Чтение 7–й страницы книги ~Племянник Рамо~

Он. Суета! Разве есть у нас друзья? А если бы они и были, стоило бы делать
из них неблагодарных людей? Присмотритесь хорошенько - и вы увидите, что к
этому обычно и приводят оказанные услуги. Признательность есть бремя, а
всякое бремя для того и создано, чтобы его сбросить.

Я. А занимать положение в обществе и исполнять свои обязанности?

Он. Суета! Экая важность, есть ли положение или нет - лишь бы быть богатым:
ведь положение только для того и занимаешь. Исполнять обязанности - к чему
это ведет? К зависти, к волнениям, к преследованиям. Разве так идут в гору?
Надо прислуживаться, черт возьми! Надо прислуживаться, ездить к знатным
особам, изучать их вкусы, потакать их прихотям, угождать порокам, одобрять
несправедливость - вот в чем секрет.

Я. А заниматься воспитанием своих детей?

Он. Суета! Это же дело наставника.

Я. Но ежели этот наставник, набравшись ваших правил, пренебрежет своим
долгом - кто понесет наказание?

Он. Ей-богу, не я, а, может быть, муж моей дочери или жена моего сына.

Я. А если и тот и другая погрязнут в разврате и пороках?

Он. Это будет естественно в их положении. Я. Если они себя опозорят?

Он. При богатстве что бы ни сделать - нельзя опозорить себя.

Я. Если они разорятся?

Он. Тем хуже для них!

Я. Я вижу, что, если вы отказываетесь наблюдать за поведением вашей жены,
ваших детей, ваших слуг, вы легко можете пренебречь и вашими делами.

Он. Простите, иногда трудно бывает раздобыть деньги, и благоразумие велит
заранее подумать об этом.

Я. Вы мало стали бы заботиться о вашей жене?

Он. Совсем не стал бы, с вашего разрешения. Лучший способ обращения со
своей дражайшей половиной - это, как мне кажется, делать то, что ей по
нраву. Как, по-вашему, не скучно ли было бы смотреть на общество, если бы
каждый исполнял там свои обязанности?

Я. Почему же скучно? Когда я доволен моим утром, тогда и вечер бывает для
меня особенно хорош.

Он. Также и для меня.

Я. Если светские люди так прихотливы в выборе своих развлечений, то это -
от полной своей праздности.

Он. Не думайте этого: они много суетятся.

Я. Так как они никогда не устают, то никогда и не отдыхают.

Он. Не думайте этого: они вечно переутомлены.

Я. Для них удовольствие - это всегда занятие, а не потребность.

Он. Тем лучше: потребность всегда в тягость.

Я. Они всем пресыщаются. Душа у них тупеет, скука ею овладевает. Тот, кто
отнял бы у них жизнь среди этого тягостного изобилия, удружил бы им: им
знакома лишь та доля счастья, что притупляется скорее всего. Я не презираю
чувственных наслаждений: и у меня есть небо, которому доставляет
удовольствие изысканное кушанье или прекрасное вино; и у меня есть сердце и
есть глаза, и мне приятно смотреть на красивую женщину, приятно чувствовать
под моей рукой ее упругую и округлую грудь, прильнув к ее губам, пить
сладострастие в ее взорах, замирать в ее объятиях. Меня не смущает и
пирушка с друзьями, пусть даже немного буйная. Но я не скрою от вас, что
мне бесконечно сладостнее оказать помощь несчастному, благополучно окончив
в его пользу какое-нибудь кляузное дело, подать спасительный совет,
прочесть занимательную книгу, совершить прогулку в обществе друга или
женщины, близкой моему сердцу, провести несколько часов в занятиях с моими
детьми, написать удачную страницу, исполнить общественный долг, сказать
той, кого я люблю, несколько слов, таких ласковых и нежных, что руки ее
обовьются вокруг моей шеи. Есть поступки, ради которых я отдал бы все мое
достояние. Великое произведение - "Магомет", но я предпочел бы смыть пятно
с памяти Каласов. Один мой знакомый искал убежища в Картахене, то был
младший сын в семье, и, по обычаям его родины, все наследство переходило к
старшим. В Картахене он узнает, что его старший брат, баловень семьи, отнял
у отца и матери, слишком снисходительных к нему, все, что у них было,
выгнал их из родового замка и что добрые старики томятся в бедности в
каком-то маленьком городке. Что же делает этот младший сын, с которым
родители обращались сурово и который поехал искать счастья на чужбине? Он
посылает им деньги, спешит устроить свои дела, возвращается богатым,
водворяет отца и мать в их доме, выдает замуж сестру. Ах, мой дорогой Рамо,
и это время он считал самым счастливым в своей жизни; он говорил о нем со
слезами на глазах, и я, рассказывая вам о нем, чувствую, как сердце мое
трепещет от восторга и от радости прерывается речь.

Он. Странные вы существа!

Я. А вы существо, достойное сожаления, если нам непонятно, что над своей
судьбой можно возвыситься и что нельзя быть несчастным, если ты совершил
такие поступки, как эти.

Он. С подобным видом счастья мне было бы нелегко освоиться, ибо оно
встречается редко. Так, вы говорите, следует быть честным?

Я. Чтобы быть счастливым - конечно!

