прищурился Метелькин:

- Документ имеется?

- Имеется. С ним весь полк прощался со склоненным знаменем. Командир
полка речь говорил, троекратный салют дали и прохождение роты почетного
караула перед гробом.

- Ну, а документы где?

Спросил редактор и перстами потер при этом. Будто взятку требовал. Я
разозлился, и это - помогло:

- Дураком хочешь район показать? Спасенный им командир роты старший
лейтенант Потемушкин с ними в Москву поехал, чтобы к ордену парня
представили!

Сын метели задумчиво отмалчивался, и я выложил козырного туза, чтобы
сдвинуть с места его привычную осторожность:

- И чтобы рассказали о нем в программе теленовостей! В хорошей мы луже
окажемся, если ты, товарищ редактор, с заметкой опоздаешь.

- Вот это верно, - озабоченно сказал Метелькин и придвинул лист бумаги. -
Диктуй.

Я, признаться, этого не ожидал, но отступать было некуда. С хода
надиктовал целую заметку: как прощались с героем его боевые друзья, как до
земли склонялось знамя и рыдал седой командир полка. И уже на следующий день
свеженькая газетка "Путями Ильича" лежала на столе первого секретаря.

Славика похоронили по-советски, но в закрытом гробу. Как уж там Ким
уговаривал осиротевшую мать, я не знаю, но остальное было, как должно было
быть. И оркестр, и цветы, и секретари райкома и райисполкома со всеми замами
и помами, и их прочувствованные речи. И - цветы. Весь могильный холмик ими
завалили, девушки совхозные постарались. А я на своем
макаронно-патронно-винтовочном предприятии солдатский обелиск сварил. Со
звездой наверху.

На поминках в совхозной столовой много было теплых слов, горьких слез и
добрых рюмок, а когда уж и шумок поднялся, слово попросила осиротевшая мать.
Совхозная медсестра Вера Иосифовна. И все сразу примолкли.

- Я знаю, что в городе Иерусалиме есть Стена Плача. Я никогда не
понимала, что это такое - Стена Плача. Мы в России знаем, что такое подушка
плача. К утру мокрая, хоть выжми... А тут - поняла. Славочка мой понять мне
помог. Стена Плача - это когда дальше идти некуда. Некуда идти, не к кому и
незачем. Мы в нее утыкаемся, в Стену Плача. Утыкаемся. Всех моих родных
фашисты в Бабьем Яру расстреляли. Всех, до единого человека, даже
трехмесячную Розочку, мою племянницу, не пожалели. Я их всех часто во сне
вижу на русском языке. И никуда от вас не уеду. Вы уж простите меня, я горем
вашим останусь. Здесь - Славочкина могилка. Моего единственного сыночка
могилка...

Она замолчала. Губы кусала, кровь по подбородку текла. И все молчали. А
потом - встали. Как один. Ким первым встал, а за ним - все. Даже секретари
со своими замами.

- Спасибо вам... - Вера Иосифовна поклонилась. - От всего осиротевшего
сердца моего...

Рухнула на стул. Лидия Филипповна обняла ее, целовала, шептала что-то. А
первый наш рюмку поднял:

- За ваше горе материнское...

Тут кончилось все, расходиться стали, но - тихо и аккуратно. Ким Веру
Иосифовну своей супруге поручил, попрощался со всеми и увел меня в свой
директорский кабинет. До-стал припрятанную бутылку коньяку, плеснул в
стаканы.

- Пусть ему чужая земля пухом будет. - Директор выпил, аккуратно поставил
стакан на стол, спросил вдруг: - Почему нескладно живем? Почему убиваем
тишком, хороним тишком, народы целые высылаем тишком? Почему, объясни ты
мне! Тишок -то откуда идет?

- Жизнь подешевела. Не личная и не торговая. Общей жизни - копейка цена в
базарный день.

- Из гнили тишок идет, - не слушая, продолжал он. - Когда пожар - треск
стоит, рев, пламя. Когда потоп - тоже шума хватает. Когда землетрясение - и
говорить от грохота невозможно. А когда все тихонько-гладенько - значит,
гнием. Заживо гнием, друг.

Я плохо его слушал. Я больше думал, как ему сказать о верном, но уж
больно страшноватом совете райвоенкома. Пока Ким занимался похоронами, не
говоря уж о посевной, я потолковал с райвоенкомом по душам. Это было не
очень-то просто после моего африканского сафари.

- А почему ты просишь о переводе Андрея Кима? - спросил он. - Какие
аргументы?

Реальные факты я открывать ему не мог, а потому сказал единственное, что
тогда пришло в голову:

- Трудно ему там будет после смерти друга.

- А, понимаю, понимаю, - солидно сказал военком. - Понимаю и подумаю.
Пощупаю почву.

Почву он щупал убыстренно и в день похорон тихо доложил:

- Существует только один способ. Жесткий, но зато - на все сто процентов
с походом.

- Какой?

- Есть вариант послать его в Афган. По добровольному желанию, что будет
оформлено соответствующим образом. Он - здоровый парень?

- Вполне. Почему спрашиваешь?

- Потому что имеется разнарядка в воздушно-десантную часть. Два месяца
учебки и - в состав ограниченного контингента.

Вариант бесспорно был безошибочным, но как к нему отнесется Ким, я не
знал, а потому и плохо слушал военкома.

- Это верняк, - сказал военком, когда мое молчание стало затяжным. -
Никаких вопросов, а доброволец в боевую точку - сам понимаешь, как это потом
для него скажется.

- При условии, что вернется, - я вздохнул, но руку военкому пожал с