Чтение 7–й страницы книги ~Державин~

надлежало приложить к каждой рассылаемой грамоте. Однако автора манифеста он
не знал и считал им, как и весь штаб, самого Бибикова.

- Не нравится? - спросил Бибиков, не расслышав сбивчивый и робкий
ответ. - И мне не нравится. А ты вот с этой штукой знаком? - он подошел к
столу и с неожиданной ловкостью двумя пальцами поднял широкий желтый лист
пергамента, исписанный со всех сторон кривыми, валящимися набок буквами.
"С_а_м_о_д_е_р_ж_а_в_н_о_г_о и_м_п_е_р_а_т_о_р_а П_е_т_р_а
Ф_е_д_о_р_о_в_и_ч_а в_с_е_р_о_с_с_и_й_с_к_о_г_о и п_р_о_ч_е_е и п_р_о_ч_е_е
и п_р_о_ч_е_е", - прочел секретарь и ошалело взглянул на Бибикова.
Главнокомандующий уединился в кабинете для того, чтобы ночью читать
подметный пугачевский указ, доставленный перебежчиком в воинскую канцелярию.

Бибиков спокойно встретил его взгляд и улыбнулся.

- А ну, читай вслух, - сказал он.

Секретарь смятенно молчал. Читать воровской указ он не осмеливался.
Главнокомандующий был явно на грани помешательства. Бибиков снова подошел к
креслу и сел в выжидательной позе.

- Ну, что же? - сказал он ясным спокойным голосом. - Читай, что ли.

Торопясь и глотая концы слов, секретарь читал страшный пугачевский
указ.

Бибиков слушал его и качал головой.

- Плохой ты чтец сегодня, братец, - сказал он наконец с
неудовольствием, - разве так царские манифесты чтут! Слушай! - и, не глядя
на перепуганного секретаря, он продекламировал громко и выразительно, ясно
отчеканивая каждую букву воровского манифеста.

"Когда вы исполните мое именное повеление, за то будете жалованы
крестом, бородою, рекою и землею, травами и морями, денежным жалованьем и
хлебным провиантом и свинцом и порохом и вечной вольностью".

Секретарь смотрел на своего начальника бледный и перепуганный до
смерти. Эта ночная беседа абсолютно не укладывалась в его уме. Совершенно
ясно, что начальник сошел с ума. Это был или бред, или государственная
измена. Секретарь стал думать. Собственно говоря, следовало сейчас же, не
колеблясь и не допуская минуты промедления...

- Ваше превосходительство, - осмелился он наконец, - может, Кравцова...
- и опять Бибиков не услышал его слова. Он еще глубже ушел в кресло и
заговорил совершенно спокойным ровным голосом.

- Вот как указы пишутся: "свинцом, порохом и вечной вольностью". Как,
по-твоему, кому они поверят - нам или Пугачеву? За вечную вольность пойдут
или за присягу? А? Не знаешь? - он помотал головой. - Ну и я не знаю.

Он закрыл глаза и задумался. Секретарь сидел как на иголках, не смея
сказать ни слова: его большие птичьи глаза сделались пустыми от испуга.

- Вот я, - заговорил Бибиков, - вот я проездом в Казань в одну избу
зашел, пока лошадей перепрягали, - а там за столом один знакомый помещик си-
дит и с блюдечка чай кушает, в Петербурге мы с ним встречались. Я так и
обомлел. Вы, спрашиваю, сударь, имярек, что здесь делаете? А он этак криво
улыбнулся и говорит: как слухи прошли, что Пугачев здесь проходит, то мы и
размыслили в чужую деревню укрыться, ибо, чаятельно, мы здесь меньше
опасности подвергаемся, чем дома. Так как наши люди могли быть первыми
нашими злодеями и врагами, а здешним мы - сторона, ничем мы им еще не
нагрубили. Сидит и чай кушает. Здорово? - Он усмехнулся. - Так за кого же
подлый народ пойдет? За императрицу или за Пугачева, как ты думаешь?

Секретарь молчал. Бибиков встал и провел рукой по воспаленному лицу.

- Впрочем, - сказал он совершенно ровным голосом, - непобедимое
воинство ее величества своей упорностью и храбростью во всем свете довольную
известность стяжало. Все измышления маловеров и недоброхотов не только
презрению подлежат, но и в государственном порядке преследоваться будут.
Войска знают свою присягу. Да и мы, сударь, долг свой помним. Как видно из
реляций, наши верные войска повсеместно злодею великий урон наносят. Берите
перо, сударь, и пишите. - Он запахнулся в халат и прошелся по комнате -
строгий, чинный и подобравшийся. - Пишите, - сказал он.

"Лейб-гвардии подпоручику Державину по секрету.

По известиям, дошедшим сюда, слышно, что жители города Самары при
приближении злодейской сволочи со звоном и крестами выходили навстречу и, по
занятии города теми злодеями, пели благодарный молебен".

Секретарь писал, бледный и трепещущий. Он еще не знал этих страшных
подробностей.

