Чтение 7–й страницы книги ~Июль 41 года~

Ответив на приветствие, Тройников вошел в землянку.
Все то мелкое, что занимало его на дорогах - его ли пушка придет раньше
или пушка другой дивизии, все это отошло сейчас на задний план. Тройников
достал карту из планшетки, расстелил ее на столе - от движения воздуха в
сыром сумраке землянки заколебались желтые огни свечей - и, закурив,
уперевшись в расстеленную карту ладонями, задумался.
Да, он не воевал еще, предстоящий бой будет его первым боем. Но у него
были свои преимущества перед теми, кто перенес разгром, окружение, отступал
от самых границ. Бесследно это не проходит.
Как в большинстве людей живет подспудное ощущение, что вся жизнь,
которая промелькнула до них, была как бы подготовкой к тому главному, что
началось с их появлением, так Тройникову казалось, что основное начинается
только теперь. И перед тем, что начиналось, он был тверд. Стоя над картой,
он думал не о потерянных километрах - не ими измеряется успех. Он думал о
том, как будет изменен ход войны. Чем тяжелей положение, тем крупней должен
быть риск. Он чувствовал в себе силы, верил, что его час придет.
Отвлек Тройникова адъютант, явившийся доложить, что командиры полков,
вызванные на рекогносцировку, прибыли.
С холма видно было поле, реку и деревню за рекой. И весь этот
очерченный тающим горизонтом простор полей, с деревенькой вдали, с блеском
реки и лесом, с желтыми хлебами, зеленым лугом, с высоким летним небом,
вместе с облаками, отраженными в реке, казался остановившимся,
неправдоподобно мирным.
Тройников подозвал первым к стереотрубе командира 205-го стрелкового
полка Матвеева, рукой указал за реку, за луг - на деревню:
- Видишь деревню? Будешь ее брать.
Матвеев, черноволосый, крупный, на последнюю дырочку затянутый по
животу широким ремнем, с мясистыми щеками и странными на этом полнокровном
лице тоскующими глазами, долго смотрел на деревню, потом так же долго
смотрел на карту, придерживая ее на планшетке толстыми пальцами,- ветер
трепал углы.
- Может не даться в лоб,- сказал он наконец, посопев, и потянул себя за
ухо.
Тройников глянул на его яркие тугие губы, медленно произносившие слова.
В этом сильном мужском теле с богатой растительностью была немужская душа.
По необъяснимой причине она досталась Прищемихину, который рядом с Матвеевым
казался подростком. Подросток с морщинистым лицом, узкими глазами, в которых
мелькала быстрая мысль, большими оттопыренными ушами и вздернутым носом, в
ноздри которого было глубоко видно. Был Прищемихин опытен в военном деле, и
хотя задача пока что ставилась не его полку, он, времени не теряя,
прикидывал ее по карте.
- Ну и прав немец, что не дастся в лоб,- сказал Тройников.- Дурак он,
что ли? А поверить, что мы дураки, в это он поверит: не мы его, он нас бьет.
Брать деревню будешь ты. А возьмет ее Прищемихин. Понял? Удар твой ложный.
Немца притянешь на себя, свяжешь его в бою, а Прищемихин тем временем выйдет
в тыл. Иди сюда, Прищемихин.
Река, огибая деревню, текла до леса и там, разлившись широко,
заворачивала на запад в отлогих берегах - от нас на левом фланге, от немцев
- на правом. И но нашему берегу в зеленой осоке кое-где стеклышком на солнце
блестела в низине вода. Это было болото, обмелевшее сейчас и подсыхавшее в
июльскую жару без дождей. Болото, река, а за рекой на том берегу по лугу -
немецкие позиции.
- Разведку посылал? - спросил Тройников.
- Ходила,- сказал Прищемихин, скромно умолчав, что ночью сам лазил с
разведчиками по болоту и далее на той стороне побывал. Он вдруг улыбнулся,
мелкие морщины пошли по всему лицу, верхняя короткая губа поднялась, оголив
крупные зубы.- Начистоту говорить можно?
- Говори, я послушаю.
- Ходила разведка. Ничего, болото перебрести можно. Только днем под
огнем по кочкам осколъзатъся... Так я их до рассвета еще там положил.
- Где там? - Т ройников глядел на него глазами испуганно-радостными.
- В осоке лежат.
- Где? Не вижу! - кричал Тройников, вскинул бинокль к глазам.- А ну,
кто видит? Смотрите все!
Он оттого заставлял сейчас смотреть всех, что гордился Прищемихиным,
отличал его и хотел, чтоб все видели это.
Но во всех биноклях только блестела река и на немецком зеленом луговом
берегу заметно было кое-где шевеление. А на нашем берегу простерлось болото
под солнцем - кочки, трава и вода. И ни души.
- Жить хотят, оттого и не видно никого,- сказал Прищемихин и
усмехнулся.- Это на учениях, бывало, сколько ни гоняй, только отвернулся -
один голову высунул, другой задницу, хоть стреляй их. А тут не ученье -
война. С ночи в осоке лежат, брюхом в воде. Водки каждому двойную норму
выдал, но - не куря! Предупредил строго. Деревню возьмете - закуривай!
Старшинам с ночи приказ дал: "Кухни держать под парами!" И маршрут: как
пехота в деревню войдет, чтоб раньше артиллерии с кухнями там быть.
Командир резервного полка Куропатенко, коротко остриженный и все равно
рыжий, как осеннее солнце, захохотал от души:
- Да ты правду говори, Прищемихин,- может, твои в деревне уже?
- Зачем в деревне,- поскромничал Прищемихин.- Мои в болоте лежат. Я так
мыслю.- Развернув карту на колене, Прищемихин поднял палец у себя над
головой и кому-то погрозился.
Всем в дивизии было известно: Прищемихин не "думает", не
"предполагает", а - "мыслит". Даже к ординарцу своему обращался он так: "Ты
насчет ужина сегодня как мыслишь?" Был он солдатом еще той германской войны
и, выросши до командира полка, пройдя все стадии - и взводного, и ротного,-
остался солдатом по своему нутру. И хотя не раз посылали его на курсы
командного состава, бой он все равно видел по-своему, не сверху, а снизу.
- Я мыслю так: немец на той стороне по лугу редко сидит, так кое-где
порыл окопчики неглубокие. Глубоко нельзя, вода близко подступает. На ночь
он в деревню спать идет, вместо себя ракетки пошвыривает, реку освещает. Тут
нам главное дело не перемудрить. Откуда он меня ждать может? От леса. Лес к
самой воде подступает, там скрытно сосредоточиться можно. Так я в лесу одну
роту оставил. Командир роты - парень молодой, но мыслит правильно. Ударит
оттуда для отвода глаз, но с умом, чтоб людей зря в трату не дать.
Тройников слушал его, улыбаясь. Мельком глядул на Матвеева.
Нахмуренный, тот завистливо сопел. На широкой переносице между бровями
проступил пот.
-- Добро! - сказал Тройников.- Действуй. Одним батальоном выйдешь
деревне в тыл, двумя, не задерживаясь,- вперед. До скрещения дорог. Возьмешь
высоту плюс пять ноль, оседлаешь дороги - и сразу окапывайся. Это твоя
главная задача. Дальше высоты не иди! - Он погрозил Прищемихину.- Понял?
Ужинаю у тебя, раз у тебя кухни в первом эшелоне идут.

