Чтение 7–й страницы книги ~Нелетная погода~

- Ой ли? Ничего ты не знаешь, кроме того, что я... - Марина притянула его голову, крепко поцеловала в губы, налетевший ветерок взметнул ее волосы и забросил на шею Панарину, словно петлю накидывал. Торопясь прогнать эту мысль, Панарин обнял Марину и перестал слышать рокот водопада.

- Нет, - Марина решительно отстранила его. - Вернемся в поселок, ладно? Здесь все время кажется, что за тобой шпионят. - Она запрокинула голову, всматриваясь в звездное небо. - Вот эта монетка. - Она коснулась прикрепленного к лацкану куртки Панарина диска, действительно напоминавшего старинную монетку.

На ее платье поблескивал такой же. Каждый отправлявшийся за пределы поселка обязан был надевать датчик - тот передавал спутникам "Динго" данные о работе сердца и местонахождении человека. Шпионством это никак нельзя было назвать, но любой оператор "Динго" без труда мог определить, что эти двое стоят сейчас вплотную друг к другу, и ритмы работы сердец несколько отличаются от нормальных, правда, в таких случаях по неписаному закону оператор убирал изображение с экрана, полагаясь лишь на звуковой индикатор ритма сердца, но Панарин не стал ей этого объяснять, не надеялся переспорить.

- Давай выбросим их в воду? Переполох поднимется, спасатели налетят...

- Нельзя, - сказал Панарин.

- Дама требует, командор.

- Все равно нельзя.

- Ну да, ты же личность ужасно ответственная и насквозь серьезная...

- Обиделась?

- Да за что? Просто не хочу, чтобы эти шпионы подслушивали, - она щелкнула по безвинному датчику. Взяла Панарина за локоть, заговорила тише. - Знаешь что? Тебе никогда не приходило в голову... Когда мы стоим на Земле, мы стоим на миллионах мертвецов, верно? На миллионах бывших жизней. А здесь сама планета - сплошной мертвец, потому что людей никогда не было, и оттого еще страшнее почему-то...

- Ты стихи не пишешь?

- Пойдем, - сказала она резковато, словно стыдясь откровенности.

Обратный путь до места посадки проделали в полном молчании. Панарин поднял мобиль и хотел включить автопилот, но Марина отодвинулась:

- Нет-нет. После того фильма с Солом Сондерсом целоваться в мобиле - пошлость. Веди машину и не отвлекайся, а я буду тебя привораживать. - Она положила голову ему на плечо и тихонько зашептала в ухо таинственным голосом:

- Как на море на океане, на острове на Буяне есть бел-горюч камень-алатырь, на том камне устроена огнепалимая баня, в той бане лежит разжигаемая доска, на той доске тридцать три тоски. Мечутся тоски, кидаются тоски и бросаются тоски через все пути и перепутья воздухом и аером. Лечитесь, тоски, киньтесь, тоски, и бросьтесь, тоски, в Тима Панарина, в его буйную голову, в тыл, в лик, в ясные очи, в сахарные уста, в ретивое сердце, в его ум и разум, в волю и хотение, во все его тело белое, чтобы была я ему милее свету белого, милее солнца пресветлого, милее луны прекрасной... - она коснулась копчиками пальцев его щеки. - Понял? Никуда ты теперь от меня не денешься, от ведьмы...

- Я в наговоры не верю, - сказал Панарин. - Рационалист, работа такая.

- А наговоры действуют и на тех, кто в них не верит, и на рационалистов тоже. И не пытайся освободиться, ничего у тебя не получится...

Огни поселка неслись навстречу. Панарин уже не старался разбраться в своих чувствах и помыслах - его несло по течению, нельзя было остановиться, и пути назад не было, и другого берега не было, были только теплые пальцы на щеке. В холодном и лишенном эмоций, как царство Снежной королевы, мире приборов и агрегатов он был королем, но то знание и умение ничем сейчас помочь не могло.

"Все, - подумал он. - Не знаю, как сопротивляться, потому что не хочу..."

...Обоз подошел на выгодное для конной атаки расстояние, там ни о чем не подозревали, спокойные голоса разносились по полю, достигая леса.

- Сабли во-о-о-н! Марш-марш!

