вилючую ленту речки Дудыпты и озеро застругало пургою вровень с тундрой,
лишь местами, сдавленный, серел снежок с подветренной, полуденной стороны,
означая крутой поворот речки или подмытый берег. Вокруг озера, как бы на
всплеске, остановились гребни снега - замело кусты стлаников. Оборони бог
задуматься, заскочить лыжами на вороха эти, хуже того, на изгиб речки -
обрушишься, и потечет снег, что песок, заживо хоронить станет. Бухайся,
раскапывайся тогда, тори траншею, коль силы есть.
охватывает блажь, являются видения: судно с мачтами и драными парусами,
узкомордый белый медведь с безгласно раззявленной пастью, нарта с упряжкой
оленей, на нарте знакомый еще по Плахино эвенк Ульчин. Сидит бойе с хореем,
куржак обметал его плоскую мордаху, черненькие глазки радушно светятся из
белого, однако хореем не шевелит, губами не чмокает, "мод-модо" не кричит,
олени не фыркают, не взбивают снег. Плывут олени, да лыбится глазками бойе.
"Сгинь, Ульчин, сгинь! - боязливо открещивался Коля. - Ты умер, еще когда мы
всей семьей в Плахино зимогорили. Ты с папкой вино жрал. Думаешь, забыл?.."
крапом на ногах, ждет, приветно хвостом пошевеливает. Знакомая собака,
очень. Дрогнуло сердце: "Бое! Бое! Бое!" - Коля сбросил лямку, подхватился,
побежал - нет собаки, бугорок вместо собаки. Страсти-то! Коля вытер со лба
пот, хотел перекреститься - не знает, с какого места начинать.
давно, в белой парке из выпоротков, в белой заячьей шапочке, в белых
мохнатых рукавичках. За нею белый олень с серебряными рогами следует по
пятам, головой покачивает, шаркунцами позвякивает. Шаманка жениха ищет,
плачет ночами, воет, зовет жениха и никак не дозовется, потому и чарует
любого встречного мужика. Чтобы жених не дознался о грехах ее
сладострастных, до смерти замучив мужика ласками, шаманка зарывает его в
снег. К человеческому жилью шаманка близко не подходит, боится тепла. Сердце
ее тундрой, мерзлой землей рождено, оледенелое сердце, может растаять.
опрометчиво. Парни скабрезничали, постанывали, валяясь на нарах: "Э-э, сюда
бы счас шаманочку-то!.."
наставлял: - Чурайтесь, некрещеные морды! Навязчивы такие штукенции, еще
накличете...
разбухающим облаком теснит, отжимает с неба мерцающий свет позарей. Впереди
нет-нет да и вытеребит белое перышко, полетит оно, кружась и перевертываясь.
Следом пушок сорится, мелконький пушок, горстка его, но сердцу тревожно -
нарождается пурга. Легкое, пробное пока еще движение началось по тундре,
небо пучится, набухает темной силой. Коля налег на лямку, напрягся и,
частыми, мелкими глотками схлебывая воздух, проворней заширкал лыжами, низко
наклонившись головой, подавшись вперед всем телом - так вроде бы легче и
скорее идется. Но вот раз-другой что-то продрожало в глазах, снег начал
красно плыть, густо искриться, в ушах пронзительно зазвенело - воздух,
разреженный воздух северных широт угнетал организм - нужна передышка. Коля
остановился. Раскатившееся бревнышко толкнуло в запятки лыж, снег гас, звон
из ушей отваливал, дыхание выравнивалось.
позарей, катающихся по одной уже половине неба, выплыла она и, не касаясь
расшитыми бакарями снега, вовсе даже не перебирая ногами, стала
приближаться, бессловесная, распрекрасная. Вытянутые раскосые глаза ее
светились призывно и печально, лик бледен - дитя белой тундры. Может, болело
что внутри, сердце, может, худое, порок, может, в нем какой? Поймав себя на
том, что он думает о шаманке как о живом, на самом деле существующем
человеке, Коля громко кашлянул, нарочито грязно выругался, сплюнул под ноги
пренебрежительно и поспешил к зимовью, которое было уже близко, стараясь не
поднимать головы и не оглядываться, хотя и коробило спину, казалось, вот-вот
вцепится шаманка пальцами в воротник, что тогда делать? Голова сама собой
утягивалась в одежду, ноги дрожали в коленях, рвался дых. Только возле
дверей избушки охотник оглянулся и заметил призрачно удаляющуюся шаманку.
Поймав его взгляд, она приостановилась и, перед тем как раствориться в
снегах, вознестись на волнах позарей ввысь, слабо ему и укоризненно
улыбнулась. Голубой свет, пронизывающий сгустившуюся ночь, сочился из ее
груди, и видно сделалось ее сердце, похожее на ушастого зайчонка, сжавшегося
в комочек, чуть вздрагивающего под набегающими порывами ветра.
изнеможении упал на чурбак возле печки.
пускаться в объяснения, Коля поскорее начал переодеваться. Одежда мокра, пар
валил из-под рубахи. "Не надо бы так потеть", - вяло подумалось ему.
пургу, отсиживаются в избушке, наваждение уйдет, и даже самому себе боялся
признаться в том, что он этого не хотел, ревниво пас в себе видение, спал
неспокойно, сделался потаенным и, едва кончилась пурга, засобирался в
тундру. И вдруг заметил: его связчик, тихоходный и тугодумный Архип, мечется
по избушке, чего-то ищет, куда-то торопится, бросая шалые взгляды в звенышко
обметанного морозом оконца. "А что, если ему она тоже явилась?! - ожгла
ревнивая подозрительность Колю. - Убью! Застрелю! Не дам!.."
- Уж не шаманка ли блазнится? Наплел я вам. Вот дурак так дурак! Креститесь,
беситесь, орите, из ружья палите, топором рубите, но не поддавайтесь.
Болезнь это, ребята, жуткая болезнь...
сулящим что-то тайное, небывалое, жизнь, которую они влачили, так
опостылела, что не было никакой охоты бороться за нее. Молодцы желали
перемен, какого-то действия, яростная плоть при одной только мысли о шаманке
возжигалась в парнях, толкала на безрассудство.
себя лямку, вытащил ноги из круглых креплений лыж, почему-то поставил их
торчмя и успел еще отметить: лыжи похожи сделались на страшных змей кобр со
злобно раздутыми шеями, которых он видел в кино, когда служил в армии, - им
почти каждый день показывали кино. Э-эх, армия, друзья, люди, города, дома,
огни, машины! Где они? Были ль они? ...
увертывалась. Он ее хватал, горячо нашептывал ей русские и эвенкийские
нежные слова. Она понимала их, похихикивала, играла глазками. Совсем он ее
заморочил, настиг, схватил за косу, но мягко отделилась коса от головы
шаманки, и так с вытянутой, крепко сжатой рукой Коля обвалился под яр
Дудыпты и лежал какое-то время ничком в снегу, и плыл куда-то вместе с
осыпью, не веря обману. Снег все накатывался, накатывался сверху,
перемерзлый, сыпучий. Он заполнял, сравнивал всякий бугорок, всякую выбоину.
Забарахтался, забился человек, потерявший желание думать и бороться, когда
наконец увидел над собой, на урезе Дудыпты собаку, все ту же, белую, с серым
крапом на лапах и голове, родную, верную собаку.
руля хвостом, собака ползла встречь ему, и вместе с нею полз, двигался снег,
из которого выметнулась вдруг и ткнулась острием в лицо лыжина. Человек
схватил ее, подсунул под себя и, как в детстве на дощечке, погребся
наперекор течению, сквозь этот бесконечно двигающийся снег. - Бое! Бое!..
Бое!.. - Но собаки нигде уже не было, зато вот она, вторая лыжа. Откопав ее,
человек прилег, свернулся бочком на двух лыжах, мокрый, насквозь пронизаемый
стужей и ветром, он грел дыханием руки. В разрывах ветра ему почудились
крики, лай, тупые стуки. "Стреляют! Ружье!" - Не в силах снять ружье со
спины, он нащупал сзади гладкую ложу, отвел не пальцами, а всей ладонью
курок, засунул в скобу ничего уже не чувствующий палец, отодвинул ствол от
затылка в сторону и надавил на железо. У левого уха метнулось пламя, ахнул
гром, голову откинуло волной выстрела, ухо словно бы забило пыжом, ноги
стрелка подогнулись, и он упал поперек лыж...
время они уже не просто грызлись, а хватались за ружья и топоры. Коля
понимал: наступит срок, и ему будет не разнять связчиков, не справиться с
двумя осатанелыми мужиками, кто-то кого-то из них порешит или он их из ружья
обоих положит - такая думка тоже голову посверливала - не уговаривать, не
разнимать, не нянькаться с дубарями, а всадить по пуле каждому - и пропадай
все, гибель так гибель, суд так суд - не они первые, не они последние на
зимовках стреляются...
больного горчицей, вливали ему в жаркий рот спирт, капали в питье
растопленную серу, бросали в кружку горячую монету - серебрушку. Коля
метался на нарах, кричал: "Е!.. Ё!.. Е!.."
у него была, Бойе...
горячей водой и достигли своего - температуру сбили, простуду напрочь
выгнали, но при этом надсадили не очень-то крепкое сердце напарника. Старшой
знал все: как выгонять простуду, как делать из хлебного мякиша смесь и по
самодельным трафаретам изготавливать карты, из обломка железа ножик, из
куска жести котелок, из кости зажигалку. Он мог сварить суп из топора,
сготовить гуляш из подметок, шить без ниток, стирать без мыла, коптить рыбу,
чтоб дым не видно, сушить мясо, чтоб запаху не слышно, спасаться от цинги
хвоей, строить землянку без топора и выделать для нее олений пузырь руками,
мертвую собаку превратить в живое чучело. Не знал и не ведал старшой, как и