берите!" Ну и взяли. Взяли и опять кинулись к баньке - человек пять. И
туда и сюда - нигде никого. Комбриг им толкует: "Зря стараетесь, остальные
в лесу". Поверили. Как не поверить, если человек на такое пошел. И что
думаете? Всех разогнали прикладами, деда, правда, тоже увели, но через
неделю выпустили. Девочку схоронили. А комбрига, рассказывали потом, в
Лепельском СД расстреляли во дворе. Даже и отправлять никуда не стали.
схватили, и семью прикончили? Тогда как?
весь мир в тартарары, лишь бы самому выкрутиться. А другому надо, чтоб по
совести было. Наверно, свою вину чувствовал перед людьми. Фактически же
его гимнастерку нашли.
свое.
негустой кустарник то и дело проглядывала широкая луговая пойма, дружно и
ярко зеленевшая первой весенней травой. Где-то там, петляя между
болотистых берегов, текла речка Круглянка. Ее, однако, не было видно
отсюда, зато Кругляны показались еще издали - длинный ряд разномастных
крыш на пригорке с дорогой. Чтобы попасть на мост, надо было зайти с
другой стороны, и Маслаков, переговорив с Данилой, круто взял по перелеску
вверх, в обход. Теперь они вдвоем шли впереди, канистру же снова несли по
одному (в кустарнике с палкой было не развернуться), пронес немного
Бритвин, и последнему она снова досталась Степке.
сперва шли ольшаником, потом, описав дугу, залезли в овраг, выбрались по
его крутой стороне и скрылись в молодом густоватом березнячке, будто
обрызганном нежной зеленью ранней листвы. Затем, торопливо перебежав
пыльный лоскут пашни, сунулись в сухой, полный смолистых запахов сосняк.
Степка с канистрой опять отстал и из последних сил упрямо продирался в
зарослях, опасаясь упустить из виду товарищей.
опушке молодой сосняк выше измельчал и редковато рассыпался по склону
вперемежку с березками и можжевельником. В этом соснячке Степка и догнал
их. Поскидав шапки, развалясь, все трое расселись на склоне.
на землю канистру.
снял из-за спины и бережно положил наземь винтовку, расстегнул пропотевший
мундир - восемь пуговиц от воротника до пояса - и затем уже, выбрав
помягче местечко, присел.
ложей и развалисто пошел вверх.
свободней. Данила, став на колени, распоясался, стащил с плеч кожух и
блаженно развалился на нем, предусмотрительно вздев на руку ремень куцего
обреза. Степка также откинулся на здоровый, без чирьев бок, задрав голову,
поглядел в небо. Там по-прежнему громоздилась туманная мешанина облаков,
временами повевал свежеватый, с сыростью ветер - похоже было, погода
всерьез портилась. Где-то в стороне, наверно на недалекой дороге, едва
слышно простучала колесами и умолкла повозка. Было тихо. Правда, в
кустарнике неподалеку, хлопая крыльями, долго и неуклюже усаживалась на
сосенке ворона. Кажется, там были и еще: в зарослях слышалась тихая, но
настойчивая птичья возня. Данила как будто спал, прикрыв шапкой волосатое
лицо, глубоко и спокойно посапывая. Бритвин, недолго посидев рядом,
поднялся и с унылой озабоченностью на сухом лице пошел вверх, к Маслакову.
гнетущая пустота в желудке: хотелось есть. Замусоленная сумка Данилы
лежала в трех шагах от него, наверняка там было что-то съестное, и парень
отвел глаза в сторону, чтобы не смотреть на нее. Он только подумал, что
было бы здорово пустить дымом тот мост и завалиться куда-либо в деревню -
столько вокруг знакомых жителей, было где поесть куличей, яиц, да и
выпить. Как бы там ни было, а все-таки пасха, деревни празднуют, как
праздновали пять и пятьдесят лет назад; только вот им, лесным бродягам, не
до того: задание, дорога, проклятая эта канистра, резко и противно
вонявшая рядом. Впрочем, на кого пенять? Пошел сам, никто не просил; с
первой военной весны убежал в лес, прихватив чужой карабин, повстречал
окруженцев, и началась его беспокойная лесная жизнь. Жалел только, что
перед уходом не прихлопнул негодяя Володьку. Сколько Степка наслушался от
него угроз, натерпелся унижений и издевательств, сколько перетаскал ему
самогона! Сам полицай был трусоват, далеко из местечка выходить боялся, а
его, безбатьковича, приблудного чужака, аккурат и присмотрел для такого
дела.