Панарин ударил Баязета шпорами и, сшибая кивером едва державшиеся на ветках багряно-золотые листья, вымахнул на опушку. Застоявшийся конь охотно сорвался в карьер. Сзади слитно грохотали копыта - разворачивался эскадрон. Подпоручик Осмоловский, бретер и забубённая головушка, обогнал Панарина на полкорпуса, он бешено крутил саблей, рассекая ею острые лучики закатного солнца, и орал:

- Когда Бирнамский лес пойдет на Дунсиан! Господа французы, антр ну, вашу мать!

Обоз дрогнул и смешался в клубок, словно упавшее на пол ожерелье. Нестройно засверкали выстрелы, пыхнули густые дымки, и подпоручик Гектор рухнул на всем скаку, покатился по земле Осмоловский, успевший выдернуть ноги из стремян, но Баязет уже промчал мимо Панарина, навстречу испуганно-яростным лицам конных егерей маршала Даву. Раздался скрежет стали о сталь, перестук копыт. Запах крови и внезапная обжигающая боль в левом плече были так реальны, что Панарин вздрогнул и проснулся.

В комнате стояла покойная тишина, Марины не было. Панарин быстро оделся, собираясь побыстрее выскользнуть на улицу, но из кухни выглянула Марина в желтом махровом халатике:

- С пробуждением, командор. Иди завтракать.

Панарин потрогал плечо - казалось, оно еще болело, странный сон... Сел на белый табурет, взял чашку. Марина села напротив, подперла щеки узкими ладонями и внимательно его разглядывала, рассеянно улыбаясь чему-то своему. Потом сказала:

- Идиллия. А через полчаса разойдемся - ты пойдешь запускать корабли, а я - доказывать, что незачем их запускать. Потом - снова встреча на нейтральной почве. Смешно, верно?

- Пора мне, - поставил он на стол чашку.

- И никуда тебе не пора. Я тебя еще не отпустила. Ты не забыл, что заколдован?

- Забыл.

- Намекаешь, что настали деловые будни и любые шутки неуместны? "Наш рыцарь, бранный взяв доспех, помчался в поле..." Подождут твои драконы и плененные красавицы, рыцарь. Да и не дам я тебе заглядываться на посторонних красавиц. И вообще на работу тебе в девять, так что пойдем посидим.

Панарин сел рядом с ней на диван, отодвинув большого лохматого медведя с невыносимо ухарской физиономией. Марина взяла медведя и посадила к себе на колени.

- Я не Цирцея, - сказала она, теребя медвежьи уши, - и не страдаю патологической страстью окружать себя покорным зверьем. Но я - кошка, которая гуляет сама по себе, Тим, и намерена оставаться ею и впредь.

- И как я должен это понимать?

- Ты у меня не первый и не последний. Не игрушка, не думай, но и не Тристан. Ты для меня - просто ты. Пока есть ты, никого другого не будет, но ты - не навсегда.

- Мне, наверное, пора встать и уйти?

- Не глупи. Ты зря считаешь, будто в чем-то ущемлено твое мужское самолюбие. Это - жизнь. Тебе не нравится, что выбираю я?

- Может быть.

- А почему, Тим? Потому, что за твоей спиной - тысячелетние правила игры? Так они и тысячу лет назад не были однозначными, а уж в наше время - тем более. А то, что в мире нет нечего вечного, ты знаешь сам. В общем, я не роковая соблазнительница, а ты не бездумный манекен, верно?

- Кошка, которая гуляет сама по себе?

- Да, - сказала Марина. - Хочешь выразить неодобрение?

- А вдруг хочу тебя пожалеть?

- Не надо меня жалеть. Не за что. Я живу так, как мне нравится, и по-другому не хочу.

"Я мог бы и поверить, - подумал Панарин, - если бы ты была моей первой женщиной, если бы я не знал, что ничего нового ты не придумала, создавая образ, и философия твоя не нова, что маской кошки, гуляющей самой по себе, прикрывают порой обиду на прошлые неудачи и разочарования, что есть разница между свободой воли независимых людей и стремлением сделать независимость своего рода местью. Что человек, решительно заверяющий: "Не надо меня жалеть!" в глубине души порой понимает - можно его жалеть и нужно. Что ты просто-напросто боишься подчинить себя искренним чувствам, способным растворить маску, и заставить признать, что во многом ошибалась все же...

Он многое мог бы сказать, но промолчал - сложившиеся убеждения не разрушить лихой кавалерийской атакой вроде той, что привиделась в странном утреннем сне. Высказав сейчас все подробно и безжалостно, Панарин, он чувствовал, потерял бы Марину, еще, в сущности, и не найдя, а терять ее он никак не хотел.