"Когда город Самара от командированных войск паки занята будет и злодеи
выгнаны, найти того города жителей, которые были первыми начальниками и
уговорителями народа, навстречу злодеям со крестом и со звоном и через кого
отправлен был благодарный молебен".

Секретарь едва поспевал за главнокомандующим.

"Некоторых для страха жестоко наказать плетьми, при собрании народа,
приговаривая, что они против злодеев, - тут голос главнокомандующего слегка
дрогнул, - должны пребывать в твердости и живота своего как верные подданные
щадить не долженствуют".

Бибиков кончил диктовать в два часа ночи. Отпуская секретаря, он сказал
ему бодрым и милостивым голосом:

- Все сие только для пущего страха и порядка делается. Наши гарнизоны
успешно все приступы противника отбили и, чаятельно, в ближайшие дни великие
чудеса миру покажут. Идите, сударь мой, и помните, что екатерининские орлы,
- он поднял вверх палец, - рвутся в бой с врагом и уничтожают его
повсеместно, где встречают.

После ухода секретаря Бибиков еще долго сидел в кресле, вздыхал,
ворочался с места на место и дописывал письмо жене.

"Гарнизоны, - писал Бибиков, - никуда носа показать не смеют. Сидят по
местам, как сурки, и только что рапорты страшные посылают..."

IX

На другой день Державин опять увидел главнокомандующего.

Изящный, молодцеватый, он стоял около колонны и, прижимая руки к груди,
в чем-то убеждал высокого статного монаха, который стоял рядом. Бибиков был,
видимо, очень в духе: он шутил, тонко улыбался, поводил плечами и, наклонясь
всем корпусом к неподвижному монаху, жестикулировал маленькой белой ручкой с
перламутровыми ногтями.

Монах слушал его, молчаливый и недоброжелательный.

Черное лицо его было нахмурено, быстрые маленькие глазки сердито
сверкали из-под насупленных бровей.

В зале было много офицеров, и поэтому Державин тут же, на ходу, узнал
содержание и смысл разговора.

Высокий монах был архимандритом и ректором семинарии. Он и раньше в
своих сношениях с светскими властями отнюдь не отличался уступчивостью и
голубиной кротостью, а теперь, после перенесения в Казань секретной
комиссии, совсем сошел с ума. Еще до приезда главнокомандующего он успел
самым решительным образом переругаться со всеми офицерами, с капитаном же
Луниным, занявшим под комиссию большую часть семинарии и до отказа набившим
ее секретными арестантами, он сразу стал на ножи. При первом же личном
разговоре архимандрит назвал Лунина сквернавцем и нечистым духом, потом,
топая ногой, пригрозил написать в Петербург и, наконец, решительно
потребовал в течение суток очистить семинарию от всякой сволочи. Кого
понимал ретивый монах под этим словом - секретных ли арестантов или членов
комиссии, - понять трудно; вернее всего, тех и других вместе. Лунин, который
получил от Бибикова твердое предписание везде, поелику сие возможным
окажется, соблюдать обоюдную пользу и мир с гражданскими властями, наипаче
же не чинить утеснений духовным персонам, сдался сразу; он рассыпался перед
архимандритом в извинениях, обещал строжайше расследовать и наказать
виновных, раза два - в начале и в конце разговора - пытался даже подойти под
ручку, но на требование освободить семинарию вдруг ответил коротким и
решительным отказом.

Тогда его преподобие впал в полное исступление.

Он обругал его еще, на этот раз сравнивая поведение членов комиссии с
Мамаевым побоищем, сказал, что он, архимандрит, еще покажет ему, как
надругиваться над святыней (за это время семинария, с ее облупленными
стенами и провалившимся потолком, вдруг превратилась в сознании архимандрита
в святыню), и ушел, хлопнув дверью и сообщив, что он идет сейчас же, чтоб
припасть к ногам монархини и подать ей "вопль", после которого ему, Лунину,
небо покажется с овчинку.

К монархине, впрочем, он не поехал и даже рапорта ей не послал, но по
рукам офицеров вдруг стал распространяться список частного письма в
Петербург, который преосвященный послал одному сиятельному лицу.

Доходило это письмо и до Державина. Оно было написано мастерски:
короткими, резкими фразами, полными сладкого яда и смирения.

"На сих днях, - писал неистовый архимандрит, - прибыл сюда господин
Лунин с канцелярией и командою для строжайшего по оренбургским делам
следствия. Для помещения и содержания секретной комиссии занял он классы
семинарии и тем нас немало утеснил, да чуть ли не совсем в скором времени
выгонит: он не смотрит ни на какие привилегии и состояния".

Несколько поодаль от преосвященного стояли еще двое: секретарь с
птичьими глазами - Державин вспомнил, что его зовут Бушуев, - и кряжистый
крепкий старик с одинокой медалью на черном сюртуке.

Старик стоял, широко расставив ноги и всем телом опираясь на палку. Его
белые, водянистые глаза были устремлены прямо в лицо главнокомандующего.
Бибиков вдруг кончил говорить, милостиво кивнул головой монаху и, не ожидая
возражений преосвященного, зашагал по залу. С разных сторон к нему кинулись