ему уйти. Это была пытка - сидеть под ежеминутными взглядами полицейских,
терпеть этот неторопливый и холодный осмотр! Наконец Флоран встал; еле
сдерживаясь, чтобы не пуститься наутек так быстро, как только позволяют
его длинные ноги, он медленно ретировался, втянув голову в плечи, со
страхом ожидая, что грубые руки полицейских вот-вот схватят его за
шиворот.
от рынка. Он выждет, продолжит свои поиски позднее, когда будет не так
людно. Три улицы, сходившиеся на перекрестке, - Монмартр, Монторгей и
Тюрбиго, - вызывали в нем тревогу: они были забиты экипажами всех видов;
тротуар кругом покрывали овощи. Тогда Флоран пошел прямо вперед, до улицы
Пьер-Леско; но рынок, где торговали кресс-салатом и картофелем, показался
ему и вовсе непроходимым. Он предпочел пойти по улице Рамбюто. Однако на
Севастопольском бульваре образовался такой затор из фургонов, тележек и
шарабанов, что Флоран решил свернуть на улицу Сен-Дени. Здесь он снова
попал в гущу овощей. По обоим тротуарам только что выставили свой товар
уличные торговцы, положив доски на высокие корзины; наводнение капусты,
моркови, репы возобновилось. Рынок выступил из берегов. Флоран попробовал
выбраться из потока, который преследовал его всюду, куда бы он ни бежал,
он попытался было пройти на улицу Коссонри, потом на улицу Берже, на сквер
Дез-Инносан, на улицу Ферронри, на улицу Центрального рынка, но тщетно. И
он остановился, обескураженный, ошеломленный, не в состоянии вырваться из
бесовского хоровода овощей, которые в конце концов обступили его со всех
сторон, спутали ноги стеблями ботвы. Дальше, вплоть до улицы Риволи,
вплоть до площади Ратуши, тянулись бесконечные вереницы колес и упряжек,
еле видные за беспорядочной массой выгружаемого товара; большие фургоны
увозили добычу поставщиков фруктов для целого квартала; до отказа набитые
шарабаны направлялись в пригороды. На улице Новый мост Флоран окончательно
растерялся; он попал в самый центр становища уличных торговцев,
устраивающих свою передвижную выставку на ручных тележках. Тут он узнал
Лакайля, который двинулся по улице Сент-Оноре, толкая перед собой тачку с
морковью и цветной капустой. Флоран пошел вслед за ним в надежде, что
таким образом выберется из толчеи. Идти по мостовой было скользко, хотя
стояла ясная погода: стебли артишоков, листья и ботва толстым слоем
устилали шоссе, и пешеходам здесь грозила опасность. Флоран спотыкался на
каждом шагу. На улице Вовилье он потерял из виду Лакайля. Конец улицы со
стороны Хлебного рынка был забаррикадирован, возникло новое препятствие -
тележки и возы. Флоран больше не пробовал бороться: рынок одолел, поток
нес его обратно. Он прибрел назад и оказался снова у перекрестка
св.Евстафия.
рынка. Париж размалывал пищу для двух миллионов своих жителей. Казалось,
это неистово пульсирует огромное сердце, выталкивая из себя животворную
кровь в питаемые им сосуды. Лязгали исполинские челюсти, все кругом гудело
от грохота ссыпаемой пищи, все слилось в оглушительный шум - от щелканья
бичей оптовых перекупщиков, отъезжающих на рынок своего квартала, до
шарканья стоптанных башмаков бедных разносчиц, которые ходят с кошелками
от подъезда к подъезду, предлагая салат.
исполинские молчаливые тени он видел ночью. Он надеялся, что скроется там,
забьется в какую-нибудь нору. Но сейчас эти павильоны уже бодрствовали,
как и все другие. Он дошел до конца галереи. Навстречу рысью въезжали
ломовики с подводами, загромоздив птичий ряд ивовыми клетками с живой
птицей и квадратными плетенками, где плотными рядами была уложена битая
птица. Другие подводы выгружали на противоположном тротуаре целые телячьи
туши, запеленатые в холстину и, словно младенцы в люльках, вытянувшиеся во
всю свою длину в корзинах, откуда виднелись лишь четыре растопыренные
кровоточащие культяпки. Имелись там и целые бараны, и четверти коровьих
туш, и филейные части, и лопатки. Мясники в широких белых передниках
ставили клеймо на тушах, отвозили их в павильон, где клали на весы, а
затем вешали на крючья в зале аукциона. Флоран, прижавшись лицом к решетке
павильона, смотрел на шеренги висящих трупов, на красные коровьи и
бараньи, на бледно-розовые телячьи туши в желтых пятнах жира и сухожилий,
с рассеченным брюхом. Потом он прошел требушиный ряд, мимо
белесовато-сизых телячьих голов и ножек, мимо кишок, аккуратно свернутых
узлом в коробках, мимо бережно уложенных в плоские корзины мозгов, мимо
сочившихся кровью печенок и лиловатых почек. Он остановился у длинных
двухколесных возков с брезентовым круглым верхом, на которых доставляют
разрубленные пополам свиные туши, подвязав их к боковым стенкам возка, над
соломенной подстилкой; откинутые задки повозок открывали внутренность этих
катафалков, глубину этих ковчегов со святыми дарами, - всю в кровавых
отсветах от ободранных, висящих рядами туш; ниже на соломенной подстилке
стояли жестянки, полные свиной крови. Тогда Флорана охватил приступ
глухого бешенства; его нестерпимо раздражал тошнотворный запах бойни,
едкая вонь требушины. Он вышел из галереи, решив, что лучше уж опять
посидеть на тротуаре улицы Новый мост.
