Чтение 7–й страницы книги ~Записки писателя~

смысл существования человечества, показал ничтожность человеческого разума,
они прочли, что я назвал Толстого ничтожеством!..

И за все это обвинили меня в зависти и клевете на Толстого.

Что касается клеветы, то это просто глупо: люди, обвинявшие меня в
этом, или не читали статьи, или не поняли в ней ни одного слова, они сами
сознательно клевещут на меня...

Что такое клевета?.. Приписывание человеку поступков, им не
совершенных, и качеств, ему не присущих?.. Так где же это было в моей
статье?

Я говорил, что Толстой обладал всеми дарами, какими может обладать
человек, и все-таки был несчастен?.. Это факт, засвидетельствованный им
самим в письмах его. Я говорил, что Толстой был догматик? Это факт,
подтверждаемый каждой его последней статьей. Я говорил, что жизнь и смерть
Толстого показали тщету наших надежд и упований на раскрытие истинного
смысла человеческого существования? Это мой личный вывод, моя личная точка
зрения; она может быть ошибочна, но клеветы в ней не может быть.

Со мной можно было спорить, мне можно было указать ошибки. Но нечего
было гоготать, как черти из болота!.. Это-то самое гоготанье... то самое, о
котором говорил Толстой в ответ на обвинения в разладе между жизнью и словом
его, когда вместо того, чтобы помочь ему, над ним издевались со всех
сторон!..

А зависть?..

Ну - да, я завидую Толстому, а также Будде, Шекспиру, Христу, Сократу,
Ньютону и многим другим, коих Бог одарил силами, мне не данными!.. И дай
Бог, чтобы у всех была такая зависть, чтобы все добивались от своей жизни
такого же значения и такой же силы, какие были у этих великанов
человечества... Дай Бог, чтобы каждый человек стремился быть господином
жизни, а не удовлетворялся скромной участью раба, за которого думают,
страдают, творят и совестятся другие!..

Я думаю, что Толстой завидовал, не мог не завидовать Христу, взошедшему
на Голгофу, когда он сам не мог справиться с кучкой ничтожных людей,
портивших его жизнь, искажавших его дело, толкавших его на компромиссы со
своей совестью. Я думаю, что Толстой завидовал силе Христа, покорившего мир.
И я думаю, я должен думать, что Толстой мечтал быть равным Христу и Будде,
не говорил - куда нам! - ибо, если бы перестал завидовать, перестал
стремиться стать равным, то пал бы и умер духовно в самоуничтожении...
Отсутствие такой зависти - примирение со своим ничтожеством.

Но это не та зависть, в которой обвиняли меня, говоря, что я завидую
чину первого писателя земли русской. Я не могу питать такой зависти, ибо
мне, как крайнему индивидуалисту, дороже всего мое собственное место, и я
думаю, что свет велик достаточно, чтобы один человек не мешал другому
сделать то, что он хочет и может.

Великие люди мешают только ничтожным. Только лакею кажется, что, не
будь барина, он сам стал бы таким же барином... и при этом именно таким же,
а не другим, ибо своего, внутреннего барства у него нет, и нужен ему чужой
наряд, шуба с барского плеча.

-----

Страшно глубоко меня трогала жизнь Толстого и взволновала его смерть.
Именно потому, что я понимал грандиозность его жизни, я с искренним трепетом
ждал его смерти: как умрет Лев Толстой... И именно потому я не стал
проливать дешевых слез над его гробом, а постарался по мере сил и по
крайнему разумению серьезно и глубоко разобраться в его жизни и смерти.

Пусть я был слишком резок, слишком горяч... Но сказано: "О, если бы ты
был холоден или горяч, но ты только тепел, и за это изблюю тебя из уст
моих..."

ЖЕЛЕЗНОЕ КОЛЬЦО ПУШКИНА

Татарщина не прошла даром русскому народу. Два века на наших полях
простоял стан великого кочевого народа, и когда кочевники ушли, на земном
шаре, как после ярмарки в поле, осталось место, покрытое соломой и навозом,
изрытое ямами, утыканное кольями, сожженное кострами и вытоптанное конскими
копытами. И там, где когда-то росла свежая, буйная трава степи, поднял
голову пыльный бурьян. Выросло крепостное право. Оно не могло не вырасти,
ибо рабский навозный дух глубоко впитался в землю.

Пышно разросся бурьян. Полнарода превратилось в рабов, рабский дух
отравил жизнь, обескровил великий, хотя бы по своей громадности, народ.

Но прошли времена. С новою весной начала робко пробиваться молодая
зеленая трава. Задыхаясь в рабстве, разлагаясь, страна дошла до пределов
отчаяния и скорби, и внизу, под почвой, началась разрушительная работа,
началось всенародное брожение. Подготовлялся стихийный взрыв, страшный
народный бунт, всероссийская пугачевщина. Было очевидно, что еще два-три
десятка лет, и разразится ужасающая катастрофа, хлынет кровавая река,
которая смоет всю плесень рабства, омоет душу народную, и она наконец
встанет во весь рост, сильная, страшная и свободная.