Он. Между тем я вижу бесконечное множество честных людей, которые
несчастливы, и бесконечное множество людей счастливых и нечестных.

Я. Вам так кажется.

Он. И не оттого ли, что во мне один раз заговорили здравый смысл и
искренность, сегодня вечером мне некуда пойти поужинать?

Я. О нет, это потому, что они не всегда в вас говорили, потому, что вы не
почувствовали в свое время необходимости обеспечить себе независимое
существование, чуждое рабства.

Он. Зависимое оно или независимое, но то, которое я веду, по крайней мере,
наиболее удобное.

Я. И наименее надежное и наименее почтенное.

Он. Но наиболее соответствующее моему нраву - бездельника, глупца и негодяя.

Я. Согласен.

Он. И раз уж я могу составить свое счастье пороками, свойственными мне,
приобретенными без труда, не требующими усилий для того, чтобы их
сохранить, - пороками, отвечающими нравам моего народа, приходящимися по
вкусу моим покровителям и более соответствующими их мелким личным нуждам,
чем добродетели, которые стесняли бы их, потому что с утра до вечера
служили бы им укором, то было бы весьма странно, если бы я стал себя
терзать, как грешника в аду, лишь бы исковеркать и переиначить себя, лишь
бы придать себе не свойственные мне черты, качества, которые я согласен
признать во избежание спора весьма почтенными, но которые очень трудно было
бы приобрести и применять, которые не привели бы ни к чему, быть может,
даже хуже, чем ни к чему, ибо они явились бы постоянной насмешкой над
богачами, у которых кормятся нищие вроде меня. Добродетель хвалят, но ее
ненавидят, от нее бегут, она леденит, а между тем в этом мире ноги следует
держать в тепле. И к тому же все это неминуемо привело бы меня в дурною
расположение духа. Ведь отчего столь часто бывает, что благочестивые люди
так черствы, так несносны, так необщительны? Причина в том, что они
поставили перед собой цель, их природе не свойственную; они страдают, а
когда страдаешь, то заставляешь страдать и других то-то не входит ни и мои
намерения, ни в намерения моих покровителей: мне надо быть веселым,
податливым, забавным, шутливым, смешным. Добродетель заставляет себя
уважать, а уважение - вещь неудобная; добродетель заставляет восхищаться, а
восхищение - вещь невеселая. Н имею дело с людьми скучающими, и я должен их
смешить. Л смешат нелепости и сумасбродства - значит, мне надлежит быть
нелепым н сумасбродным, а если бы природа не создала меня таким, всего
проще было бы таким притвориться. К счастью, мне нет надобности лицемерить,
ведь лицемеров и так уж много, притом всех мастей, не считая тех, кто
лицемерит с самим собою. Возьмите шевалье де Ла Морльера - шляпа у него
сдвинута на ухо, голову он задирает, смотрит на вас через плечо, на боку у
него болтается длиннейшая шпага, для всякого, кто этого и не ждет, у него
готово оскорбление, и кажется, будто он каждому встречному хочет бросить
вызов. А для чего? Все для того, чтобы убедить себя в собственной
храбрости. Но он трус. Дайте ему щелчок но носу, и он со всей кротостью
примет его. Хотите заставить его понизить тон? Повысьте голос сами,
пригрозите ему тростью или двиньте ему коленом в зад. Сам удивившись, что
он трус, он спросит вас, кто вам это сказал, от кого вы это узнали; минуту
тому назад он сам этого не знал; обезьянья игра в храбреца, ставшая для
него давней привычкой, внушила ему высокое о себе мнение: он так долго
разыгрывал роль, что принял ее за правду. А вот женщина, которая умерщвляет
свою плоть, посещает узников, участвует во всех благотворительных
обществах, ходит с опущенными глазами, никогда не посмотрит мужчине в лицо,
вечно опасаясь соблазна для собственных чувств, - разве все это может
помешать тому, что сердце ее пылает, что вздохи вырываются из ее груди, что
страсть ее разгорается, что желание преследует ее и что воображение рисует
ей ночью сцены из "Монастырского привратника" или позы из Аретино? Что
творится с ней тогда? Что думает о ней ее горничная, вскакивая в одной
рубашке с постели и бросаясь на помощь к своей "умирающей" госпоже? Идите
спать, Жюстипа, не вас в своем бреду зовет ваша госпожа!

А если бы наш друг Рамо в одни прекрасный день стал выказывать презрение к
богатству, к женщинам, к вкусной еде, к безделью и разыгрывать Катона, кем
бы он оказался? Лицемером. Рамо должен быть таким, каков он есть, -
счастливым разбойником среди разбойников богатых, а не кричащим о своей
добродетели, или даже добродетельным человеком, грызущим корку хлеба в
одиночестве и вместе с другими нищими. И чтобы уж все сказать напрямик,
меня не устраивает ни ваше благополучие, ни счастье мечтателей - таких, как
вы.

Я Я вижу, дорогой мой, что вы и не знаете, что это такое и даже не способны
это узнать.

Он. Тем лучше, черт побери, тем лучше. Иначе я подох бы с голоду, со скуки
и, может быть, от угрызении совести.

Я. Так, единственный совет, какой я могу вам дать - это поскорее
возвратиться в тот дом, откуда вас выгнали из-за вашей опрометчивости.