не попадал; Флоран испугался, что тут и свалится, что больше не встанет.
Он поискал было, но не нашел свободного места на скамье: соснуть бы, пусть
даже потом растолкают полицейские, Обмирая от дурноты, точно ослепший, со
звоном в ушах, он прислонился к дереву и закрыл глаза. Сырая морковь,
которую он проглотил, почти не разжевав, раздирала внутренности, а от
выпитого стакана пунша он охмелел. Он был пьян от горя, усталости, голода.
И опять под ложечкой жгло, как огнем; время от времени он прикладывал к
груди обе руки, словно хотел заткнуть дыру, сквозь которую уходят
последние силы. Тротуар то взмывал вверх, то падал; Флоран снова зашагал,
стараясь заглушить свою нестерпимую муку. Он пошел прямо вперед, оказался
среди овощей. Тут он заблудился. Он побрел по какой-то узкой дорожке,
потом свернул на другую, вынужден был возвратиться и оказался в гуще
зелени. Кое-где она поднималась так высоко, что люди ходили как между
двумя стенами, сложенными из связок и пучков овощей. Головы людей еле
виднелись, мелькали только черные пятна головных уборов; а большие
корзины, проплывавшие над кромкой листьев, напоминали ивовые лодки,
качающиеся над гладью затянутого ряской озера. Флоран натыкался на
несчетное множество препятствий: на грузчиков, поднимавших поклажу, на
горластых торговок, вступивших в перебранку; ноги его скользили по
очисткам и ботве, которые плотным слоем устилали мостовую, он задыхался от
крепкого запаха раздавленных листьев. Совершенно ошалев, он остановился,
не сопротивляясь больше ни толчкам, ни ругани; он превратился в
бесчувственную вещь, которую швыряли и катили куда-то в глубь моря,
вздыбленного прибоем.
злился, что проявил тогда ночью глупую гордость. Если бы он принял подачку
г-жи Франсуа, если бы не испугался, как последний дурак, Клода, то не
очутился бы здесь, не изнывал бы среди этой капусты. Особенно бесился он
на себя за то, что тогда, на улице Пируэт, не расспросил обо всем
художника; а теперь оставайся здесь один, подыхай на мостовой, как
заблудший пес.
луч лился внутрь из дальнего угла галереи, прокладывая в толще павильонов
пламенеющий светом портик; солнечный дождь барабанил по поверхности крыш.
Исполинская чугунная конструкция таяла, синела, сливаясь в единый темный
профиль на полыхающем заревом востоке. Наверху горело цветное стекло,
градина света катилась к сточным желобам по широкому скату цинковой
кровли. И вот рынок обернулся шумным городом в облаке золотистой летучей
пыли. Ширился гул пробужденья; грохот новых, все еще прибывающих возов
вторгался в храп огородников, спящих под своими толстыми плащами. Уже во
всем этом городе настежь распахнулись ворота; тротуары гудели, павильоны
галдели; звучали все голоса, и казалось, это звучит сейчас, получив свое
полное выражение, та музыкальная фраза, медленный зачин которой и
нарастание Флоран слышал с четырех часов утра. Справа, слева, со всех
сторон, визгливые выкрики аукционистов врезались пронзительными нотами
флажолета в глухие басы толпы. То была морская рыба, то было масло, то
была домашняя птица, то было мясо. За каждым ударом колокола поднимался
гомон открывающегося рынка. Солнце вокруг Флорана заливало лучами овощи.
Он больше не узнавал нежную акварель бледных красок зари. Разбухшая
сердцевина салата горела, гамма зеленых цветов сверкала мощными,
великолепными оттенками, морковь рдела сгустками крови, репа накалилась
добела в этом ликующем пожаре красок. Слева от Флорана все еще катилась с
возов лавина капусты. Он отвел глаза и увидел вдали ломовые подводы,
которые по-прежнему шли с улицы Тюрбиго. Море продолжало прибывать. Флоран
чувствовал, как прилив мало-помалу доходит ему до щиколоток, потом до
пояса, а теперь вот-вот перехлестнет через голову. Ослепленный, утопающий
со звоном в ушах, подавленный всем этим зрелищем, предвидя еще новые и
нескончаемые бездны наступающей на него пищи, он взмолился о пощаде; его
охватила безмерная тоска при мысли, что он обречен на голодную смерть
здесь, в сытом по горло Париже, в этом искрометном пробуждении рынка. И
горячие крупные слезы брызнули из глаз Флорана.
сухопарая - прошли мимо него, разговаривая, по дороге к павильонам.
сухопарая.
женщина одинокая. Много ли мне нужно... Хочется купить кочанчик цветной
капусты, да все так дорого... А масло почем сегодня?
заглянуть ко мне...
вспомнилось, что на улице Пируэт Клод назвал имя этой старушки; Флоран
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Свержин Владимир
Корнев Павел
Суворов Виктор