Чтение 7–й страницы книги ~Контрабас~

другими мужчинами. Я считаю это отвратительным! Женщина, которую я люблю!
Она не должна ходить с другими мужчинами в рыбный ресторан! Вечер за
вечером!.. Правда, она меня не знает, но... но это единственное, что может
уменьшить ее вину! Когда она меня узнает... когда она потом со мной
познакомится... это не вероятно, но... когда мы узнаем друг друга, тогда --
она запомнит это на всю жизнь, это я могу обещать вам уже сейчас, я обещаю
вам в письменном виде, потому что... потому что...

Неожиданно он срывается на крик.

...я не стану терпеть, что моя жена лишь потому, что она сопранистка и
однажды будет петь Дорабеллу или Аиду, или Баттерфляй, а я всего лишь
контрабасист! -- что она... поэтому... ходит в рыбные рестораны... я не
стану этого... извините... Простите... мне нужно что-то... поскромнее... мне
кажется... скромнее... -- вы думаете, что я... для женщины... вообще слишком
требовательный?..

Он подошел к проигрывателю и поставил какую-то пластинку.

...Ария Дорабеллы... из второго акта... "Cosi fan tutte"

Когда начинает звучать музыка, он начинает тихонько всхлипывать.

Знаете, когда слышишь, как она поет, то не веришь, что это поет она.
Правда, пока что ей достаются лишь небольшие партии -- вторая
девушка-цветочница в "Парсифале", в "Аиде" певица в храме, Бася из
"Баттерфляй" и тому подобное -- но когда она поет, и когда я слышу, как она
поет, я скажу вам, честно, что у меня так сжимается сердце, что я никак не
могу выразить это иначе. И после, этого девушка идет с какой-то заезжей
звездой в рыбный ресторан! Есть дары моря! В то время как мужчина, который
ее любит, стоит в звукоизолированном помещении и думает только о ней, не
имея в руках ничего, кроме этого бесформенного инструмента, на котором он не
может сыграть ни одного, ни единого звука из тех, что она поет!..
Знаете, что мне нужно? Мне всегда нужна женщина, которую я не смогу
получить. Но сколь маловероятно, что я ее получу, столь же мало мне нужен
кто-нибудь другой.
Однажды я хотел повернуть ход событий, во время репетиции "Ариадны". Она
пела Эхо, это немного, всего несколько тактов, и режиссер всего один раз
отправил ее вперед к рампе. Оттуда она могла бы меня увидеть, если бы она
посмотрела, и если бы она не заметила ГМД... Я себе подумал, что, если я
сделаю сейчас что-либо такое, если я привлеку ее внимание... если я разобью
контрабас или проведу смычком по сидящей передо мной виолончели или просто
мерзко сфальшивлю -- в "Ариадне" она наверняка бы это услышала, потому что
там играют всего два баса...
Но затем я оставил эту мысль. Сказать всегда намного проще, чем сделать.
А вы не знаете нашего ГМД, который в каждом фальшивом звуке усматривает
личное оскорбление. А потом это мне и самому показалось совсем по-детски,
завязать с ней отношения при помощи фальшивой ноты... и вы знаете, если вы
играете в оркестре, вместе с вашими коллегами, и вдруг нарочно, я бы сказал,
с осознанным умыслом, сфальшивили бы... -- то есть, я этого не могу. В конце
концов я все же где-то честный музыкант, и я себе подумал: Если ты должен
сфальшивить, чтобы она вообще тебя заметила, то лучше уж будет, если она
тебя не заметит. Видите, вот такой я.
Поэтом я попробовал играть просто вызывающе красиво, насколько это
возможно на моем инструменте. И я себе подумал, что мне это должно стать
знаком: Если я буду ею замечен с моей прекрасной игрой, и если она посмотрит
сюда, на меня посмотрит -- то тогда она именно та, кто сможет стать для меня
женой на всю жизнь, моей Сарой навечно. Но если она не посмотрит сюда -- то
тогда все кончено. Тю, столь суеверным становишься в делах любовных.-- И она
все-таки не посмотрела. Не успел я начать свою красивую игру, как она, в
соответствии с замыслом режиссера, встала и снова ушла назад. А в остальном
никто ничего так и не заметил. ГМД не заметил, и Хаффингер за первым басом
прямо рядом со мной не заметил; даже он не заметил, как вызывающе прекрасно
я играл...
Вы часто ходите в оперу? Представьте себе, что вы идете в оперу, сегодня
вечером, ради меня, торжественная премьера "Рейнгольда". Более двух тысяч
человек в вечерних платьях и темных костюмах. Пахнет свежевымытыми женскими
спинами, духами и дезодорантами. Черный шелк смокингов блестит, украшения
блестят, бриллианты сверкают. В первом ряду Премьер-министр с семьей, члены
Кабинета, иностранные знаменитости. В директорской ложе директор театра со
своей женой и своей подругой с ее семьей и своими почетными гостями. В ложе
ГМД сам ГМД с женой и почетными гостями. Все ждут Карло Мария Джиулини,
звезду вечера Двери тихо закрываются, огромная люстра поднимается вверх,
лампы гаснут, все пахнет и ждет. Появляется Джиулини. Аплодисменты. Он
кланяется. Его свежевымытые волосы развеваются. Затем он поворачивается к
оркестру, последний кашель, тишина. Он поднимает руки, ищет зрительный
контакт с первой скрипкой, кивок, еще один взгляд, самый последний
кашель...--
И тогда, в этот возвышенный момент, когда опера превращается во
Вселенную, в тот момент начала Вселенной, тогда, когда все напряженно
замирают в наивысшем ожидании, затаив дыхание, три Рейнские дочери уже,
словно прибитые гвоздями, стоят за кулисами -- именно тогда, из заднего ряда
оркестра, оттуда, где стоят контрабасы, крик влюбленного сердца...

