Чтение 7–й страницы книги ~Джен Эйр~

- Няня, это вас зовут, - сказал он, - можете идти вниз. А я тут сделаю
мисс Джен маленькое наставление, пока вы вернетесь.

Бесси охотно осталась бы, но ей пришлось уйти, так как слуги в
Гейтсхэдхолле должны были точнейшим образом соблюдать время обеда и ужина.

- Значит, ты заболела не оттого, что упала? Так отчего же? - продолжал
мистер Ллойд, когда Бесси ушла.

- Меня заперли в комнате, где живет привидение, а было уже темно.

Мистер Ллойд улыбнулся и вместе с тем нахмурился.

- Что? Привидение? Ну, ты, видно, еще совсем ребенок! Ты боишься
привидений?

- Да, привидения мистера Рида я боюсь; он ведь умер в той комнате и там
лежал... Ни Бесси и никто другой не войдут туда ночью без надобности. И это
было жестоко - запереть меня там одну, в темноте! Так жестоко, что я этого,
наверно, никогда не забуду.

- Глупости! И ты поэтому так огорчаешься? Разве ты и днем боишься?

- Нет, но ведь скоро опять наступит ночь. И потом я несчастна, очень
несчастна, еще и по другим причинам.

- По каким же? Ты не можешь сказать мне хотя бы некоторые?

Как хотелось мне ответить на этот вопрос возможно полнее и откровеннее!
Но мне трудно было найти подходящие слова, - дети способны испытывать
сильные чувства, но не способны разбираться в них. А если даже частично и
разбираются, то не умеют рассказать об этом. Однако я слишком боялась
упустить этот первый и единственный случай облегчить свою печаль,
поделившись ею, и, после смущенного молчания наконец выдавила из себя пусть
и не полный, но правдивый ответ:

- Во-первых, у меня нет ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер.

- Но у тебя есть добрая тетя, кузен и кузины.

Снова последовало молчание; затем я уже совсем по-ребячьи выпалила:

- Но ведь это Джон Рид швырнул меня на пол, а тетя заперла меня в
красной комнате!

Мистер Ллойд снова извлек свою табакерку.

- Разве тебе не нравится в Гейтсхэдхолле? - спросил он. - Разве ты не
благодарна, что живешь в таком прекрасном доме?

- Это не мой родной дом, сэр, а Эббот говорит, что у прислуги больше
прав жить здесь, чем у меня.

- Эх ты, дурочка! Неужели ты так глупа, что хотела бы уехать из такой
великолепной усадьбы?

- Если бы было куда, я бы с радостью убежала отсюда, но мне ни за что
не уехать из Гейтсхэда, пока я не стану совсем взрослой.

- А может быть, и придется - кто знает! У тебя нет никакой родни, кроме
миссис Рид?

- По-моему, нет, сэр.

- А со стороны отца?

- Не знаю. Я как-то спросила тетю Рид, и она сказала, что, может быть,
у меня есть какие-нибудь бедные родственники по фамилии Эйр, но ей ничего о
них неизвестно.

- А если бы такие оказались, ты бы хотела жить у них?

Я задумалась: бедность пугает даже взрослых, - тем более страшит она
детей. Они не могут представить себе бедность трудовую, деятельную и
честную; это слово вызывает в них лишь представление о лохмотьях, о скудной
пище и потухшем очаге, о грубости и низких пороках; в моем представлении
бедность была равна унижению.

- Нет, мне бы не хотелось жить у бедных, - ответила я.

- Даже если бы они были добры к тебе?

Я покачала головой. Я не могла понять, откуда у бедных возьмется
доброта; и потом - усвоить их жаргон, перенять манеры, стать невоспитанной -
словом, похожей на тех женщин, которых я часто видела возле их хибарок в
деревне, когда они нянчили ребят или стирали белье, - нет, я была неспособна
на подобный героизм, чтобы купить свободу такой дорогой ценой.

- Но разве твои родственники так уж бедны? Они рабочие?

- Этого я не знаю. Тетя Рид говорит, что если у меня есть родственники,
то, наверное, какие-нибудь попрошайки; а я не могу просить милостыню.

- А тебе хотелось бы поступить в школу?

Я снова задумалась; едва ли у меня было ясное представление о том, что
такое школа. Бесси иногда говорила, что это такое место, где молодых
барышень муштруют и где от них требуют особенно хороших манер и
воспитанности. Джон Рид ненавидел школу и бранил своего учителя; но вкусы
Джона Рида не были для меня законом, и если сведения Бесси о школьной
дисциплине (она почерпнула их у молодых барышень, в семье которых жила до
поступления в Гейтсхэд) несколько отпугивали меня, то ее рассказы о
различных познаниях, приобретенных там теми же молодыми особами, казались
мне, с другой стороны, весьма заманчивыми. Она восхищалась тем, как хорошо
они рисовали всякие красивые пейзажи и цветы, как пели и играли на
фортепиано, какие прелестные кошельки они вязали и как бойко читали
французские книжки. Под влиянием ее рассказов во мне пробуждался дух
соревнования. Кроме того, школа означала коренную перемену: с ней было
связано далекое путешествие, полный разрыв с Гейтсхэдом, переход к новой
жизни.