ГЛАВА IV

Настал день, и дороги опустели. Все исчезло. Скрылось в землю. Остались
только бесчисленные следы ступавших здесь ночью сапог, перечеркнутые колеями
повозок, вдавленными следами гусениц,- над всем этим, казалось, еще витали
голоса.
Всходило солнце. На траве, на холодных телах танков, укрытых в лесу,
обсыхала роса. Хорошо было сейчас сидеть в свежевыротом окопе. Сверху -
солнце, сухой полевой ветерок по брустверу, а от не прогретой в глубине
земли прохладно спине сквозь гимнастерку. Гудят вытянутые пудовые ноги,
отходя понемногу, а голова легкая, и так сладко сейчас потянуться всем
млеющим телом. Война ничего не отменила, только все чувства стали острей на
войне. И нет слаще утреннего сна в окопе после такой ночи. Сквозь дрему
бухнет орудийный выстрел, а ты сидишь, вытянув ноги, не размыкая век...
Гончаров потянулся, заложа руки за голову, зевнул, глядя на Литвака
маслеными глазами:
- Ну вот, Борька, мы и встретились.
Борька Литвак, тот самый солдат, которого он ночью забрал из чужой
батареи, поднял от котелка лицо, улыбнулся стеснительно и добро. Он был
голоден и ел так, словно домой попал. Слив в ложку последние капли из
котелка, он облизал ее по-солдатски и сунул за голенище.
- Слушай, а за мной не придут?
- Неохота?
- Суп у вас гороховый здорово варят.
- Тем и славимся.
Они были однолетки и года четыре сидели в школе на одной парте. Но
сейчас Гончаров выглядел старше и крупней. С ним произошла та перемена,
которая быстро наступает в армии у молодых людей. Он развился физически,
расширился в груди, в плечах, а сознание ответственности за многих людей - и
равных ему по годам, и годившихся ему в отцы - проложило на лице его ранний
отпечаток мужественности и серьезности. Эту перемену, как незримую грань,
разделявшую их, Литвак смутно чувствовал. И отчего-то неловко было называть
его Юркой.
А Гончаров смотрел на него с суровой ласковостью, как на младшего
старший брат.
- Курить научился?
- Есть, товарищ комбат, тот грех,- сказал Литвак, шуткой обходя
неловкость.
Он взял у Гончарова кисет: "Ого!" Кисет был резиновый, трофейный,
немецкий, и у Литвака даже некоторой завистью и уважением заблестели глаза.
Гончаров расстегнул отложной воротник гимнастерки, подставил ветерку
голую грудь. Дым табака щекотал ему ноздри, но не хотелось стряхивать с себя
дремоту в эти последние короткие минуты, которые он еще мог позволить себе
подремать, пока разведчик устанавливает стереотрубу, а телефонист на
солнышке клюет носом над аппаратом. Борьке же оттого, что он встретился со
школьным другом, и попал к нему в батарею, и поел хорошо, и теперь закурил,