чертами, но ни единой неправильности, чтобы взять ее на заметку. "Нет,
не он", - сказал оберштурмфюрер и отвернулся. "Это он, Хайнц, - сказал
кто-то, не видимый из-за рефлектора, и Малахов узнал по голосу
следователя. - Это он, Хайнц, ну погляди хорошенько. Если хочешь,
глянь на фото. Здесь он еще до обработки..." И опять они друг против
друга, глаза в глаза, рефлектор сыплет песок на веки. "Нет, не он", -
рубит оберштурмфюрер. Малахов был уверен, что его расстреляют, но его
отправили в концлагерь. С поезда он бежал...
докопались?
две недели жил среди людей, знавших настоящего Масюру, и никто во мне
не нашел ничего странного. Мне только сочувствовали за увечье, но
говорят, что это производит впечатление.
я только натянул ее на себя. А родственников Масюры вывезли в
Треблинку по приказу свыше. Это не моя вина.
Мне готовили безукоризненную легенду.
что не уцелел ни один человек. Нас не мог уличить никто.
двоих офицеров вы убили собственноручно. Это нами проверено.
кровь соотечественников?
подполковник. Когда я уходил в лес, я имел задание попасть в советскую
дальнюю разведку. Все делалось только ради этого. И я почти добился
своего.
сторону фронта, и потому спросил, почти уверенный в точности
попадания:
гауптштурмфюрер.
попробуйте меня убедить, что вы не поддерживали с ним постоянной
связи.
перебазировались из-под Львова куда-то южнее. Когда предоставлялась
возможность, я выходил на радиосвязь. В последний раз это было на
вербное воскресенье.
Прошу вас верить мне, господин подполковник. Если б я знал место, я бы
сказал. Сейчас я бы сказал вам это. Но если вы знаете фон Хальдорфа,
вы должны мне поверить. У нас его звали старой лисой, потому что он
всегда путает следы и никогда дважды подряд не ночует в одном месте...
Не хочу вас обижать, господин подполковник, но более хитрого
разведчика, чем фон Хальдорф, я в жизни своей не встречал.
5
надеялся выспаться дорогой, надеялся чередованием пейзажей сломать
камерность, которая незаметно овладела его душой, так что теперь даже
на природе Малахову казалось, что он окружен незримыми стенами, что он
все время внутри какого-то прозрачного ящика и до него не доходят ни
движение, ни запахи, ни звуки, только немые красочные картинки
окружают его - застывшие, матово-стеклянные, словно спроецированные
эпидиаскопом. Но ничего не получилось. Стены и крыша вагона были
накалены солнцем; они излучали столько тепла, что казалось, от них
исходит розовый отблеск. Зной оболванивал. Перегоны были короткими,
поезд останавливался чуть ли не у каждой будки; тотчас же из вагонов
высыпал народ, в большинстве, конечно, военный, и все наперегонки
бросались за кипятком или к длинным ларям, где втридорога можно было
купить огурцы, лук, редиску и даже яйца.
выходил, но лишь для того, чтобы прогуляться вдоль вагона или посидеть
в траве на откосе, если поезд стоял в месте пустынном и не очень
захламленном. В этих прогулках цели не было. Не было стремления
отдохнуть. Не было умиленного любования природой. Но его все время не
покидало чувство, словно он должен что-то вспомнить, хотя Алексей
Иннокентьевич знал, что ему это только кажется.
рискнул обосноваться в своем купе и лишь теперь разглядел, что
соседями у него были два лейтенанта-артиллериста, совсем зеленые
мальчишечки, лет по восемнадцати, прямо из училища, и какой-то
гражданский, в синих галифе и полувоенном френче, сейчас висевшем
возле окна, судя по его замашкам, типичный "толкач" и к тому же
прощелыга. Он был одних лет с Малаховым, общителен (профессиональная
болезнь) и лжив не только в каждой фразе, но и в мыслях. В каких
переделках он ни побывал на войне!.. Малахов чуть послушал краем уха -
и постарался отключиться, на все вопросы, с которыми к нему
обращались, отвечал односложно "да", "нет", так что скоро его оставили
в покое, чему Алексей Иннокентьевич был рад чрезвычайно; он раскусил
своих соседей сразу, поставил каждого на определенную полочку в своей
классификации - и больше не думал о них, потому что они ему были
действительно не интересны.
попытался вспомнить что-то, и опять это ему не удалось. И тогда он
понял, что ему надо сделать сначала. "Сначала надо разбить стеклянный
ящик, в котором я очутился, - подумал он. - Чтобы наблюдать вокруг не
какие-то матовые картинки, а живую жизнь. И слиться с нею. Как-то так
случилось, что я выпал из настоящей жизни. Я сижу в кабинетах, отдаю
приказы, выполняю приказы... Но что-то я утратил. Какие-то связи,
какую-то жилу... Я иду в толпе, в гуще людей, но по сути я одинок.
Сейчас я один это знаю. Я чувствую, как утрачиваю интерес к людям; я
стал понимать их только умом, а сердце молчит. И ведь они тоже скоро
это заметят; вот когда мне придется по-настоящему тяжело!.."
постороннего, неестественного для него, несвойственного ему. "Стены
кабинетов высушили мою душу? Или я уже не выдерживаю постоянного
напряжения?" Он чувствовал: нужна передышка. Совсем небольшая.
Просыпаться рано и идти по траве, по пояс в тумане, смотреть, как
из-за елок поднимается солнце. И целый день видеть только небо, и лес,
и реку, и цветы - и больше ничего!.. больше ничего...
жизни кладут, а ты мечтаешь бездумно валяться на травке".
подумал: "Сколько еще ждать? Долго..."
сердца, но только сейчас всплыл: скоро!
вылилось в фазу, которая обычно сопровождается эпитетами "решительное"
и "победное". Со дня на день ожидали взятия Минска. А там была семья
Алексея Иннокентьевича, о которой он уже ровно три года ничего не
знал.
в комитет. Малахов был готов к неприятностям, но опять сложилось
иначе. Его поздравили с успешным разоблачением гауптштурмфюрера Хайнца
Кесселя и долго, детально расспрашивали о работе управления
контрразведки Смерш 1-го Украинского фронта, в котором Малахов служил
уже четырнадцать месяцев, с апреля 1943 года. Этот разговор был
приятен, потому что Смершу удалось нейтрализовать работу не только
гехаймфельдполицай (тайной полевой полиции) и разведотделов I Ц всех
противостоящих немецких армий, но и абверовских команд, что было куда
труднее: эти и классом были повыше, и масштаб у них был иной.
разведшколой полковника Уго фон Хальдорфа. Школа принадлежала РСХА -
главному управлению имперской безопасности министерства внутренних
дел. О ее успехах, к сожалению, узнавали в большинстве случаев задним
числом. Например, только признание гауптштурмфюрера Кесселя приоткрыло
Свержин Владимир
Круз Андрей
Бажанов Олег
Трубников Александр
Прозоров Александр
Посняков Андрей