Он кричит.
...САРА!!!

Колоссальный эффект! -- На следующий день это попадает в газету, я
вылетаю из Государственного оркестра, иду к ней с букетом цветов, она
открывает дверь, видит меня в первый раз, я стою перед ней, словно герой, я
говорю: Я тот человек, который вас скомпрометировал, потому что я вас люблю,
-- мы падаем друг другу в объятия, соединение, блаженство, наивысшее
счастье, мир вокруг нас исчезает. Аминь! --
Я конечно же пробовал выбить Сару из головы. Быть может, что
по-человечески она недостаточно совершенна; по характеру абсолютный ноль;
духовно безнадежно недалекая; до мужчины моего уровня вообще не доросла...
Но потом я слышу ее на каждой репетиции, этот голос, этот божественный
орган. -- Знаете, красивый голос уже сам по себе духовен, а женщина может
быть глупой, и я считаю, что это самое ужасное в музыке.
И потом опять-таки эротика. Поле, которого не может избежать ни один
человек. Я бы сказал это так: Когда она, Сара, поет, это так западает мне в
душу, входит в мою плоть, что это почти сексуально -- пожалуйста, не поймите
меня сейчас неправильно. Но иногда я просыпаюсь посреди ночи -- крича. Я
кричу, потому что во сне я слышу, как она поет, Боже мой! Слава Богу, что у
меня звуконепроницаемая отделка. Я обливаюсь потом, а потом снова засыпаю --
и снова просыпаюсь от своего собственного крика. И так продолжается всю
ночь: она поет, я кричу, засыпаю, она поет, я кричу, засыпаю и так далее...
Это и есть сексуальность.
Но иногда -- если мы уж коснулись этой темы, -- она является ко мне и
днем. Конечно же, лишь в моем сознании. Я... это звучит сейчас смешно... я
тогда себе представляю, что она стоит передо мной, совсем рядом, так, как
сейчас контрабас. И я не могу сдержаться, я должен ее обнять... так... а
другой рукой вот так... как будто смычком... по ее ягодицам... или с другой
стороны, как с контрабасом, сзади, и левой рукой к ее груди, как в третьей
позиции на струне "соль"... сольно... сейчас немного трудно представить -- и
правой рукой с наружной стороны смычком, так, вниз, а потом так, и так, и
так...

Он отчаянно и путано хватает руками контрабас, затем оставляет его,
обессиленно сидит в своем кресле и наливает пиво.

...Я ремесленник. В душе я ремесленник. Я не музыкант. Я наверняка не
более музыкален, чем вы. Я люблю музыку. Я смогу определить, когда струна
неправильно настроена, и могу определить разницу между полутоном и тоном. Но
я не могу сыграть ни одной музыкальной фразы. Я не могу красиво сыграть ни
единого звука... -- а она только открывает свой рот, и все, что исходит из
него, прекрасно. И пусть она сделает тысячу ошибок, это все равно
великолепно! И дело вовсе не в инструменте. Вы думаете, что Франц Шуберт
начал свою 8 симфонию с инструмента, на котором нельзя сыграть красиво?
Плохо, же вы думаете о Шуберте! -- Но я этого не могу. Все дело во мне.
Технически я сыграю вам все. Технически я получил: великолепную
подготовку. Технически, если я захочу, я сыграю вам любую сюиту Боттесини, а
это Паганини контрабаса, и существует немного таких, которые могли бы их
сыграть вместе со мной. Технически, если бы я действительно когда-нибудь
репетировал, но я никогда не репетирую, потому что для меня в этом нет
никакого смысла, потому что у меня здесь не хватает субстанции, потому что,
если вам это не слишком помешает, понимаете, во внутреннем, в музыкальном --
и я могу об этом судить, потому что не столь уж ее не хватает, для этого ее
еще вполне достаточно -- и в этом я отличаюсь от других положительно, -- я
обладаю контролем над собой, я еще знаю, слава Богу, что я собой представляю
и чего я собой не представляю, и если я в тридцать пять лет, будучи
пожизненным служащим, сижу в Государственном оркестре, то я не такой уж
бестолковый, чтобы, как некоторые другие, думать, что я гений! Гений в
личине служащего! Непризнанный, обреченный до смерти оставаться служащим
гений, который играет на контрабасе в Государственном оркестре...
Я мог бы учиться игре на скрипке, если уж об этом зашла речь, композиции
или дирижерству. Но желания для этого мало. Одного желания достаточно лишь
для того, чтобы я скрипел на инструменте, который я терпеть не могу, так,
что другие просто не замечают, насколько я плохо играю. Зачем я это делаю?
--