Чтение 7–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

живым. Перебегаешь хорошо?

- Да так себе.

- Ползаешь хорошо?

- Нет.

- Ну вот... Подстрелит тебя немец. Чего же ты говоришь, что хочешь
жить? Гранату хорошо бросаешь? Маскируешься хорошо? Окапываешься хорошо?

- Окапываюсь хорошо.

- Врешь! С ленцой окапываешься. Сколько раз я заставлял тебя накат
раскидывать?

- Один раз.

- И после этого ты заявляешь, что хочешь жить? Нет, ты не хочешь жить!
Верно, товарищи? Не хочет он жить?

Я уже вижу улыбки, - у иных уже чуть отлегло от сердца. Но красноармеец
говорит:

- Хочу, товарищ комбат.

- Хотеть мало... желание надо подкреплять делами. А ты словами
говоришь, что хочешь жить, а делами в могилу лезешь. А я оттуда тебя
крючком вытаскиваю.

Пронесся смех, первый смех от души, услышанный мною за последние два
дня. Я продолжал:

- Когда я расшвыриваю жидкий накат в твоем окопе, я делаю это для тебя.
Ведь там не мне сидеть. Когда я ругаю тебя за грязную винтовку, я делаю
это для тебя. Ведь не мне из нее стрелять. Все, что от тебя требуют, все,
что тебе приказывают, делается для тебя. Теперь понял, что такое Родина?

- Нет, товарищ комбат.

- Родина - это ты! Убей того, кто хочет убить тебя! Кому это надо?
Тебе, твоей жене, твоему отцу и матери, твоим детям!

Бойцы слушали. Рядом присел политрук Дордия, он смотрел на меня,
запрокинув голову, изредка помаргивая, когда на ресницы садились пушинки
снега. Иногда на его лице появлялась невольная улыбка.

Говоря, я обращался и к нему. Я желал, чтобы и он, политрук Дордия,
готовивший себя, как и все, к первому бою, уверился: жестокая правда войны
не в слове "умри", а в слове "убей".

Я не употреблял термина "инстинкт", но взывал к нему, к могучему
инстинкту сохранения жизни. Я стремился возбудить и напрячь его для победы
в бою.

- Враг идет убить и тебя и меня, - продолжал я. - Я учу тебя, я требую:
убей его, сумей убить, потому что и я хочу жить. И каждый из нас велит
тебе, каждый приказывает: убей - мы хотим жить! И ты требуешь от товарища
- обязан требовать, если действительно хочешь жить, - убей! Родина - это
ты. Родина - это мы, наши семьи, наши матери, наши жены и дети. Родина -
это наш народ. Может быть, тебя все-таки настигнет пуля, но сначала убей!
Истреби, сколько сможешь! Этим сохранишь в живых его, и его, и его (я
указывал пальцем на бойцов) - товарищей по окопу и винтовке! Я, ваш
командир, хочу исполнить веление наших жен и матерей, веление нашего
народа. Хочу вести в бой не умирать, а жить! Понятно? Все! Командир роты!
Развести людей по огневым точкам.

Раздались команды: "Первый взвод, становись!", "Второй взвод,
становись!.."

Бойцы вскакивали, бегом находили места, расправляли, как требовалось,
плечи. Быстро подравнивалась колеблющаяся линия штыков. Ясно
чувствовалось: это воинский строй, это дисциплинированная, управляемая
сила. Интервалы меж взводами казались гнездами, где плотно сидят невидимые
скрепы.

Может быть, моя речь была несколько наивна, но в ту минуту мне
казалось: я достиг своего. Не поступаясь ни долгом, ни честью, люди
освобождались от навязчивого, придавливающего слова "умереть".

5. ГЕНЕРАЛ ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ ПАНФИЛОВ

Он приехал к нам на следующий день, тринадцатого.

Мы не ждали его, но вышло так, что, как нарочно, в штабе сидели
вызванные мною командиры рот.

Надо ли описывать наше штабное помещение? Посмотрите вокруг: там, в
подмосковном лесу, нашим обиталищем был такой же блиндаж - врытая в землю
бревенчатая сырая коробка, к стенкам которой нельзя прислониться:
прилипнешь к смоле. День и ночь горела лампа. Наружу в разных направлениях
выбегали провода, словно зажатые здесь в кулаке.