застаревшей обиды, как бы снова переживая зиму своего бесправного
существования - без документов, на подозрении, среди чужих людей. Но и в
Витебске жить было невозможно - завод закрылся, общежитие молодых
строителей реквизировали под немецкое учреждение, и, чтобы не пропасть с
голоду, он отправился в деревню под Лепель, где, помнил, была какая-то
родственница, полузабытая тетка Степанида. Идти пришлось все время пешком,
в конце поздней ненастной осени; его парусиновые туфли скоро разлезлись,
он простыл и однажды, заночевав в крайней от оврага хатенке с обмазанными
глиной углами, так и не поднялся утром. Участливая к чужой беде бабка
Устинка выходила его, отогрела под кожушком на печи, отпоила липовым
наваром, и он дальше уже не пошел, волей-неволей застрял в этом местечке
над голым нечистым оврагом, куда сливали помои и сбрасывали перестрелянных
полицаями собак. Поправившись, чтобы не быть постылым нахлебником, надевал
бабкины развалюхи-сапоги, кожушок, брал у соседей санки и ездил через поле
в лесок за хворостом, а то за кусок хлеба носил местечковцам воду, добывал
из буртов картошку, которой тогда немало зазимовало в поле. Так кормился
сам и кормил бабку Устинку. А по соседству, через три двора, отъедался в
примаках бывший лейтенант Володька, который, просидев зиму у сельмаговской
продавщицы, по весне записался в полицию и начал шутя и всерьез
придираться к Степке. Он все донимал парня его незаконным жительством,
тем, что у того не было документов, то и дело напоминая, что таких, как
он, приказано собирать по деревням и отправлять в район. И если он,
Володька, не арестовывает его, так лишь по своей доброте, которая, однако,
не бесконечна. Полицай вымогал у Степки множество разных услуг: то сходить
к инвалиду-соседу что-нибудь выведать, то утречком покараулить дорогу на
выезде из местечка, напилить дров и почти каждый день добывать самогон.
Степка опасался Володьки и до поры до времени подчинялся, хотя так
возненавидел его, что этой его ненависти не осилила и острая жалость к
Устинке. Однажды, пока полицай после ночного дежурства умывался на дворе у
порога, Степка взял со скважейки его заряженный карабин и вылез через дыру
в сенях, чтобы никогда больше сюда не возвращаться.
уже и похрапывал под шапкой. Степка ногой раза два тихонько толкнул его
лапоть - Данила подхватился, в сонном недоумении глянул туда-сюда и,
успокоясь, снова лег на спину.
занялся винтовкой. Сначала приоткрыл затвор - рукоятка упруго и беззвучно
повернулась на скосе, - из щели магазинной коробки с готовностью выглянули
острые носки пуль. Не досылая их в патронник, Степка осторожно задвинул
затвор. Потом достал сточенный довоенный сельповский ножик с плоским
металлическим черенком и от нечего делать поскреб ложу. Из-под грязи,
остатков счерневшего лака и смазки полосами засветилось крепкое сухое
дерево, и Степка почти с увлечением взялся скоблить-обновлять грязный
почерневший приклад.
полежал несколько минут и сказал глухо:
временам долетало короткое хлопанье тяжелых вороньих крыльев, где-то там
стрекотала сорока - верный признак лесной тревоги. Степка поднялся и с
винтовкой наготове осторожно полез в чащу.
кого-то, хотя вряд ли тут мог быть кто-либо живой. А вороны все
копошились, одни взлетали на вершины сосенок, другие оттуда решительно
опадали вниз; издали послышалась характерная трупная вонь. Степка сухой
палкой швырнул в птичий грай:
не полетели: одни начали кружить над опушкой, другие, недовольно
прокаркав, шумно рассаживались на сосенках поблизости. Сорока застрекотала
сильнее и беспокойнее, но это уже на него. Степка раздвинул сосновые лапки
и остановился, охваченный не страхом, а какой-то брезгливой
нерешительностью.
желтые искорки курослепа, лежал человек: почерневшие босые стопы, согнутые
в локтях иссохшие руки, пыльные серые лохмотья одежды - все какое-то
приплющенное, слежавшееся, давно неживое. На том месте, где предполагалось
Флинт Эрик
Березин Федор
Афанасьев Роман
Андреев Николай
Роллинс Джеймс
Березин Федор