- Вот так, - сказала Марина.

Будь в ее тоне хоть чуточку поменьше наработанной невозмутимости - тут бы и считать ее искренней. Мало хорошо заучить, нужно еще и верить в заученное...

Они быстро на мне поставили крест -

В первый день, первой пулей в лоб.

Дети любят в театре вскакивать с мест.

Я забыл, что это - окоп...

- И вовсе ни к чему припутывать Киплинга, - сказала Марина.

- Не буду, - сказал Панарин. - Ну, я пошел. Мне и в самом деле пора.

"Что же делать, - думал он, механически отвечая на приветствия встречных. - Я не умею, не знаю, как спасать женщину, еще не нашедшую себя как женщина и человек. Мне никогда не приходилось заниматься таким. Что я вообще умею? Великолепно пилотировать звездолет, а одного этого, кажется, уже мало. Спасать я не научился, а нужно учиться, пора - нет ничего важнее твоей работы, но если ты зациклен только на ней, чем ты лучше робота? Может быть, потому и Кедрин..."

Несколько дней спустя смутно мелькнувшая догадка перешла в уверенность. Наверняка Кедрин заметил что-то в нем, "искорку божью под ребром", как выражались астронавты старшего поколения, потому и перевел на работу, где, кроме бездумных агрегатов, придется иметь дело еще и с людьми. Хотел подтолкнуть ненавязчиво и не высказываясь напрямую, заставить обратить внимание на то, что, кроме мира кораблей, существует еще мир людей, гораздо более сложный.

Но это было несколько дней спустя, а сейчас он забыл о мелькнувшей догадке, отвлеченный совсем другими мыслями.

Глава 7

ВО ТАЙГЕ, НА ОСТРОВЕ БУЯНЕ...

Снерг свернул на широкую - можно разминуться двум элкарам - тропу, увидел сквозь темное переплетение пихтовых веток освещенные окна, услышал музыку.

Дачу эту шеронинцы построили собственными силами и по собственному проекту год назад и нарекли островом Буяном - здесь имелся и выполненный из марсианского ториана в натуральную величину бык печеный, при котором, естественно, находился и нож точеный. Была здесь и вторая непременная принадлежность сказочного острова Буяна - бел-горюч камень алатырь (отшлифованный до зеркального блеска метровый кристалл, доставленный с Мустанга). Совсем недавно, месяц назад, скульптор Танаков, вспомнив, что остров Буян был еще, по другим версиям, царством славного Салтана, воздвиг на пригорке сказочный дворец площадью в десять квадратных метров и высотой в человеческий рост. Днем дворец был просто красив, а по ночам радужно светился.

Компании здесь собирались шумные и веселые, встретить тут можно было кого угодно - археологов из Антарктиды, композитора с Мадагаскара, садовода со Шпицбергена, авторов новых проектов машины времени, поэтесс, альпинистов-внеземельщиков, звездолетчиков и просто увлеченных чем-то, интересных людей. Вход сюда был открыт всем - за исключением людей скучных. Снерг любил здесь бывать еще и потому, что с Аленой он познакомился полгода назад именно на острове Буяне, а встретились они впервые у камня алатыря (который по ночам светился каким-то особенно загадочным сиянием).

Дом был большой и походил на старинный замок, начавший внезапно превращаться в строение неизвестной инопланетной цивилизации, но застывший на половине. Некоторым этот причудливый, ни на одно земное строение не похожий дом не нравился, но Снерга в нем как раз и привлекал этот застывший, неуловимый, но все же уловленный переход от привычного и чуть поднадоевшего к необычайному, от земной обыденности к неизвестному чуду, еще не отлившемуся в четкие контуры, но уже заявившему о себе.

Снерг распахнул калитку. Здесь все было, как обычно - одни комнаты ярко освещены, свет в других едва касался оконных стекол - влюбленные. Слева, у калитки, рдел квадрат раскаленных углей под вкусно дымившимися шашлыками - за ними бдительно надзирал киберповар величиной с кошку. Углядев Снерга, он мигнул голубыми фасеточными глазками и развязно-предупредительным тоном толстовского полового заявил:

- Кушать подано-с, ваше вашество!

- Потом, - сказал Снерг.

