неделю. Еще за обедом она сказала, что Генри не любит кино, они туда редко
ходят. Как раз шел фильм по одной моей книге, и я пригласил Сару к Уорнеру
-- отчасти из тщеславия, отчасти из вежливости, отчасти же потому, что меня
по-прежнему занимала жизнь крупного чиновника.
запрос о вдовах, на той неделе ждет ответа.
Льюис) постелил нашу первую постель.
живые для меня, превращались в киношные клише, и жалел, что не пригласил
Сару еще куда-нибудь. Сперва я сказал ей: "Понимаете, я совсем не то
писал",-- но нельзя же повторять это все время. Сара ласково тронула мою
руку, и мы сидели потом, взявшись за руки, словно дети или влюбленные. Вдруг
неожиданно, всего на несколько минут, фильм ожил. Я забыл, что это я сам и
выдумал, создал эти фразы,-- так умилила меня сцена в ресторанчике. "Он"
заказал мясо с луком, "она" боялась есть лук, потому что муж не любит этого
запаха, "он" обиделся, догадавшись, почему она не решается, и представив
себе, как муж поцелует ее, когда она вернется домой. Да, хорошая была сцена
-- я хотел изобразить страсть без пылких слов, без жестов, и это мне
удалось. Несколько секунд я был счастлив, ни о чем не помнил, кроме своей
удачи. Мне хотелось пойти домой, перечитать это место, написать еще
что-нибудь -- и я очень, очень жалел, что пригласил Сару Майлз в ресторан.
просто спросил:
мной было именно так. Конечно, дело не только в луке -- я увидел Сару как
она есть, увидел ту искренность, которая позже так радовала и так терзала
меня. Незаметно, под столиком, я положил ей руку на колено, она мою руку
удержала. Я сказал:
раз, мы поцеловались, и я сказал:
авеню. Так окрестили сами шоферы несколько гостиниц у Паддинг-тонского
вокзала с шикарными названиями -- "Ритц", "Карлтон" и прочее. Двери там не
закрывались, и вы могли взять номер в любое время -- на час, на два. Недавно
я там был. Половины гостиниц нет, одни развалины, а на том самом месте, где
мы любили друг друга,-- дырка, пустота. Называлась гостиница "Бристоль", в
холле стоял вазон с папоротником, хозяйка (волосы у нее были голубые) отвела
нам лучший номер, в стиле начала века, с золоченой двуспальной кроватью,
красными бархатными портьерами и огромным зеркалом. (Те, кто приходил в эти
гостиницы, никогда не требовали двух кроватей.) Я прекрасно помню ничтожные
подробности -- хозяйка спросила, останемся ли мы на ночь, номер стоил
пятнадцать шиллингов, электрический счетчик брал только шиллинги, а у нас их
не было -- и не помню, какой была Сара, что мы делали. Знаю только, что мы
очень волновались. Главное было в том, что мы начали, перед нами лежала вся
жизнь. У дверей нашей комнаты ("нашей", через полчаса!) я снова ее поцеловал
и сказал, что подумать о Генри не могу, а она ответила:
У Генри в кабинете горел свет, мы с ней пошли наверх, в гостиную. Мы никак
не могли расстаться.
ступенька всегда скрипит.
вошел, и я с болью увидел, как спокойно ее лицо. Она сказала:
сказал Генри.-- Что вам налить, Бендрикс? Я сказал, что пить не буду,
собираюсь поработать.
любил не ее, а Генри. Мне казалось, что все мужчины, какие были, и все,
какие будут, бросают на нас тени.
поцелуем, слышала шепот души.
она любовную связь, и вспомнил про скрипучую ступеньку. Она сказала:
"Всегда".
Книга вторая
плохо, мы осознаем нашу жизнь, хотя бы и до ужаса себялюбиво -- это я
страдаю, это мои нервы измотаны. Счастье уничтожает нас, мы себя не
чувствуем. Словами обычной, земной любви святые выражали свою любовь к Богу,
и, наверное, мы можем прибегнуть к словарю молитвы, размышления, созерцания,
чтобы объяснить, как сосредоточенно и напряженно мы любим женщину. Мы тоже
отдаем память, разум, разумение, тоже знаем "темную ночь", noche oscura', и
тоже обретаем взамен особый покой. Соитие называли малой смертью; любовники
познают иногда что-то вроде малого блаженства. Странно, что я это все пишу,
словно люблю,-- ведь я ненавижу. Иногда я не понимаю собственных мыслей. Что
я знаю о "темной ночи" или о молитве? У меня одна молитва, одна мольба. Я
унаследовал эти слова как муж, которому достались ненужные платья, духи,
кремы. И все же этот покой был.
как пустою стала война? Он будто бы простер покров над временем неясных
ожиданий, но все-таки уже и тогда бывали и горести, и подозрения. В тот
первый вечер я шел домой не счастливый, а грустный и растерянный, и потом
каждый день я возвращался домой, все больше убеждаясь, что я -- один из
многих. Сейчас она выбрала меня. Я так любил ее, что, просыпаясь ночью, тут
же вспоминал и больше спать не мог. Вроде бы она отдала мне все свое время,
но я ей не доверял. Когда мы были вместе, я становился властным; когда,
оставшись один, я смотрелся в зеркало и видел худое лицо, хромую ногу, я
думал: "Почему же меня?" Часто мы не могли встретиться -- она шла в
парикмахерскую, или к зубному врачу, или сидела с Генри. Тщетно говорил я
себе, что там, дома, она не может изменить мне (с каким эгоизмом употреблял
я это слово, как будто речь шла о долге!), пока Генри занимается вдовами, а
потом -- противогазами и карточками:
только страсть. Чем большего ты добился, тем сильнее подозреваешь. Да что
там, второе наше свидание было поистине невозможным.
минуты это развеял голос в телефоне. Ни раньше, ни позже не знал я женщины,
которая могла бы изменить все простым телефонным разговором, а когда она
приходила ко мне или касалась меня, я ей полностью верил до тех пор, пока мы
не расставались.
глумиться, ненавидеть его, топтать.
охрип, еле шепчет, не может заниматься вдовами.
Алло!", но она просто думала, быстро прикидывая, чтобы поточнее ответить.
наверху в гостиной. Я ему скажу, что вы хотите поговорить о картине... или о
вашей книге.
Мацумото Сэйте
Орловский Гай Юлий
Конан-Дойль Артур
Белов Вольф
Херберт Фрэнк