- В школу мне действительно хотелось бы поступить, - сказала я вслух.

- Ну, ну, кто знает, что может случиться, - сказал мистер Ллойд,
вставая. - Девочке нужна перемена воздуха и места, - добавил он, обращаясь к
самому себе, - нервы никуда не годятся.

Бесси вернулась; и в ту же минуту до нас донесся шум подъезжающего
экипажа.

- Ваша барыня приехала, няня? - спросил мистер Ллойд. - Я хотел бы
поговорить с ней перед уходом.

Бесси предложила ему пройти в маленькую столовую и показала дорогу. На
основании того, что последовало затем, я заключаю, что аптекарь отважился
посоветовать миссис Рид отправить меня в школу; и этот совет был, без
сомнения, принят очень охотно, ибо когда я в один из ближайших вечеров
лежала в постели, а Бесси и Эббот сидели тут же в детской и шили, Эббот,
полагая, что я уже сплю, сказала Бесси, с которой они обсуждали этот вопрос:

- Миссис Рид, наверно, рада-радешенька отделаться от этой несносной,
противной девчонки. И в самом деле, у нее вечно такой вид, точно она за
всеми подсматривает и что-то замышляет.

Очевидно, Эббот действительно считала меня чем-то вроде маленького Гая
Фокса [Гай Фокс (1570-1605) - английский офицер, один из обвиняемых по делу
о Пороховом заговоре, представлявшем попытку католической партии взорвать
английский парламент].

Тут же я впервые узнала из уст мисс Эббот, сообщившей об этом Бесси,
что мой отец был бедным пастором; что мать моя вышла за него против воли
родителей, считавших этот брак мезальянсом, и мой дедушка Рид настолько
разгневался, что не завещал ей ни гроша; что через год после свадьбы отец
заболел тифом, заразившись при посещении им бедняков в большом фабричном
городе, где находился его приход; что моя мать, в свою очередь, заразилась
от него и через месяц после его кончины последовала за ним в могилу.

Бесси, услышав этот рассказ, вздохнула и заметила:

- А ведь мисс Джен тоже пожалеть надо, Эббот.

- Конечно, - ответила Эббот, - будь она милой, красивой девочкой, ее
можно было бы и пожалеть за то, что у ней никого нет на белом свете. Но кто
станет жалеть этакую противную маленькую жабу!

- Верно, немногие, - согласилась и Бесси. - Понятно, что красавица
вроде мисс Джорджианы, попади она в такое же положение, гораздо больше
располагала бы к себе.

- Да, да, я обожаю мисс Джорджиану! - воскликнула восторженная Эббот. -
Душка! Такие длинные кудри и голубые глаза, такой прелестный румянец - будто
накрасилась... А знаете, Бесси, я с удовольствием съела бы на ужин гренок с
сыром.

- Я тоже, и с поджаренным луком. Пойдем-ка вниз.

И они ушли.

Глава IV

Из разговора с мистером Ллойдом и только что пересказанной беседы между
Эббот и Бесси я почерпнула новую надежду; этого было достаточно, чтобы мне
захотелось выздороветь; казалось, близится какая-то перемена; я хотела ее и
молча выжидала. Однако дело затянулось; проходили дни и месяцы. Мое здоровье
восстановилось, но я больше не слышала ни одного намека на то, что меня так
занимало. Миссис Рид по временам окидывала меня суровым взглядом, но лишь
изредка обращалась ко мне. Со времени моей болезни она еще решительнее
провела границу между мной и собственными детьми: мне была отведена
отдельная каморка, где я спала одна, обедала и завтракала я тоже в
одиночестве и весь день проводила в детской, тогда как ее дети постоянно
торчали в гостиной. Миссис Рид ни разу не обмолвилась ни единым словом
относительно моего поступления в школу, и все-таки я была уверена, что она
не станет долго терпеть меня под своей крышей: когда на меня падал ее
взгляд, он больше чем когда-либо выражал глубокое и непреодолимое
отвращение.

Элиза и Джорджиана, следуя полученному приказанию, старались
разговаривать со мной как можно меньше; Джон, едва завидев меня, показывал
мне язык и однажды сделал попытку снова помуштровать меня; но так как я
мгновенно накинулась на него, охваченная тем же чувством неудержимого гнева
и негодования, с которыми ему уже пришлось столкнуться, он счел за лучшее
отступить и убежал, бормоча проклятия и крича, что я разбила ему нос. Я
действительно ударила Джона кулаком по этой выступающей части лица со всей
силой, на какую только была способна, и когда увидела, что этот удар, а
может быть, мой взбешенный вид, произвел на него впечатление, -
почувствовала сильнейшее желание воспользоваться и дальше достигнутым