У крыльца театральный режиссер Барсуков и маленький бородатый человек с глазами обиженного спаниеля, держал за борт куртки кого-то незнакомого и вдохновенно излагал проект спектакля, превосходящего по размаху и дерзости замысла все когда-либо ставившееся на театре со времен его возникновения - следовало заново отстроить Трою, поставить у берега на якоря армаду ахейских кораблей, задействовать пару сот тысяч исполнителей и ассигновать на всевозможные эффекты и небесные знамения примерно десятую часть годового расхода энергии Земли. Тогда, по его словам, можно было ожидать чего-то, сногсшибательно воздействующего на зрителя и таящего в себе глубокую сермяжную правду. План выглядел заманчиво, нельзя было понять одного - где должны были разместиться зрители, впрочем, вполне возможно, что Барсуков, склонный к нетрадиционным решениям, считал зрителей еще одной театральной условностью, без которой вполне можно обойтись. Зная о крайне мизерном количестве зрителей, посещавших его спектакли, нельзя было исключать, что Барсуков обратится к этому варианту и явит миру новое слово в искусстве - театр без зрителя...

Его собеседник поддакивал, временами робко и безуспешно пытаясь освободиться. Снерг улыбнулся и прошел мимо - Барсукова в театральных кругах, в общем, не принимали всерьез.

Обход острова Буяна Снерг начал с широкой застекленной веранды, игравшей здесь роль картинной галереи, где и завсегдатаи, и новички могли выставлять новые работы. Он остановился перед большой стереокартиной, прочитал на табличке: "Анатолий Пчелкин. Смерть разведчика".

Унылая буро-желтая равнина неизвестной планеты и разбитый гравилет посередине - сила удара была такова, что металл расплавился, потек и застыл гроздьями голубых шариков. Прозрачный колпак разлетелся. Среди зубчатых осколков, рассеченных ветвистыми трещинами, среди зыбких лент дыма сидел, откинувшись на спинку кресла, мертвый пилот в темно-фиолетовом скафандре Дальней разведки. Руки на рычагах - он до последнего мига пытался что-то сделать, сумел не рухнуть камнем из-за облаков, но спастись все же не смог. Жесткий скафандр не дал телу обмякнуть, расслабиться, и звездолетчик, несмотря на окровавленное лицо, мог показаться лишь потерявшим сознание, если бы не следы вспоровшего равнину удара - ясно, что уцелеть человеку после такого удара невозможно. И застывшие глаза в рамке острых полосок разбитого стекла гермошлема. И все же, несмотря на всю печаль картины, было ясно - пилот погиб, но не был побежден.

Но ассоциации мысли перескочили на катастрофу "Асмодея", корабля Проекта - он тогда снимал фильм о полигоне Эвридики. Панарину тогда рассадило лицо, Снерг потерял два зуба, всех здорово помяло, но Панарин спас "черный ящик", а он - свои камеры, и физики получили интересные данные, а уникальные кадры уцелели. С Панарина мысли перепрыгнули на череду неудач и потерь Проекта "Икар", и Снерг помрачнел - все, о чем он снимал фильмы, становилось как бы и его делом, он радовался удачам, его огорчали провалы. К тому же проект обещал многое как Снергу-землянину, воспитанному на мечте о дальних звездах, так и Снергу-журналисту - границы мира, в котором он работал для зрителей Глобовидения, должны были расшириться в миллионы раз. И то, что Проект топчется на месте, он воспринимал болезненнее многих других - он бывал на Эвридике, получил значок за участие в трех рабочих полетах, не понаслышке знал, как выглядит очередная неудача, какие лица бывают потом у пилотов и тех, кто ждет на земле, как они избегают смотреть друг другу в глаза - пилотам кажется, что они не сумели сделать всего, а ученые знают, что ничего не могут понять в происходящем...

- Здравствуйте, Станислав Сергеевич.

Снерг обернулся. В двери, почти заполняя собою узенький проем, стоял Каратыгин, огромный, сам, казалось, излучавший энергию. Знакомы они были, но не тесно - у каждого известного журналиста и каждого крупного администратора таких знакомых масса.

- Здравствуйте, - сказал Снерг. - И вы посещаете сей уединенный уголок? Хотя, я догадываюсь, почему. Вы, кажется, интересуетесь живописью?

- И даже сам пробую. Так, малярство. Комплекс неполноценности технаря, - признался Каратыгин с чуточку наигранным самоуничижением. - А кроме того, это - идеальная нейтральная территория, где мы с вами можем встретиться как частные лица.

