вполне взрослый человек, но так уж все его звали на селе -- Мишка и Мишка.
Он нарядно и даже модно одевался, пил вино не пьянея, играл на любой
гармошке, даже с хроматическим строем, слух шел -- шибко портил девок. Как
можно испортить живого человека -- я узнал не сразу, думал, что Мишка их
заколдовывает и они помешанные делаются, что, в общем-то, оказалось недалеко
от истины -- однажды этот самый Мишка на спор перешел Енисей во время
ледохода, и с тех пор на него махнули рукой -- отчаянная головушка!
колотушку. В его черных глазах искрились удаль и смех, на носу и на груди
блестел пот, весь он был в пленках бересты, кучерявая цыганская башка
сделалась седой от пленок, опилок и щепы.
поленья. Когда мы расселись и сосредоточенно замолкли, Мишка снял шапку,
потряс чубом, выбивая из него древесные отходы, вынул папироску, постучал ею
в ноготь -- после получки дня три-четыре Мишка курил только дорогие
папиросы, угощая ими всех без разбору, все остальное время стрелял курево --
прижег папироску, выпустил клуб дыма, проводил его взглядом и заявил:
скомандовал нам следовать за ним, и мы побежали на угор, где строился барак.
догадались?
льдин местами еще холодеют оконца воды, но мы стараемся не глядеть туда.
тесина, он просовывает нам другую, мы кладем ее и снова ползком вперед.
-- Он обмерил всех парней взглядом, и его глаза остановились на мне,
вытрясенном лихорадкой. -- Сымай шубенку! -- я покорно расстегивал пуговицы,
мне хотелось закричать, убежать, потому что уж очень страшно ползти дальше.
Мишка ждал, стоя на тесине, по которой я уже прополз, и наготове держал
другую, длинную, белую, гибкую. Я опустился на нее животом и сквозь рубаху
почувствовал, какая она горячая, а под горячим-то трещит лед, а подо льдом:
"Господи! Миленький! Спаси и помилуй люди Твоя... -- пытался я вспомнить
бабушкину молитву... -- Даруя... сохраняя крестом Твоим... Даруя...
сохраняя... достояние..." -- заклинал и молил я.
отплыли к противоположному от меня закрайку полыньи, встревоженно
погагакивая. -- Гусаньки, гусаньки... -- не в силах двинугься дальше -- лед
с тонким перезвоном оседал подо мной, под доской, беленькие молнии метались
по нему, пронзая уши, лопнувшей струной.
что-то зашуршало возле моего бока, я обмер и, подумав, что обломился лед,
уцепился за доску и собрался уже заорать, как услышал:
Кончиками онемевших пальцев я держал тесину, звал, умолял, слизывая слезы с
губ:
поглядела на меня, недоверчиво гагакая, поплыла к доске. Все семейство
двинулось за ней. Возле доски мать развернулась, и я увидел, как быстро
заработали ее яркие, огненные лапы.
скоро мать успокоилась, повернулась грудью по течению, поплыла быстро-быстро
и выскочила на доску. Чуть проковыляв от края, она приказала: "Делать так
же!"
Я отползал назад, дальше от черной жуткой полыньи.
ее тугое, холодное перо.
деревню.
их, в тепло, намерзлись, шипуны полоротые.
Узнавши, как я добыл гусыню, бабушка чуть было ума не решилась и говорила,
что этому разбойнику Мишке Коршукову задаст баню.
выгнала ее во двор, заперла в стайку. Но гусыня и там орала на всю деревню.
И выорала свое. Ее отнесли в дом дяди, куда собрали к ней всех гусят. Тогда
гусыня-мать успокоилась и поела. Левонтьевские орлы как ни стерегли гусей --
вывелись они. Одних собаки потравили, других сами левонтьевские приели в
голодуху. С верховьев птицу больше не приносит -- выше села ныне стоит
плотина самой могучей, самой передовой, самой показательной, самой... в
общем, самой-самой... гидростанции.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.
