Чтение 7–й страницы книги ~Картежник и бретер, игрок и дуэльянт~

шестерки ко мне приглядываются. И я соответственно - к ним. "Проиграть надо,
- думаю. - Непременно проиграть, чтоб был резон ставочку повысить".

- Сколько в банке?

- Одна сотня двадцать.

- Стало быть, с трети и начнем, помолясь.

Не играем - дубину пилим: раз к себе, другой от себя. За это время масти
шестерок распределяю: кто из них пиковый, кто - трефовый, а кто и во бубнах
и рожей, и повадками.

Смотритель ром приносит, а пока разливает, банк к Бубновому переходит.
Румяному такому, с маслеными глазками.

- За доброе знакомство наше, господа!

Не отказываются. У Трефового - пожилого, хитренького, хихикающего - ручки
подрагивают, когда с рюмкой соприкасаются. То ли сопьется вскорости, то ли
уже спился.

А я, время не тратя, банчок Бубновому навариваю. Мягонько, чтобы не
спугнуть до срока: "Ах ты!.. - дескать. - Хотел же другую заломить, вот
невезенье!.." Ну, и так далее. Разные есть способы, и о них в нашем
"Егерском наставлении" прямо говорится: "Егерь должен преодолевать все
препятствия, какие только встретиться могут". Вот я и преодолеваю.

За третьей рюмкой банчок до тысячи поднял. Раскраснелись все, даже
Лимончик. Он подряд два раза выиграл немного и на радостях новую бутылку
потребовал. На руку мне: шестерки на рюмочки живее откликаться стали.
Повздыхал, повертелся, посопел даже и... "Ну, Аничка, молись за меня..."

- Еще карту.

Аккуратно дал банкомет шестерочный трефовой масти, снизу. И рукава высоко
поддернуты...

Туз пришел! Как виду не подал, сам удивляюсь.

- По банку!

Риск невелик: двадцать очков на руках. Но - против банкующего... Так,
Бубновый свои картишки сразу бросил. Стало быть, знает, сколько там, у
банкомета на руках...

Девятнадцать у банкомета! Но я - даже не улыбнулся.

- С кем не бывает, - говорю.

Чувствую кураж, чувствую! Пошла карта. Только бы не зарваться: теперь я
банк держу.

Что долго-то расписывать: удержал я тот банк. Рубликов этак под семьсот.
А следующий у меня майор сорвал, чему я, прямо скажем, обрадовался: и
проигрыш невелик оказался, и майору, слава Богу, наконец-то счастье
улыбнулось, и за бутылкой он послал на радостях своих.

Не люблю, когда отставных офицеров чина невеликого пройдохи обыгрывают.
За ними семья, дети, хозяйство, а доходов - всего пенсион. Не люблю.
Совестно мне всегда, даже когда не я в выигрыше оказываюсь.

Жрать было охота, кишка кишке атаку трубила. Но отказал я животу своему.
Сытых кураж не любит.

...Держи кураж! Всегда держи кураж, чем бы ты ни занимался: в бою тоже
свой кураж есть, и коли потерял его хоть на миг единый - быть тебе на земле.
Тогда считай копыта над головой, покуда в сознании еще пребываешь. Было
такое со мной, было, в Бессарабии еще, довелось считать. Слава Богу, хоть
свои копыта тогда надо мною проносились. А ну как вражеские считать
доведется?..

Ну, вот и по-крупному пошло после третьей бутылки: крапивное семя от
дармовой выпивки не враз-то и оторвешь. Присасываются. Жалко мне их, которые
вот так промышлять вынуждены, ей-Богу, жалко при всем их гнусном ремесле.
Чин - в самом подножье российского Табеля о рангах, пенсии - грошовые и - не
дворяне, как правило. Дети священников, солдат или вольноотпущенников,
доходов никаких, а семьи - в рыдван не усадишь. Ну, ну, Сашка, кураж мягких
не любит. Лучше отставного майора пожалей: опять проигрывать начал.

Вот так и канителились, ром попивая, но в выигрыше пока был только я.
Правда, в основном за счет майора, к сожалению, и дворянчика Лимончика. Но я
ждал своего часа, с надеждой ждал по мере того, как убывал ром.

Светать стало, все уж устали, но никто пока о конце сражения не заикался.
Все в раж впали: дворянство - в сладкой мечте хотя бы проигрыш вернуть,
крапивное семя - в сладкой надежде меня объегорить. А я им подыгрывал, как
только мог. И зевал, и кряхтел, и подремывал, и жаловался на усталость с
дороги.

