Чтение 7–й страницы книги ~Мои скитания~

шкафами красного дерева, наполненными иностранными книгами, о которых я
после уже узнал, что все они были масонские и что сам Неелов, долго живший
за границей, был масон. Он умер в конце 60-х годов столетним ста-риком, ни у
кого не бывал и никого, кроме моего отца и помещика Межакова, своего друга,
охотника и собачни-ка, не принимал у себя, и все время читал старые книги,
сидя в своем кресле в кабинете.

На охоту в "Светелки" приезжал и родственник Нази-мовой, Николай
Разнатовский, отставной гусар, удалец и страстный охотник. Он меня обучал
верховой езде и во-зил в имение своей жены, помнится, "Несвойское", где были
прекрасные конюшни и много собак. Его жена, Наталья Васильевна, урожденная
Буланина, тоже люби-ла охоту и была наездницей. Носились мы как безумные по
полям да лугам -- плетень не плетень, ров не ров -- вдвоем с тетенькой, лихо
сидевшей на казачьем седле-- дамских седел не признавала, -- она на своем
арабе Неджеде, а я на дядином стиплере Огоньке. Николай Ильич еще приезжал в
город на день или на два, а Натальи Васильевна никогда: уже слишком большое
внимание все-го города привлекала она. Красавица в полном смысле этого
слова, стройная с энергичными движениями и глу-бокими карими глазами, иногда
сверкавшими блеском изумруда. На левой щеке, пониже глаза на
матово-брон-зовой коже темнело правильно очерченное в виде мышки, небольшое
пятнышко, покрытое серенькой шерсткой.

Но главной причиной городских разговоров было ее правое ухо,
раздвоенное в верхней части, будто кусочек его аккуратно вырезан. Историю
этого уха знала вся Во-логда и знал Петербург.

Николай Ильич Разнатовский поссорился с женой при гостях, в числе
которых была тетка моей мачехи, только кончившая институт и собиравшаяся
уезжать из Петер-бурга в Вологду. Она так рассказывала об этом.

... После обеда мы пили кофе в кабинете. Коля вспы-лил на Натали,
вскочил из-за стола, выхватил пистолет и показал жене.

-- Стреляй! Ну, стреляй! -- поднялась со стула На-тали, сверкая
глазами, и застыла в выжидательной позе.

Грянул выстрел. Звякнула разбитая ваза, мы замерли от страшной
неожиданности. Кто-то в испуге крикнул "доктора", входивший лакей что-то
уронил и выбежал из двери...

-- Не надо доктора! Я только ухо поцарапал, -- и Коля бросился к жене,
подавая ей со стола салфетку. А она, весело улыбаясь, зажала окровавленное
ухо сал-феткой, а другой рукой обняла мужа и сказала:

-- Я, милый Коля, больше не буду!-- и супруги рас-целовались.

Что значило это "не буду", так до сих пор никто и не знает. Дело
разбиралось в Петербургском окружном су-де, пускали по билетам. Натали
показала, что она, веря в искусство мужа, сама предложила стрелять в нее, и
Коля заявил, что стрелял наверняка, именно желая отстрелить кончик уха.

Защитник потребовал, чтобы суд проверил искусство подсудимого, и,
действительно, был сделан перерыв, назна-чена экспертиза, и Коля на
расстоянии десяти шагов вса-дил четыре пули в четырех тузов, которые держать
в ру-ках вызвалась Натали, но ее предложение было отклонено. Такая легенда
ходила в городе.

Суд оправдал дядю, он вышел в отставку, супруги по-селились в
вологодском имении, вот тогда-то я у них и бывал,

Когда отец мой женился на Марье Ильиничне Разнатовской, жизнь моя
перевернулась. Умер мой дед, и по летам я жил в Деревеньке, небольшой
усадьбе моей но-вой бабушки Марфы Яковлевны Разнатовской, добродуш-нейшей
полной старушки, совсем непохожей на важнуюпомещицу барыню. Она любила
хорошо поесть, и целое лето проводила со своими дворовыми, еще так недавно
бывшими крепостными, варила варенья, соленья и раз-ные вкусные заготовки на
зиму. Воза банок отправля-лись в Вологду. Бывшие крепостные не желали
оставлять старую барыню, и всех их ей пришлось одевать и кор-мить до самой
смерти. Туда же после смерти моего деда поселился и Китаев. Это был мой
дядька, развивавший меня физически. Он учил меня лазить по деревьям, обу-чал
плаванию, гимнастике и тем стремительным приемам, которыми я побеждал не
только сверстников, а и велико-возрастных.

-- Храни тайно. Никому не показывай приемов, а то они силу потеряют, --
наставлял меня Китаев, и я слушал его. Но о нем будет речь особо.