Командиры помечали на картах схему минных полей, которые предстояло
заложить ночью. Для колесного движения оставался открытым лишь большак с
мостом у села Новлянского; другие подходы к рубежу минировались.

На столе у лампы лежал большой лист шероховатой ватманской бумаги, на
нем цветными карандашами была нанесена схема нашей обороны. Схему вычертил
начальник штаба Рахимов. Он отлично рисовал и чертил.

Я сберег этот лист. Хотите взглянуть?.. Красиво? Не только красиво, но
и точно.

Эта вьющаяся голубоватая лента - река Руза. Ломаная полоса по берегу -
эскарп. Темно-зеленым очерчены леса. Черные точки на той стороне - минные
поля. Некрутые красные дуги с обращенной на запад щетиной - наша оборона.
Разными значками - видите, они тоже все красные - помечены окопы стрелков,
пулеметные гнезда, противотанковые и полевые орудия, приданные батальону.

Линия, отмеренная нам, была, как известно, очень длинной: семь
километров - батальону. Мы растянулись, как потом говорил Панфилов, "в
ниточку". Даже в тот день, тринадцатого октября, я все еще не допускал
мысли, что в районе Волоколамского шоссе лишь эта ниточка окажется на пути
у немцев, когда они, стремясь к Москве, выйдут на "дальние подступы", к
нашему рубежу.

Но...

Командиры рот сидели у лампы, помечая у себя на топографических картах
минные поля.

Шел шутливый разговор - о тринадцатом числе.

- Для меня оно счастливое, - говорил лейтенант Заев, командир
пулеметной роты, - я родился тринадцатого и женился тринадцатого. Что
начну тринадцатого - все удается, что пожелаю - все исполнится.

У него была особая манера говорить. Он бурчал себе под нос, и не всегда
было ясно, шутит он или серьезен.

- Что ж, например, вы сегодня пожелали? - спросил кто-то.

Все с интересом взглянули на худое, крупной кости, расширяющееся книзу
лицо Заева. За ним знали способность "отчубучивать".

- Фляжку коньяку! - буркнул он и захохотал.

Вошел начальник штаба Рахимов. Он всегда двигался быстро и бесшумно,
словно не в сапогах, а в чувяках.

- Товарищ комбат, ваше приказание выполнено, - сказал он обычным,
спокойным тоном.

Я послал его с конным взводом в дальнюю разведку выяснить, далеко ли от
нас идут бои. В штабе полка об этом не знали ничего определенного.

И вот Рахимов вернулся неожиданно быстро.

- Выяснили?

- Да, товарищ комбат.

- Докладывайте.

- Разрешите письменно? - спросил он, протягивая сложенный листок.

На бумаге были три слова: "Перед нами немцы".

Меня охватил холодок. Неужели вот он, наш час?

Умен, очень умен Рахимов! Узнав от часового, что я в блиндаже не один,
он, перед тем как войти, доверил эти три слова бумаге, чтобы не
произносить их вслух, чтобы ни видом, ни тоном не внести сюда страха.

Я поймал себя на том, что и мне хочется скрыть это сообщение от других,
словно этим я мог сделать недействительной действительность - отстранить,
оттолкнуть ее.

Я взглянул на цветную схему, увидел минные поля, реку, очерченную
противотанковым отвесом, окопы, крытые четырьмя-пятью рядами бревен,
пулеметы и орудия; представил еще одно: человека в шинели, бойца.

Я спросил по-казахски:

- Ты видел сам?

Рахимову я безусловно доверял и все-таки спросил.

- Да.

- Где?

- За двадцать - двадцать пять километров отсюда: в селе Середа и в
других деревнях.

- А этот промежуток? Что там?

- Ничья земля.

- Ну, - сказал я по-русски, - ваше желание, Заев, кажется, исполнится:
в наш адрес прибыло много фляжек с коньяком...

Все вопросительно смотрели.

- ...и с ромом, - продолжал я. - Перед нами немцы. Рахимов, сообщите
обстановку.

Рахимова выслушали молча, и лишь Заев буркнул: