Чтение 7–й страницы книги ~Козел отпущения~

проехали мимо старинной церквушки, мимо маленькой, усыпанной песком площади,
окруженной редкими, изъеденными временем домами, среди них -- бакалейная
лавка, мимо табачного ларька и заправочной станции и, свернув налево по
липовой аллее, пересекли узкий мост. И тут чудовищность того, что я делаю,
что уже сделал, оглушила меня, словно удар по голове. Волна дурных
предчувствий, да что там -- ужаса, нахлынула и целиком поглотила меня. Я
узнал значение слова в его полном смысле. У меня было лишь одно
желание -- бежать, спрятаться, укрыться где угодно, в канаве, в норе, лишь
бы избежать роковой встречи с замком, который неотвратимо приближался; вот
уже впереди показались увитые плющом стены, под последним умирающим лучом
солнца зажглись оконца в двух передних башнях. Машина запрыгала по
деревянному мостику через ров, в котором некогда, возможно, была вода, но
теперь виднелись лишь сорняки и крапива, и, проскочив в открытые ворота,
описала полукруг по гравиевой подъездной дорожке и встала перед входом.
Нижние окна, уже закрытые ставнями на ночь, что придавало фасаду замка
какой-то ущербный, мертвый вид, выходили на узкую террасу, и в то время, как
я все еще сидел неподвижно в машине, не решаясь выйти, в единственных дверях
появился какой-то мужчина и остановился, поджидая меня.

-- А вот и господин Поль, -- сказал шофер. -- Если он станет
спрашивать, я скажу, что у вас были в Ле-Мане дела и я захватил вас из Hotel
de Paris\footnote{Отель \textit{(фр.)}.}.

Он вышел из машины, я медленно вылез следом за ним.

-- Гастон, -- раздался голос с террасы. -- Не убирайте машины, она мне
понадобится. В что-то испортилось. -- Мужчина взглянул на меня,
облокотившись на балюстраду. -- Ну, как? -- спросил он. -- Ты не очень-то
торопился.

Он не улыбался.

Принужденное приветствие замерло у меня на губах, и, как преступник,
стремящийся уйти от преследования в любое укрытие, я попытался спрятаться за
машиной. Но шофер -- значит, его зовут Гастон -- уже достал из багажника
чемоданы и оказался у меня на пути. Я стал подниматься по ступеням навстречу
первому пронизывающему взгляду незнакомца; судя по тому, что он обратился ко
мне на , это, несомненно, был кто-то из родственников. Я увидел, что он
ниже, худощавей, наверно, моложе меня, но вид у него изможденный, точно он
переутомлен или болен, страдальческие морщины у рта говорили о недовольстве
жизнью. Подойдя к нему, я остановился, ожидая, чтобы он сделал первый шаг.

-- Мог бы и позвонить, -- сказал он. -- Из-за тебя отложили ленч.
Франсуаза и Рене заявили, что ты попал в катастрофу. Я сказал, что это
маловероятно, скорее всего коротаешь время в баре отеля. Мы попытались
связаться с тобой, но в отеле нам ответили, что тебя там не видели. После
чего, разумеется, начались обычные жалобы.

От удивления я лишился языка: он ничего не заподозрил, хотя мы стояли
лицом к лицу. Не знаю, чего я ожидал. Возможно, недоверчивого, более
пристального взгляда, того, что внутренний голос шепнет ему: он не тот, за
кого себя выдает. Он осмотрел меня с головы до ног, затем рассмеялся
невеселым, раздраженным смехом.

-- Ну и видик у тебя! -- сказал он.

Когда незадолго перед тем Гастон мне улыбнулся, его непривычное для
меня дружелюбие принесло мне незаслуженную радость. Сейчас, впервые в жизни,
я ощутил неприязнь к себе. Результат был странным, я обиделся за Жана де Ге.
Чем бы он ни вызвал эту враждебность, я был на его стороне.

-- Благодарю тебя, -- сказал я. -- Твое мнение меня не волнует. Если
хочешь знать, я чувствую себя великолепно.

Он повернулся на каблуках и вошел в дверь; Гастон с улыбкой перехватил
мой взгляд. И я понял, что, как ни удивительно, я ответил именно так, как от
меня ожидали, и местоимение , с которым раньше я ни к кому не обращался,
слетело с моих губ вполне естественно, без малейших усилий.

Я последовал за мужчиной по имени Поль в дом. Холл был небольшой и на
удивление узкий; за ним шло другое, более просторное помещение, где я увидел
винтовую лестницу, ведущую на верхние этажи. Чувствовался чистый, холодный
запах мастики, не имеющий никакого отношения к выцветшим шезлонгам,
сложенным в кучу у стены в непосредственной и довольно странной близости к
креслам в стиле Людовика XVI. В дальнем конце этого второго холла, между
двумя дверями, возвышался большой, изящный, желобчатой выделки шифоньер --
из тех, что стоят в музеях, отгороженные от публики веревкой, -- а напротив
него на оштукатуренной стене висела почерневшая от времени картина --
распятие Христа. Из одной, полуоткрытой, двери доносились приглушенные
голоса. Поль прошел через холл и, не заходя, крикнул:

-- Вот, наконец, и Жан! -- В его тоне опять прорвалось раздражение,
впрочем, он и раньше не пытался его скрыть. -- Я уезжаю, и так опоздал, --
продолжал он, затем, снова взглянув на меня, бросил: -- Я вижу, ты не в
форме, вряд ли сможешь сказать мне сегодня что-нибудь путное. Обсудим дела
утром.

Он повернулся и вышел в ту же дверь, через которую мы вошли. Гастон,
неся чемоданы, поднимался по лестнице, и я подумал было, не пойти ли мне за
ним, но тут у меня за спиной раздался высокий женский голос:

-- Ты там, Жан?

Голос звучал недовольно, и опять шофер бросил на меня сочувственный
взгляд. Медленно, не в силах оторвать от пола ноги, я переступил порог и
окинул комнату беглым взглядом. Просторная, на стенах обои, на окнах --
тяжелые портьеры, торшеры под уродливыми абажурами с бисерной бахромой,
затемняющей свет, с высокого потолка, поблескивая под пологом пыли, свисает
изумительной красоты люстра, незажженная, со сломанными свечами. В
единственное, от самого пола окно, еще не закрытое ставнями, виднеется
огромный заросший луг, уходящий к рядам деревьев, почти под самым окном
щиплют траву черно-белые коровы -- в сгущающихся сумерках они были похожи на
привидения.

В комнате сидели три женщины. Когда я вошел, они подняли на меня глаза,
и одна из них, того же роста, что я, тонкогубая, с жесткими, четко
очерченными чертами и узлом зачесанных назад волос, тут же поднялась и
вышла. Вторую, черноглазую и черноволосую, можно было бы назвать
хорошенькой, даже красивой, если бы ее не портил желтоватый, болезненный
цвет лица и недовольно надутые губы; она молча следила за мной с дивана, где
сидела с шитьем, а может быть, вышиванием в руках, и, когда первая женщина
поднялась с места, окликнула ее через плечо, не поворачивая головы:

-- Если уж тебе обязательно надо уйти, Бланш, будь добра, закрой дверь.
Вам, возможно, все равно, а я боюсь сквозняков.

У третьей женщины были тусклые, бесцветные белокурые волосы. Вероятно,
когда-то она была привлекательной, да и сейчас, глядя на ее мелкие точеные
черты и голубые глаза, было бы трудно отказать ей в миловидности, если бы
капризное, раздраженное, разочарованное выражение лица не портило его
прелести. При виде меня она сердито усмехнулась, в точности как этот
мужчина, Поль, затем, встав, направилась ко мне по начищенному паркету.

-- Я вижу, ты не собираешься нас поцеловать, -- сказала она.

ГЛАВА 4

Я наклонил голову и поцеловал ее в обе щеки, затем, по-прежнему молча,
пересек комнату и тем же манером поцеловал вторую женщину. Первая, та,
белокурая, голубоглазая, -- это она окликнула меня, когда я был в холле, я
узнал ее голос, -- подошла ко мне и, взяв под руку, подвела к камину, где
тлело одно большое полено.

-- И тебе не стыдно? -- сказала она, обращаясь ко мне на , как до
нее Поль. -- Мы тут места себе не находим -- вдруг ты попал в аварию. Но
тебе, естественно, не до нас. Что ты делал весь день? Почему не остановился
в отеле ? Полю ответили по телефону, что тебя вообще там не видели. Я
начинаю думать, что ты делаешь все это нарочно, чтобы напугать нас, чтобы мы
представили самое худшее.

-- А какое оно, это самое худшее? -- спросил я.

Я ответил ей без промедления, и это подняло во мне дух. То, что
происходило в этом сне, вернее, кошмаре, не имело ничего общего с моим
прошлым, мой жизненный опыт помочь тут не мог. И, как бы чудовищно ни было
то, что я скажу или сделаю, этим людям придется принять все как должное.

-- Ты прекрасно знаешь, что мы не можем не волноваться, -- сказала
белокурая женщина, отпуская мою руку и слегка отталкивая меня. -- Когда ты
уезжаешь из дому, ты способен на что угодно и думаешь только о себе. Ты
слишком много говоришь, слишком много пьешь, слишком быстро ведешь машину...

-- Другими словами, ни в чем не знаю меры, -- прервал я.

-- Не знаешь жалости к нам.

-- Ах, оставь его в покое, -- вмешалась вторая женщина. -- Неужели ты
не видишь, что он не собирается ничего тебе рассказывать? Ты попусту теряешь
время.

-- Спасибо, -- сказал я.

Она подняла глаза от работы и бросила на меня понимающий взгляд.
Возможно, мы были союзниками. Интересно, кто она? Она ничем не походила на
Поля, хотя оба были темноволосыми и темноглазыми. Белокурая женщина
вздохнула и снова села. Только теперь, глядя на ее фигуру, я понял, что она
ждет ребенка.

-- Мог бы, по крайней мере, рассказать нам о том, что произошло в
Париже, -- проговорила она. -- Или это тоже должно остаться тайной?

-- Понятия не имею о том, что произошло в Париже, -- небрежно ответил
я. -- Я страдаю потерей памяти.

-- Ты страдаешь от перепоя, -- сказала она. -- От тебя несет. Самое
лучшее, что ты можешь сделать: лечь в постель и проспаться. Не подходи к
Мари-Ноэль, у нее небольшой жар, вдруг что-нибудь заразное. В деревне у
кого-то из детей корь, и если я ее подхвачу... -- Она приостановилась и
многозначительно посмотрела на нас. -- Сами можете представить, что будет.

Я продолжал стоять спиной к камину, спрашивая себя, как мне отсюда
ускользнуть и найти свою спальню. Чемоданы-то я узнаю, правда, если их уже
не распаковали. Даже в этом случае где-то, в какой-то из комнат, лежат щетки
с инициалами . Постель была убежищем, там я мог все обдумать,