как его зовут в семье, проверяют сбрую, стучат топорищами по саням, что-то
там подвязывают, подтесывают, прикрепляют. Мы с Алешкой крутимся во дворе,
чего-нибудь подаем, поддерживаем, но больше находимся не у дел -- глазеем.
На нас цыкают, прогоняют с холода домой, но мы не уходим, потому что уходить
никак нельзя. У нас одна лошадь, саней подготавливается трое. Старые сани
вытащили из-под навеса. К ним пристыла серая, летняя пыль, скоробились
сыромятные завертки, порыжели полозья. Вот эти-то сани и колотят обухом,
проверяют и подлаживают. Все ясно -- еще две лошади запрягать. Их приведут
от соседей или родственников.
высморкался, подтянул опояску потуже, засвистел и двинулся со двора.
по улице, насвистывает. Концы холщовой опояски, выпущенные для форса,
болтаются у него по бокам, шапка на левом ухе, чуб на правом. Хороший
человек дядя Кольча-младший, он не прогонит нас домой. Кольчей-младшим его
зовут оттого, что у бабушки и дедушки было много детей и всем разных имен не
напридумывалось, вот и есть у нас Кольча-старший и Кольча-младший. Но все
выросли, отделились, живут своими семьями, и остались в доме мы с Алешкой да
Кольча-младший, не считая бабушки и дедушки. Мы оба сироты. У меня нет
матери, у Алешки отца. Алешка в нашей семье особый человек -- он глухонемой.
Говорят, остался он будто бы дома один -- бабушку унесло куда-то. И
вздумалось ему полезть на угловик, где стояли тяжелые иконы и по случаю
какого-то праздника светилась лампадка. Угловик обрушился. Иконы повалились
на Алешку. И ушибли они его или же испугался он нарисованных богов, но все
старухи считали, мол, именно от этого греха Алешка онемел. А отчего он оглох
-- старухи объяснить не могли.
Мы то играем, то деремся. Бабушка разнимает нас и мне дает затрещину, Алешке
только пальцем грозит. Никто не трогает Алешку, кроме меня, потому что он и
без того "Богом обижен", а мне-то наплеватьПоддаст мне Алешка, и я ему
поддам, потому что никакой разницы между собой и им я не вижу. Мы спим
вместе, едим вместе, играем вместе и вот за конями идем вместе.
Вани, старшего бабушкиного сына. Мы ждем у ворот, Кольча-младший дает мне
Лысуху. Я подвожу ее к заплоту, взбираюсь на него и уж оттуда, сверху, падаю
брюхом на выгнутую широкую спину Лысухи. Она поводит левым ухом, недовольно
косит на меня глазом и норовит поймать зубами за подшитый катанок. Я
отдергиваю ногу -- шалишь, кобыла, не тут-то было!
дурачку! Мы спускаемся по крутояру на Енисей. Кони скользят на облитом,
заледенелом зимнике, скрежещут подковками. Алешка перестает повизгивать и
хохотать, Кольча-младший маячит ему, чтоб он схватился за гриву лошади.
в огромных торосах, сверкающих на морозном солнце, снежно кругом, остыло,
неподвижно. Прорубь на широкой, заторошенной реке -- что живой островок, к
ней охотно и весело трусят кони.
темная широкая щель. В ней клубится темная вода. Что-то спертое, непокорное
ворочается подо льдом. Широко расставляя передние ноги, лошади осторожно
подходят к проруби. Я не дышу. А ну как Лысуха ухнет в эту воду, бездонную,
холодную?.. Конечно, Лысуха не пролезет в такую щель, но я-то запросто...
видно, и не рад, что пошел за конями. И я не рад. Кольча-младший держит
обеих лошадей за оброти, протяжно, медленно посвистывает, и под этот свист
Адамов Григорий
Зыков Виталий
Семенова Мария
Русанов Владислав
Никитин Юрий
Афанасьев Роман