- Вот уж не думал о таком назначении Буяна... - проворчал Снерг. - Но понятие "нейтральная территория" в классическом значении означает место, разделяющее позиции врагов. А разве мы с вами враги? - спросил он с хорошо отыгранной долей наивности.

- Если не враги, тем лучше, - Каратыгин точно скопировал деланное простодушие Снерга. - Пойдемте, съедим по шашлычку? У меня, кстати, имеется к нему добавление. - (Он, подмигнув, показал стеклянную фляжку, усыпанную накладными медальонами.) "Гасконь", пятнадцать лет выдержки. Правда, коньяк - не в традициях шашлыка, но мы с вами не историки кулинарии.

- Пойдемте, - сказал Снерг.

Они сели у кострища. Снерг взял у киберповара две палочки и покачивал ими в воздухе, остужая. Каратыгин отвинтил стеклянный колпачок, оказавшийся двумя стаканчиками - один в другом, - наполнил их и поднес к углям. Коньяк заискрился дрожащими отблесками, крупное лицо Каратыгина, лицо пирата елизаветинских времен, чей корабль не умел давать задний ход, было покойным и отражало лишь удовлетворение предстоящими нехитрыми житейскими радостями, не изменившимися со времен фараонов.

"И это наверняка маска", - подумал Снерг, - слишком велики ставки, большая игра впереди. Вполне возможно, что он прилетел сюда всего лишь посмотреть картины, но забыть о делах не может, весь он в них..."

- Я летал на Эвридику, - сказал Каратыгин.

- Вот как? - вежливо спросил Снерг.

- Да.

- Значит, решили все же поднять вопрос в Совете Системы?

- Да. А вы о моем вояже слышали?

- Откуда?

- В самом деле?

- Я никогда никому не давал поводов обвинить меня во лжи, - резко и холодно сказал Снерг.

- Извините, пожалуйста. С языка сорвалось. Так... Но я уверен, они вам обязательно позвонят. У вас ведь друзья на Эвридике, вы там снимали когда-то, верно? Да, со мной туда летала Марина Банишевская...

- Понятно, - сказал Снерг. - И вы меня вычислили, как контрфигуру в предстоящей битве? Логично... Мне никто пока не звонил с Эвридики. Но если позвонят... Я догадываюсь, зачем туда вылетела Банишевская, и скрывать не стану - за контрфильмом дело не станет. Дело, как вы понимаете, не в моих друзьях на Эвридике. Я полностью на стороне Проекта.

- Даже зная положение дел?

- Да, - сказал Снерг. - Есть и другой аспект - я был с ними, когда обстановку еще не именовали полным провалом, как же мне бросить их теперь?

- Вам не кажется, что вы чересчур поддаетесь эмоциям, Станислав?

- Нет, - сказал Снерг. - У меня хватило времени, чтобы трезво все обдумать. А ваши аргументы я знаю заранее - приходилось беседовать с вашими единомышленниками.

Каратыгин задумчиво смотрел на багровые угли, покрытые нежными чешуйками пепла.

- Не думайте, пожалуйста, что я оцениваю ситуацию исключительно с бесстрастностью робота, - сказал он. - Противника всегда нужно уметь понимать. И стараться, чтобы не были бранными словами ни "технарь", ни "эмпирик". И я искренне хочу понять вас - таких, как вы. Пока я не понял. Я не стесняюсь признаться, что почти не умею при решении деловых вопросов оперировать... чувствами, если можно так выразиться. Я оперирую логикой и рационализмом - это тоже ни в коем случае не бранные слова. Вы же - эмпирик. Но нам просто необходимо понять друг друга... Мне нужны звезды. Вам тоже. Я верю в будущую галактическую экспансию и в то, что в будущем людям моей профессии придется решать гораздо более сложные и интересные задачи - овладение энергией звезд, астроинженерия. Круг ваших интересов тоже неизмеримо расширится. Но что, если мы с вами не доживем? Грубо говоря, мне хватит дела до конца жизни и при сохранении статус-кво. Вам тоже.

Он замолчал. Снерг зубами снял с шампура кусочек мяса, стал медленно жевать - чтобы иметь возможность обдумать ответ. Очень трудно рассуждать о глобальных проблемах вот так, без подготовки, без настроя - даже если ты не единожды думал и спорил о том, что принято называть глобальными проблемами, нужно еще суметь облечь все в подходящие слова - без демагогии, без фальши и ложной красивости.

