бодрость сохранить, да и выжить, -- невозможно. Ребята -- вчерашние
школьники, зеленые кавалеры и работники -- еще не понимали, что в казарме
жизнь как таковая обезличивается: человек, выполняющий обезличенные
обязанности, делающий обезличенный, почти не имеющий смысла и пользы труд,
сам становится безликим, этаким истуканом, давно и незамысловато кем-то
вылепленным, и жизнь его превращается в серую пылинку, вращающуюся в таком
же сером, густом облаке пыли.
некомплектности -- чтоб не торчали они чучелом над войском, не портили
ротной песни, блажа чего попало, потому как старообрядец ни одной мирской,
тем более строевой песни не знал, вставлял в такт шага свои слова: "Святый
Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас..." Леха Булдаков
малой обувью швырялся, вел себя мятежно. Эту пару заставляли таскать воду в
ротный бачок, мыть пол, если набросанные на землю горбылины и полусгнившие
плахи можно было назвать полом, пешней и лопатой скалывать снег у входа в
казарму, залитый мочой, чистить нужник, пилить и колоть дрова, топить печи в
казарме и в дежурке да в каптерке старшины.
Коля же работал добросовестно, ему перепадало за труды кое-что из приварка
за счет больных и темных лиц, не являющихся ко двору, даже в дежурку за
едой, для них принесенной, не спешащих. Да и Булдаков порой тоже исчезал
куда-то, приносил съестное в карманах и под полою -- воровал, поди-ко,
Господь его прости, но добычей делился, добрый и отчаянный он человек.
чугунок картошки или горшок каши с маслом, запивал все это кринкой молока.
За обедом он опоражнивал горшок щей, сковороду драчены на сметане, или
картошки с мясом, либо жаровню с рыбой и на верхосытку уворачивал чугун
паренок из брюквы, свеклы и моркови, запивал все это крепкое питанье ковшом
хлебного кваса либо простоквашей. На ужин и вовсе была пища обильной:
капуста, грибы соленые, черемша соленая, рыба жареная или отварная, поверху
квас, когда и пиво из ржаного сусла, кулага из калины.
случалось, и грешил, тайком чего-нибудь съевши, но и каялся, опять же
молился. А здесь вот ни тебе молитвы, ни тебе покаянья, воистину
антихристово пристанище, бесовское ристалище.
тайги и реки Амыл. Нужды в еде никогда не знал, первые месяцы войны пока еще
губительно не отозвались на крестьянском пропитании, не пошатнули их
вековечного рациона, но в армии, после того как опустела котомка,
старообрядец сразу почувствовал, что военное время -- голодное время. Коля
Рындин начал опадать с лица, кирпичная каленость сошла с его квадратного
загривка, стекла к щекам, но и на щеках румянец объявлялся все реже и реже,
разве что во время работы на морозе. Брюхо Коли Рындина опало, несмотря на
случайные подкормки, руки вроде бы удлинились, кость круче выступила на
лице, в глазах все явственней сквозила тоска. Коля Рындин не раз уж замечал
за собой: забывает помолиться на сон, перед едою, пусть молчком, про себя,
но Господь-то все равно все ведает и молитву слышит, да и молитвы стал он
путать, забывать.
посылкой новые ботинки для большеразмерных бойцов. Радуясь обновке, что дитя
малое, Коля Рындин примерял ботинки, притопывал, прохаживался гоголем перед
товарищами. Булдакову Лехе и тут не уноровили, он ботинки с верхотуры нар
зафитилил так, что они грохнули об пол. Старшина Шпатор грозился упечь
симулянта на губу, и когда служивый этот, разгильдяй, снова уклонился от
занятий, явился в казарму капитан Мельников, дабы устранить недоделки
здешних командиров в воспитании бойца. Симулянт был стащен с уютных нар,
послан в каптерку, из которой удален был хозяин -- старшина Шпатор.
тоном. Как бы размякнув от такого отечески-доверительного обращения,
Булдаков жалостливо повествовал о себе; родом из окраинного городского
поселка Покровки, что на самой горе, на самом лютом ветру по-за городом
Красноярском, туда и транспорт-то никакой не ходит, да там и народ-то все
больше темный-претемный живет-обретается; с раннего детства среди такого вот
народа, в отрыве от городской культуры, в бедности и труде. Кулаков? Нет,
никаких кулаков в родне не водится. Какие кулаки в городу? Элементу?