Вот это их и погубило: осторожность потеряли. Незаметненько и этак
аккуратненько появились картишки из другой колоды, рубашка которой
отличалась столь малозаметными нюансами, что на рассвете да еще после рома
углядеть ее было за гранью сил человеческих. Но я углядел, потому что по
опыту знал: непременно появится. Углядел, но виду не подал, не ко времени
было вид подавать. Прощелыги в проигрыше, им бы не в мой карман целить, а
свое вернуть, да и подавай Бог ноги, пока мы не очухались. Но сия
единственная здравая мысль покуда что в головы их не вселялась. Их другое
держало - ажитация. Банк был маловат для последнего куша. Ждали они его, ох
как ждали!..

Но и я ждал. А как банк за пять тысяч перевалил, душой услышал, что труба
пропела. "Ну, Аничка моя, молись в сладком сне своем!.."

- По банку.

- А есть чем ответить, господин поручик? - высунулась вдруг пиковая
шестерка.

Мрачный субъект. И глаз пронзительный, и сам черный, как цыганенок. Но,
видать, глуп, потому как допустил целых две промашки. Во-первых, признался,
что они уже выигрыш считают, а во-вторых, повод мне дал для справедливой
ярости.

- Как смеешь мне, офицеру, недоверие выказывать? - гаркнул я. - Да я за
меньшее к барьеру приглашал!..

Поднялся шум, начались извинения, просьбы. Я ерепенюсь, краску гнева
праведного изо всех сил на усталом своем лице вызываю, ору, а сам
поглядываю, что их руки в этот момент делают. Чем заняты... И вижу,
отчетливо вижу, что Бубновый, урвав миг, в карман полез, вроде как за
платком.

- Ва-банк! - рявкаю. - И чтобы без намеков, оскорбительных для чести
моей!

Рисковал? Еще как, но почему-то верил. Верил, что дама придет: у меня на
руках аккурат восемнадцать было. И не обманула меня дама моя, пришла на
дорогое - под шесть тыщ - свидание!..

- Очко!

- И у меня очко, - говорит банкомет и гаденько этак улыбается.

По правилам - он выиграл. И выиграл бы, коли бы по правилам играл. Но
я-то приступ ярости не зазря закатил. Чуть было глаза не сломал, за их
руками приглядывая: уж больно шустрые ребятки попались. И лапки цепучие, и
глазки липкие пронзительно. И банкомет уж за деньгами тянется.

- Цурюк! - командую. - А ну-ка карты - рубашками кверху.

В три глотки заорали:

- Не по правилам!.. Не по совести!.. Прав таких не имеете!..

Тут-то я пистолет достаю и звучно курком щелкаю:

- Рубашками кверху, я сказал. Раз!..

"Два" и говорить не пришлось: сам банкомет перевернул дрожащими руками. И
примолкли все.

- Света, майор.

Майор канделябр придвинул, вгляделся:

- Ах, сукины дети!.. Рубашки-то разные.

- Разные! Разные!.. - Лимончик аж ручонками всплеснул.

- Стало быть, и выигрыш мой, - говорю. - А за плутовство - все доли
партнерам вернуть. Все, до копейки! И мне - тысячу за расстройство мое.

- Не пойдет такое! - всполошился, вскочил даже Пиковый. - Хоть убейте,
не...

Пальнул я в потолок. Он сразу сел, все замолчали, и смотритель в одном
исподнем вбежал:

- Что такое? Грабят никак?..

- Гони за исправником.

- Не надо, не надо, - забормотал Бубновый. - Мы согласны на мировую,
согласны. Сколько должны, господа, все - до копеечки, до копеечки... Без
шума желательно нам.

- Мне тысячу, - напоминаю. - За консоляцию.

Отсчитали трясущимися руками. И дворянчику Лимончику, и майору, и мне -
ровно тысячу сверх выигрыша. Когда рыльца в пушку, за деньгами не постоишь.

- Извините, господа, извините. Бес попутал, истинно бес попутал.
Благодарствуем вам...

И в двери ринулись, друг другу мешая. Уж кто-кто, а исправник им - совсем
не в масть...

Я на них не смотрел. Я на майора смотрел: слеза у него по щеке катилась.
Видно, все семейные сбережения бедолага в чужие карманы спустил...

- Как же я вам благодарен, господин поручик. Как же я благодарен вам...

Позавтракал я и плотно, и весело: Лимончик на радостях угощал.
Поблагодарил их, попрощался да сразу же и выехал. В Новгород, думаете? Как
бы не так. К петербургским врачам, согласно письменному распоряжению
полкового начальства, выехал. С десятью тысячами в кармане. В полном своем
avantage ("польза, выгода"). Завернулся в шинель, ноги полостью прикрыл и
постарался все забыть...

Только 24-й день апреля никогда не забуду.

Но о нем - потом. Сперва - о Санкт-Петербурге. Записи в Новгороде
оставил, а потому, стало быть, задним числом.

Сказать по совести, не люблю я Санкт-Петербурга со всеми его дворцами,
мостами, проспектами и прочими красотами. Воды уж слишком много, сырости,
насморка. Скользкий он для меня, как погреб, вокруг которого - сплошные