"Мы тоже оперируем логикой и рационализмом, - подумал он, - только логика у нас другая, и рационализм на ином основан..."

- Технарь и эмпирик... - сказал Снерг. - Конечно, я мог бы демагогически сослаться на хрестоматийные факты. Напомнить, что ракетный двигатель, сверхпроводимость и лазер были "открыты" вовсе не технарями - писателями, то есть эмпириками, согласно вашей классификации. Вы нашли бы на моем месте достаточно аргументов, чтобы продолжать в подобном духе... Но речь о другом. Хотя бы о том, что лазер, радар и многое другое были созданы людьми вашей профессии со значительным запозданием. Они могли бы появиться значительно раньше - по мнению ваших же коллег. Почему же запоздали? Почему ученые порой допускали поразительные ошибки в оценке сроков практического применения открытия, а писатели порой предсказывали даты с точностью до года? По-моему, у вас, у таких, как вы, есть все для того, чтобы быть мастерами своего дела - ум, знания, дерзость. Но это не та дерзость.

- Теперь вы заставляете меня повторять хрестоматийные истины, - сказал Каратыгин. - Напоминать, какое важное место в нашей работе занимает фантазия и раскованность воображения.

- Я это знаю, - сказал Снерг. - Но, повторяю, есть фантазия и фантазия. Дерзость и дерзость. Я не могу подобрать термина, может быть, его и не существует - еще никто не сумел вразумительно объяснить, что же такое любовь, вдохновение, интуиция. Но это не дает вам перевеса - попробуйте-ка объяснить мне, что такое электрический ток или гиперпространство, - не прибегать к строчкам из учебников, а описать зримо, как радугу, снег, прибой, дождь... Я знаю одно - нельзя останавливаться. Нельзя переводить все на логику компьютеров. Вы можете облечь свои законы в строгие формулы. Мы - далеко не всегда. Но мир не может руководствоваться только вашими законами - без наших ему тоже не обойтись.

Они молчали долго. Играла музыка. К костру подходили за шашлыками, здоровались, кое-кто пытался увлечь их к музыке и веселью. Они вежливо отшучивались и обещали присоединиться попозже.

- Ну что же, - сказал Каратыгин. - Попытаемся понять и не понять друг друга... Признаться, почти все, что вы говорили, я уже слышал. Любопытно получается, вы не находите? Я не могу дать зримое описание электротока, вы - интуиции, выходит, мы оперируем схожими категориями?

- Да, - сказал Снерг. - Что ж, в конечном итоге все решат не мои или Банишевской труды и не ваша логика вкупе с рационализмом... Но не верится мне, что человечество отвернется от звезд...

- Господи, звезды... Не считайте меня узколобым консерватором, но тогда я не понимаю, зачем нам звезды? Вернее, не рано ли? К чему были бы современникам Уатта дискуссии о проблемах овладения энергией атома? Всему свое время. - Он наполнил стаканчики. - Не исключено: такое настроение оттого, что Ойкумена оказалась бедноватой по части сюрпризов, никаких мыслящих океанов и разумных кристаллов мы не нашли. Вообще ничего сногсшибательного не встретили. Сколько-то видов экзотических инопланетных животных - это не очень поражает воображение, вы согласны? Фантастика приучила нас и не к тому... И не так уж нам интересно, что в полуобжитой Ойкумене происходит. И не так уж мы туда рвемся. Возьмем хотя бы Эльдорадо - отличная землеподобная планета, первый опыт устройства крупной колонии. Вы молоды, а я-то помню, как рвалась туда молодежь, и не только молодежь. И что же? Три города, триста пятьдесят тысяч человек, но что-то туда больше не рвутся, и ваше Глобовидение уделяет Эльдорадо пять минут в неделю...

- Может быть, так и надо? - спросил Снерг. - Вам не приходило в голову, что это - порог? Что мы стоим перед очередной ступенькой? Нет, мы не выработали всех ресурсов этой ступеньки, нынешней, но не означают ли наши... да, некоторые разочарования, терзания, недоуменные вопросы, споры, что близится новый виток спирали? Что мы интуитивно чувствуем его приближение? Я в это верю.

- Ну, а я не вижу признаков приближения вашего очередного витка. Энергетическими ресурсами Солнца мы не овладели полностью. Новых кораблей нет. Потребности отправиться на колонизацию Ойкумены большая часть человечества не испытывает.

- Вы снова о чисто технических проблемах, - сказал Снерг.

- Но чего же вы ждете?