Элементу тоже нет -- простая советская семья. Кулаки же, паразиты, -- это уж
на выселках, по-за речкой Качей, там, там, за горами, оне кровь из батраков
и пролетариата сосут. В Покровке же рабочий люд, бедность, разве что
богомолки докучают. Кладбище близко, собор в городу был, но его в конце
концов рванули. Богомолок тоже отлавливают, и церкву надо прикрыть в
Покровке, чтоб не разводился возле нее паразитирующий класс. Насчет сидеть?
Тоже как будто все чисто.
старших брата хорошо обжили приенисейские этапные дали, Булдаков,
разумеется, сообщать воздержался, зато уж пел он, соловьем разливался,
повествуя о героическом труде на лесосплаве, начавшемся еще в отроческие
годы.
Булдаков тоже умолчал. А вот о том, что на реках Мане, Ангаре и Базаихе
грудь и ноги застудил, повествовал жарко и складно, да что ноги, в них ли
дело, зато познал спайку трудового народа, энтузиазм социалистического
соревнования ощутил, силу рабочего класса воочию увидел, крепкую закалку
прошел, вот отчего, рассердившись на вещевой склад, по снегу босиком прошел
и не простудился. С детства ж, с трех лет, зимой и летом, как и полагается
пролетарью, на ветру, на холоду, недоедая, недосыпая, зато жизнь героическую
изведал и всем сердцем воспринял. Нет-нет, не женат. Какая жена! Какая
семья! Надо на ноги крепко встать, бедной маме помогать, папу издалека
дождаться, да и уцелеть еще на войне надо, урон врагу нанести, преж чем о
чем-то всяком другом думать.
говорун, не насмехается ли над ним?
вас отдать...
сырости в ухо комиссару, шепотом возвестил:
Я в дурдоме родился. В тюрьме крестился! Я за себя не отвечаю. Меня в
больницу надо! В психи-атри-ческу-у-у!.. -- И брякнулся на пол, пнув по пути
горящую печку, сшиб трубу с патрубка, дым по каптерке заклубило, посуда с
полки упала, котелок, кружка, ложки, пол ходуном заходил, изо рта
припадочного повалила пена.
комнате у дежурных, где сидел, поскорбев лицом, все слышавший старшина
Шпатор.
обследование?.. -- отпив воды из кружки дежурных, вопросил нервным голосом
Мельников.
безнадежно махнул рукою.
артисты... Ладно уж, я сам их обследую. И рецепт пропишу, памаш, каждому,
персонально.
косился в сторону Булдакова, ожидая от него какого-либо подвоха. Но
красноармеец Булдаков вел себя примерно, вопросы задавал только по текущей
политике, интересуясь в основном деятельностью Даладье и Чемберлена да кто
правит ныне в Африке -- черные иль все еще белые колонизаторы-капиталисты.
политическую грамотность. Мельников с опаской думал: "Чего это он насчет
Даладье и Чемберлена- то?.."
стадион, за столами, не по всей еще площади закрепленными на укосинах, сидя
на еще не убранных опилках, на полу и на скамейках, полк слушал доклад
товарища Сталина из Москвы. В столовой, свежо пахнущей пиленым тесом,
смолистой сосною, раздавался негромкий и неторопливый голос, с перебивами,
порой с нажимом оратор выговаривал русские слова: "В тяжелых условиях
приходится праздновать сегодня двадцать пятую годовщину Октябрьской
революции. Вероломное нападение немецких разбойников и навязанная нам война
создали угрозу для нашей страны... Враг очутился у ворот Ленинграда и
Москвы". Говорил Сталин заторможенно, с остановками, как бы обдумывая каждое
слово, взвешивая сказанное. От давней, как бы уже старческой усталости,
печальны были не только голос, но и слова вождя. У людей, его слушавших,
сдавливало грудь, утишало дыхание, жалко делалось вождя и все на свете,
хотелось помочь ему, а чем поможешь-то? Вот и страдает, мучается за всех
великий человек, воистину отец родной. Хорошие, жалостливые, благодарные
слушатели были у вождя, от любого, в особенности проникновенного, слова
раскисающие, готовые сердце вынуть из груди и протянуть его на ладонях:
возьми, отец родной, жизнь мою, всего меня возьми ради спасения Родины, но
главное, не печалься, не горюй -- мы с тобою, мы за тебя умрем все до
единого, только не горюй, лучше мы отгорюем за все и за всех, нам не
привыкать.
доклада, с трудом отыскал свою роту; плюхнулся на пол, задышливо спросил:
Корнев Павел
Адамов Григорий
Лондон Джек
Перумов Ник
Березин Федор
Лукин Евгений