Увы, этого не случилось.

Если дозревающий нарыв заклеить липким пластырем, - гной, не находя
естественного выхода, рассосется по всему организму и отравит его тысячами
болезней. По условиям горькой действительности я не могу здесь говорить о
тайных и настоящих причинах того, что произошло, но несомненно, что 19
февраля только вогнало болезнь внутрь.

Оно наложило пластырь на страшную рану, вогнало гной в глубину жизни и
мало-помалу отравило ядом холопства все русское общество.

Гной стал проступать повсюду, по всему телу пошли нарывы, холопство и
хамство стали чуть ли не национальными чертами. Во всей стране почти не
осталось человека, к которому не пристало бы слово холоп... Можно было бы
сказать - холоп или барин, если бы наш русский барин не был сугубым
холопом...

Нам нужен погонщик, нужен князь... Приходи княжить и володеть нами!

У нас не привыкли ценить вне чина и положения. Мы не можем понять, что
у каждого писателя своя дорога, свои ценности, свои думы. Мы не можем
допустить, что старая литературная тропа может быть оставлена и свободный ум
смеет идти по своей. Мы не умеем пользоваться каждым писателем, поскольку
это нам нужно, не подымая его над своей головой и своей шеи не сгибая перед
ним. Мы должны иметь табель о рангах и знать, сколько по чину и положению
каждому полагается уделить внимания и уважения.

Но так как в литературе чинов нет и капитула орденов тоже не имеется,
то мы и остановились в недоумении: кому же кланяться?

И услужливые критики, самое холопствующее из холопских племен
интеллигенции, принялись разбираться в кандидатах и преемниках.

Но, как люди культурные и остроумные, мы и холопство умеем облекать в
красивые одежды. Мы давно к этому привыкли: нигде, во всей мировой
литературе, не было такого поэтизирования рабской преданности... Сколько
прекрасных и умилительных страниц написано нами о типах старых крепостных
лакеев, готовых живот положить за своего господина. В их преданности, в их
бесконечном унижении мы одни ухитрились увидеть поэзию и красоту и не
заметили, что они - поэтические образы преданных слуг - просто-напросто
махровые цветы холопства и лакейства, доведенных до утраты человеческого я.
И вот, облекая в красивую форму холопство литературное, мы придумали
красивую легенду о железном кольце Пушкина.

Было, мол, у Пушкина железное кольцо, своевременно оно перешло к
Тургеневу и им было передано Льву Толстому.

Теперь необходимо это кольцо, как символ власти и первенства, передать
кому-нибудь из здравствующих писателей. Тогда тога первого русского писателя
облечет живое тело, и мы будем знать, кому поклоняться, перед кем
почтительно гнуть шею, на кого не дерзать подымать руку, к слову кого
прислушиваться.

Только никому не пришло в голову то простое соображение, что место не
то, что Толстого, а последнего мужичонка - занять нельзя; что писательское
место, первое или последнее, есть прежде всего и только - человеческое
место, а человеческого места никем заместить невозможно. Это можно одного
чиновника заменить другим, назначить на пост вместо одного
генерал-губернатора другого... но место, где билось и обливалось кровью
живое человеческое сердце, останется пустым уже навсегда, кто бы ни пришел в
мир после него. И если бы после похорон Толстого воскрес Шекспир, то и он не
заменил бы его, потому что не мог бы сделаться Толстым, а остался бы
Шекспиром.

Эта простая мысль не могла прийти в холопские мозги, именно потому, что
они, холопы, не понимают ценности сердца человеческого, а видят только
ордена, висящие на груди против того места, где бьется это сердце.

Они, раскланивающиеся перед великой тенью Толстого, они, проклинающие и
издевающиеся над всяким, кто посмеет даже подумать о Толстом по-своему, они,
распростертые в прах перед величием Толстого, - они не могли понять, что
самая мысль о замене Толстого кем бы то ни было - оскорбительна для
Толстого, горше хулы и сомнения.

По-прежнему рабски трусливым и темным остался народ; деспотизм и
рабство стали обычными формами политической жизни; дрожащим и покорным
притаился по углам обыватель; литература гнула шею то перед мужиком, то
перед Западом; интеллигентская мысль холопствовала перед авторитетом и
хамски лягала свалившегося вчерашнего божка.

И если шире открыть глаза, внимательнее приглядеться, то почти во
всяком, казалось бы, самом благородном проявлении духа нашего ясно
проступает подобострастное холопское лицо.

Тяжело и душно жить в стране, где за каждое смелое слово если не пошлет
тебя на тюремную конюшню барин, то высмеют, изругают и затолкают холопы. И
эти холопы страшнее барина, ибо барин властен только над телом, а холопы
исказят твою выстраданную мысль, оплюют и извратят рожденное в сердце слово,