эпохи Просвещения, романтизма и более поздние времена подарили нам нового
дьявола: такого, в которого можно не верить, но с которым можно обращаться
как с литературным героем. Человечество свело феномен всемирного Зла до
собственного уровня, и наплодило о новом черте огромную литературу. В нового
Дьявола можно было не верить, но даже атеистам и материалистам приходилось
считаться с ним как с литературным героем. Условно такого черта мы привыкли
именовать Мефистофелем -- с легкой руки Гете, Ленау и всех их последователей
и подражателей.
лишь в ХХ веке предъявил миру свои высокотехнологичные рога и копыта? Этот
великий дух до недавнего времени пребывал достоянием даже не
литературоведения, а семантики. Вот что пишет о нем М.Л.Гаспаров: "Мы
говорим сим-вол -- это предмет, обозначающий другой предмет или понятие,
единые с ним. <...> А какую взять противоположную приставку, чтобы
получить значение "разъ-единение"? Приставку диа- -- получится сам диа-вол,
который губит людей, заводя рознь между ними".*
историк из американского городка с романтическим названием Нотр Дам, штат
Индиана, определенно решил объять необъятное.
историю человечества -- во многом сродни то ли бунту мильтоновского Сатаны,
то ли Сизифову труду. Однако, подобно доктору Риэ (атеисту!) из романа Камю
"Чума", автор "просто знает, что надо делать все, что в человеческих силах",
сколько может охватить взглядом автор, посвятивший этой теме жизнь --
столько и оглядывает. Причем круг изучаемых источников очень велик; за
малыми исключениями все важное, написанное на английском, французском,
немецком, итальянском, так же, как на греческом и на латыни, автор успевает
рассмотреть.
"Мефистофеле" тема рассматривается в строго определенный период: не столько
от исторического "доктора Фаустуса", сколько от времен позднего Ренессанса,
Реформации Лютера и Кальвина -- и до наших дней, иначе говоря, лишь немногим
менее пяти столетий, наиболее близкое нам время, наиболее понятное, наиболее
противоречивое, наиболее занятое конкретно данной темой и наименее
способное отнестись к ней с подобающей серьезностью. В том, что автор ее
проявил, достоинство труда Рассела.
собственной книге формулу, которой он ограничивает круг своего обзора: "Я
не читаю по-русски, но обойти Достоевского невозможно, и это заставляет меня
изменить принятому правилу -- не обсуждать писателей, которых я не могу
читать в оригинале". Такой принцип не может не вызывать уважения, но он же
вызывает и сожаление, ибо автор, легко именующий цитату из Теренция цитатой
из Горация столь же легко способен утратить у читателя кредит доверия. Такая
ошибка у Рассела не одна, но подобные детали редактор не счел возможным
исправлять, засылая книгу в печать, -- впрочем, кое-где текст пришлось
снабдить дополнительными комментариями. Именно потому, что мелкие ошибки и
вынужденные крупные пробелы не умаляют значения многотомного труда, впервые
столь доступно и при этом обстоятельно вводящего русских читателей в
серьезную науку, еще недавно находившуюся под практически гласным запретом:
цензура в России впервые была отменена уже после выхода оригинала книги в
Америке, в 1986 году.
немногих берущихся за основу фактов, что выгодно выделяет среди прочих
исследователей темы персонифицированного Зла. Чем Рассел меньше всего
гордится, так это тем, что он мало знает; напротив, не имея возможности
обойти тот или иной источник, в примечаниях он оговаривает, что вынужден это
делать. Кажется, лишь к финалу и всего в нескольких строках мелькает у него
прогностическая нота -- какой будет грядущая вера в Дьявола. Да и то ничего
революционного не прогнозирует там, где ничто не может быть известно
достоверно.
называл имена Гете и Ницше, и считал, что обязан им "почти всем". Автор
"Жизни замечательных чертей", к счастью, обязан не кому-то одному или двоим,
а очень много кому. Периодически все же приходит на ум его сходство со
Шпенглером: тот решил обойтись ограниченным кругом источников, ибо на
большее жизни не хватит. Что ж теперь удивляться, что прогнозы Шпенглера,
как и Маркса, в целом не сбываются? Это не укор Шпенглеру. Русскому читателю
в книгах Рассела будет недоставать как раз ссылок на хорошо известный в
России, свой собственный материал, -- русская дьяволиада очень богата, -- но
как раз незнание восточноевропейской "дьявологии" Расселу поставить в вину
никак нельзя, Гоголя или Булгакова мы вполне можем осилить в оригинале.
Весьма убедительно обосновав хотя и трансцендентное, но вполне поддающееся
осознанию человеческим рассудком бытие Дьявола, автор уже не может взять на
себя ответственность за каждую упоминаемую им реалию или цитату, хотя в
общих чертах он точен на удивление.
Тереза Авильская и Хуан де ла Крус даже в светской литературе упоминаются
как Св. Тереза де Авила (Авильская) и Св. Хуан де ла Крус (в русской
традиции иногда даже Св. Иоанн-от-Креста): эти мистики, визионеры, а для
современного читателя вообще-то в первую очередь поэты -- канонизированы
католической церковью.
об основе для потенциального атеизма, более всего любящего вырождаться в
дьяволопоклонство: "Джон Бейл, протестантский епископ Оссорский (1495--
1563), рассказывал, как Сатана в обличии отшельника похвалялся: "мы, монахи,
никогда не читаем Библию" и превозносил папу как своего доброго друга и
помощника в борьбе с истинным христианством". Тут уместно припомнить любимые
поговорки русских хлыстов, приводившуюся в ответ на упоминание Библии: "Ты
эту книгу сложь да под себя положь", "Кто Библию прочтет, тот с ума сойдет"
и т.д. Между тем связей между восточными христианами и протестантами не
столь уж много, не считая прямых миссионерств штундо-баптизма и бредовых
сект наподобие "панияшковцев", считавших максимально интенсивное испускание
кишечных газов -- истинным изгнанием Сатаны. Впрочем, тут скорей совпадают
общие места физиологии.
звезды; он хрюкал, как боров; он спорил с Лютером, как схоласт; он испускал
зловоние; он внедрялся в кишечник Лютера, и реформатор прочно ассоциировал
его с фекалиями и кишечными газами".
своего ученика Иоганна Шлагинхауфена Ему служили оружием шутки, раскаты
хохота, насмешки, оскорбления, скабрезности, испускание ветров -- все, что
исполнено бодрости и задора, все приземленное и грубо-добродушное, все, что
отгоняет уныние, которым кормится нечистый. Защищаясь от Дьявола, он ложился
в постель с Кати -- и это превосходно помогало".
вообще-то хорошо известен задолго до Лютера (гностикам, в частности,
Валентину, было важно упомянуть, что в земном Своем воплощении Христос "ел,
не отдавая"). Между тем Лютер очень бы удивился, если б узнал, что подобное
толкование Дьявола -- весьма древнее и носит почти исключительно
карнавальный характер. Автор разумно предпочитает исследовать в основном
"серьезные" книги, посвященные Дьяволу, и неизбежно сразу после Шекспира
обращается к грандиозным эпосам XVII века, к драмам Йоста ван ден Вондела и
поэмам Джона Мильтона.
"Люцифер" ни в оригинале, ни в одном из переводов на французский или
немецкий язык, ограничившись сведениями из третьих источников, -- хотя, коль
скоро он не ввел оговорки о том, что ознакомился с пьесой Вондела по
переводу (таковая оговорка есть в разговоре о Достоевском), следует считать,
что читать на голландском языке XVII века он умеет. Автор пишет, что
"Люцифер спускается с небес для искушения Адама и Евы еще до того, как
изгнан оттуда сам" -- между тем Люцифер в одноименной пьесе на Землю вообще
не спускается, он направляет туда Аполлиона (с этого начинается пьеса). Он
пишет, что "вонделовский Люцифер не раз помышляет о покаянии, но отвергает
эту мысль" -- между тем нечто подобное имеет место лишь в одной реплике
Люцифера в конце четвертого действия, когда архангел Рафаил ведет с ним
последние "мирные переговоры", пытаясь предотвратить небесную битву.
Пересказывая пьесу "Адам в изгнании", Рассел пишет, что "Люцифер искушает
прародителей человечества после своего падения с небес", -- между тем в
этой пьесе Люцифер на сцене вообще не появляется.