x x x

Итак, со смертью моей матери перевернулась моя жизнь. Моя мачеха
добрая, воспитанная и ласковая по-любила меня действительно как сына и
занялась моим воспитанием, отучая меня от дикости первобытных при-вычек. С
первых же дней посадила меня за французский учебник, кормя в это время
конфетами. Я скоро осилил эту премудрость и, подготовленный, поступил в
первый класс гимназии, но "светские" манеры после моего гувер-нера Китаева
долго мне не давались, хотя я уже говорил по-французски. Особенно это
почувствовалось в то вре-мя, когда отец с матерью уехали года на два в город
Никольск на новую службу по судебному ведомству, а я пе-реселился в семью
Разнатовских. Вот тут-то мне доста-лось от двух сестер матери, институток: и
сел не так, и встал не так, и ешь, как мужик! Допекали меня милые тетеньки.
Как-то летом, у бабушки в усадьбе, младшая Разнатовская, Катя, которую все
звали красавицей, оставила меня без последнего блюда. Обедаем. Сама бабуш-ка
Марфа Яковлевна, две тетеньки, я и призреваемая дама, важная и деревянная,
Матильда Ивановна, сидев-шая справа от меня, а слева красавица Катя. По
обыкно-вению та и другая то и дело пеняли меня: не ешь с ножа, и не ломай
хлеб на скатерть, и ложку не держи, как му-жик... За столом прислуживал
бывший крепостной, од-новременно и повар, и столовый лакей, плешивый Афраф.
Какое это имя и было ли у него другое -- я не знаю. В кухне его звали
Афрафий Петрович. Афраф, стройный, с седыми баками, в коломенковой ливрее,
чистый и выло-щенный, никогда ни слова не говорил за столом, а толь-ко
мастерски подавал кушанья и убирал из-под носу та-релки иногда с недоеденным
вкусным куском, так что я при приближении бесшумного Афрафа оглядывался и
за-пихивал в рот огромный последний кусок, что вызывало шипение тетенек и
сравнение меня то с собакой, то с крокодилом. Бабушка была глуховата, не
слышала их за-мечания, а когда слышала, заступалась за меня и увеще-вала
по-французски тетенек.

Вот съели суп. Подали отбивные телячьи котлеты с зе-леным горошком...
Поставили огромное блюдо душистой малины, мелкий сахар в вазах и два
хрустальных кув-шина с взбитыми сливками, -- мое самое любимое лаком-ство. Я
старался около котлеты, отрезая от кости кусоч-ки мяса, так как глодать
кость за столом не полагалось. Я не заметил, как бесшумный Афраф стал
убирать та-релки, и его рука в нитяной перчатке уже потянулась за моей, а
горошек я еще не трогал, оставив его, как лаком-ство, и когда рука Афрафа
простерлась над тарелкой, я ухватил десертную ложку, приготовленную для
малины, помог пальцами захватить в нее горошек и благополуч-но отправил его
в рот, уронив два стручка на скатерть. Ловко убрав упавший стручек, Афраф
поставил передо мной глубокую расписанную тарелку для малины, а те-тенька
ему:

-- Афраф, переверните тарелку Владимиру Алексее-вичу, он оставлен без
сладкого блюда, -- и рука Афрафа перевернула вверх дном тарелку, а ложку,
только что по-ложенную мной на скатерть, он убрал.

Я замер на минуту, затем вскочил со стула, перевер-нулся задом к столу
и с размаха хлюпнул на перевернутую тарелку, которая разлетелась вдребезги,
и под вопли и крики тетенек выскочил через балкон в сад и убежал в малинник,
где досыта наелся душистой малины под кри-ки звавших меня тетенек... Я
вернулся поздно ночью, а на утро надо мной тетеньки затеяли экзекуцию и
присут-ствовали при порке, которую совершали надо мной, надо сказать, очень
нежно, старый Афраф и мой друг-- кучер Ванька Брязгин.

Защитником моим был Николай Разнатовский, иногда наезжавший из имения,
да живший вместе с нами его брат, Семен Ильич, служивший на телеграфе,
простой, милый человек, а во время каникул -- третий брат, Саша
Разнатовский, студент петербургского университета, тот прямо подружился со
мной, гимназистом 2-го класса.

С гимназией иногда у меня бывали нелады: все хо-рошо, да математика
давалась плохо, из-за нее прихо-дилось оставаться на второй год в классах.
Еще со вто-рого класса я увлекся цирком и за две зимы стал недур-ным
акробатом и наездником. Конечно, и это отозвалось на занятиях, но уследить
за мной было некому. Во время приезда Саши Разнатовского, он репетировал
меня, но в конце концов исчез бесследно. Было известно, что он то-же замешан
в политику и в один прекрасный день он уехал в Петербург и провалился как
сквозь землю-- ни-какие розыски не помогли. В семье Разнатовских, по крайней
мере при мне, с тех пор не упоминали имени Саши, а ссыльный Николай
Михайлович Васильев, мой ре-петитор, говорил, что Саша бежал за границу и
переме-нил имя. И до сих пор я не знаю, куда девался Саша Разнатовский.

x x x

В это время Вологда была полна политическими ссыль-ными. Здесь были и
по делу Чернышевского, и "Молодой России", и нигилисты, и народники. Всех их
звали обы-ватели одним словом "нигилисты". Были здесь тогда П. Л. Лавров и
Н. В. Шелгунов, первого, впрочем, скоро выслали из Вологды в уездный
городишко Грязовец, от-куда ему при помощи богатого помещика Н. А.
Кудря-вого был устроен благополучный побег в Швейцарию. Дом Кудрявого был
как раз против окон гимназии и во флигеле этого дома жили ссыльные, которым
очень бла-говолила семья Кудрявых, а жена Кудрявого, Мария Фе-доровна,
покровительствовала им открыто, и на ее вечерах, среди губернской знати,
обязательно присутствовали важнейшие из ссыльных.

Вообще, тогда отношение к политическим во всех слоях общества было
самое дружественное, а ссыльным по-лякам, которых после польского восстания
1863 года бы-ло наслано много, покровительствовал сам губернатор, заядлый
поляк Станислав Фомич Хоминский. Ради них ему приходилось волей-неволей
покровительствовать и рус-ским политическим.

Ходили нигилисты в пледах, очках обязательно, и ши-рокополых шляпах, а