- Не знаю, - признался Снерг. - Впечатление такое, будто что-то назревает, угадать бы, что... Знаете, как это бывает перед грозой?

"Все-таки препоганая ситуация, - подумал он. - Два человека, не сказать, чтобы глупые или ограниченные, не могут понять друг друга, не говоря уже о том, чтобы кто-то кого-то переубедил, - мыслят в разных плоскостях, верят в разное, оперируют разными понятиями и критериями, и каждый на свой лад желает добра человечеству - что, в свою очередь, заставляет еще решительнее расходиться во мнениях, взглядах на будущее. Как же мы в таком случае с андромедянами-то договоримся, если друг друга понять не можем? Или не хотим?"

- Кстати, об Эльдорадо, - сказал Каратыгин тоном, показывающим, что время спора отошло (если вообще был спор). - Сюда привезли картины с какого-то их местного вернисажа, и идет вокруг них спор.

- Они здесь?

- Да. Странные какие-то картины.

- Ну, странного на острове Буяне хватает, - сказал Снерг. - И как скоро вы собираетесь внести предложение о Референдуме?

- Недели через три, как только уйду в отпуск. Вы вполне успеете за это время подготовить убедительный фильм, - сказал Каратыгин без тени иронии, просто как человек, уверенный в своих силах.

- А если за это время "икарийцы" добьются успеха?

- Вы же это просто из желания подпустить детскую, простите, шпильку, говорите.

- Быть может, - сказал Снерг. - В давние времена, рассказывают, детский пальчик, заткнувший дыру в плотине, спас едва ли не целую страну...

- О давних временах многое рассказывают, - Каратыгин пружинисто встал. - Простите, дела, дела и дела. Через час у меня совещание. До свиданья.

- До свиданья, - сказал Снерг.

Он задумчиво проводил взглядом массивную фигуру Каратыгина. Интересно, как бы Каратыгин повел себя при "громе с ясного неба" - сиречь успехе "икарийцев"? Человек действует, руководствуясь определенной системой ценностей, опираясь на определенный комплекс знаний, его действия и поведение, в общем, нетрудно предсказать. Но, предположим, в жизнь внезапно вторгается нечто, нечто, изменяющее комплекс знаний, систему ценностей, представлений и критериев - как поведет себя тогда объект наблюдения? Скорее всего, именно тогда начнут с пулеметной частотой вспыхивать табло "Непредсказуемо", "Не прогнозируется". Наверняка...

"Ну, а ты-то, ты сам, - спросил себя Снерг. - Ты вырос в определенную эпоху, при тебе человечество еще не перешагнуло на следующую ступеньку, так можно ли прогнозировать собственное поведение в момент, когда грянет гром с ясного неба?"

Но вряд ли стоит над этим задумываться - ведь не будет огненных небесных значений, откровений в грозе и буре, звезды не сдвинутся с мест, и земля не встанет дыбом, не зря повелось исстари - те, кто своими глазами наблюдают исторические события, весьма часто не могут оценить их во всем величии. Это - привилегия потомков... и участников событий. А можно ли считать тебя участником событий? Безусловно. В подготовке Референдума тебе отведена роль не главного героя, но и не статиста "без речей", а уж Референдум, определяющий на ближайшие годы планы космической экспансии человечества, никак не отнести к малозначительным событиям.

Откуда же тогда это ощущение недовольства собой? Тебе нет еще тридцати, у тебя есть работа и ты ее любишь, добился уже многого, у тебя есть Алена, ты ее любишь, и она тебя любит, у тебя есть друзья, интересные встречи, и ты небесполезен для людей. Что же тогда? Создалось впечатление, что с Тимкой Панариным - что-то схожее, и не с одним Тимкой - что же с вами в таком случае происходит, молодые люди благополучного сто четвертого года? Что остается недосказанным?

- Станислав Сергеевич?

- Он самый, - сказал Снерг.

Молодой человек спортивного склада присел рядом с ним на траву несколько скованно и неуверенно, словно вообще не привык иметь дела с природой даже в такой ее полуцивилизованной ипостаси, как дача в тайге не так уж далеко от города. Это сказало Снергу многое, он хорошо знал таких - мышечный тонус поддерживают спортзалы, отпускные дороги пролегают по городам, славящимся памятниками архитектуры и изощренной туристской индустрией, не позволявшей клиенту и пальцем шевельнуть. Они не отходят и ста метров от станции монорельса, городской видеофонной сети и телестен. Обыкновенная тайга для них - все равно что другая планета. Урбанизированные на молекулярном уровне братцы-земляне. Снерг не испытывал к ним ни жалости, ни превосходства - просто сам он жил иначе.

- Простите, что побеспокоил, Станислав Сергеевич, но у меня к вам дело. Я знаю, что здесь не принято говорить о делах...

- Вообще-то да, - сказал Снерг. - От дел здесь отдыхают.

- Меня извиняют два обстоятельства. Во-первых, я в течение недели безуспешно пытался разыскать вас по месту работы или жительства - вы находились за пределами континента, прибыв же в Сибирь, исчезли. Во-вторых, льщу себя надеждой, что мое предложение окажется для вас небезынтересным и послужит к вящей пользе сторон.

Что-то в его интонации и обкатанных, как галька, текучих фразах заставило приглядеться к нему повнимательнее. Что Снерг и сделал. Длинные волосы и борода были свойственны модам многих эпох, и нынешний век не составлял исключения, но во все века существовали свои отличия. Так и здесь - прическа незнакомца веку не соответствовала, то ли выглядела театральным париком, то ли принадлежала человеку, вынужденному считаться с зависящими не от него правилами, а ими могли быть только...

- Простите, с кем имею честь?

- Дмитрий Никитич Драгомиров, священник.

- Так, - сказал Снерг. - Значит, вас можно называть отцом Дмитрием?

- Естественно, если это не вызывает у вас неловкости - мы практически ровесники.

Снергу как раз было немного неловко. Церковниками он, как большинство людей, не интересовался, просто-напросто не вспоминал о них, а если и вспоминал, они вызывали те же чувства, что и гвардейцы в старинных мундирах у королевских дворцов - любопытное удивление, как и короли, немногие короли, сохранившиеся на планете, церковь существовала только потому, что не было особой необходимости ее упразднять - никому она не мешала, влияние за последние сто лет потеряла окончательно. Словом, пользы от нее не было никакой, но и вреда тоже. Ходили разговоры, правда, что церковь давно уже пытается, используя последние достижения науки, научно доказать существование господа бога, но, во-первых, этим она безуспешно занималась третью сотню лет, а во-вторых, жаль было тратить время на то, чтобы заниматься ею из чистой любознательности. Репортажи о королевских домах, Ватикане и храмах Востока, проникнутые откровенным юношеским любопытством, делали и до сих пор начинающие журналисты, еще не переболевшие удивлением перед анахронизмами, но те, кто имел уже кое-какой стаж и опыт, считали такое для себя несолидным. Так что церковники мирно существовали себе где-то, едва ли не в параллельном пространстве, никого они не заботили и сами, судя по всему, не считали нужным менять систему сложившихся отношений. И Снерг не представлял себе, что говорить и как держаться, однако надеялся на наработанную журналистскую хватку и умение общаться с самыми разными людьми.

- Кое-кого, надо сказать, откровенно забавляет возможность обращаться к нам согласно нашим традициям, - сказал Драгомиров. - Но если даже в основе лежат такие чувства, нас это никоим образом не оскорбляет.

- Итак, отец Дмитрий, - сказал Снерг. Поискал в памяти подходящие архаизмы и взял с земли оставленную Каратыгиным бутылочку коньяка - там еще оставалась половина. - Не угодно ли? Его, как говорится, и монахи приемлют.

- Благодарствуйте, - отец Дмитрий принял стаканчик. - Станислав Сергеевич, я - не священник при храме. Диссертацию я защитил по вопросам, касающимся возможных точек соприкосновения современной церкви и современной науки.

- Это, мне кажется, не новая тема?

- Отчасти, поскольку в науке происходят регулярные качественные изменения. В настоящее время мне оказали честь, назначив руководителем Минусинского центра, где мы в меру своих скромных усилий пытаемся доказать существование господа, пользуясь данными, имеющимися у современной науки. Вы, должно быть, слышали о нас?

- Немножко, поскольку это мой родной город.

Драгомиров улыбнулся:

- В какой-то мере мы берем реванш. Вы достаточно долго и упорно использовали наши священные книги, пытаясь интерпретировать отдельные тексты как упоминания о инопланетных звездолетах, працивилизациях. Писатели-фантасты и астроархеологи особенно в сем многогрешны... И вы, я думаю, не станете испытывать неудовольствия оттого, что роли некоторым образом переменились?