неопределенное волнение, которое испытал весною в деревне. Я просто жил
день за днем, торговал папиросами и ловил раков, желтых, зеленых, серых, -
голубой так и не попался ни разу.
его во дворе, и то неопределенно-насмешливое отношение, которое он
встречал у Сковородниковых и тети Даши, уже сложилось. Но теперь он стал
приходить почти каждый день. Иногда он приносил что-нибудь, но, честное
слово, я не съел ни одной его сливы, ни одного стручка, ни одной карамели!
стройный. Густой голос его был, по-моему, очень противен. Он лечился от
угрей, заметных на его смуглой коже. Но со всеми своими угрями и кудрями,
со своим густым противным голосом он, к сожалению, нравился моей матери -
разве иначе стал бы он бывать у нас почти ежедневно? Да, он нравился ей.
При нем она становилась совсем другая, смеялась и даже начинала так же
длинно говорить, как и он. Однажды я видел, как она сидела одна и
улыбалась, - я по ее лицу догадался, что она думает о нем. Другой раз,
разговаривая с тетей Дашей, она сказала про кого-то: "Ненормальностей
сколько угодно". Это были его слова.
до сих пор не знаю, что он хотел этим сказать. Помню только, что он любил
говорить матери, что "в жизни он бедный гаер" и что "жизнь швыряла его,
как щелку".
смотрел на мать.
вечеров.
тетрадку, - бутылку чернил и руку, которая, беспомощно скрипя пером,
двигается по бумаге. Я сижу за столом, от старания упираясь языком в щеку,
и вывожу палочки - одну, другую, третью, сотую, тысячную. Я вывел не
меньше миллиона палочек, потому что мой учитель утверждал, что, пока они
не будут "попиндикулярны", дальше двигаться ни в коем случае нельзя. Он
сидит рядом со мной и учит меня, по временам снисходительно поглядывая на
мать. Он учит не только как писать, но и как жить, и от этих бесконечных
дурацких рассуждений у меня начинает кружиться голова, и палочки выходят
пузатые, хвостатые, какие угодно, но только не прямые, не
"попиндикулярные".
природе каждый должен стремиться. Но можно ли подобный кусок назвать
обеспечивающим явлением - это еще вопрос!
удалось рассчитывать на рабочую силу моей матери. Наоборот, когда семейная
жизнь пришла у нас к развалу и отца, как обвиненного в краже лошадей,
приговорили к тюремному заключению, не кто иной, как я, был вынужден
добывать кусок хлеба.
сотая...
поскольку человек углубляется в пьянство, постольку разрушается и его
хозяйство. Потом его встрела смерть, и, безусловно, скоропостижная, потому
что она явилась следствием обдирания павшей лошади.
и "начатый делать гроб пришлось спешно переделывать, ибо фигура покойника
до трех раз превзошла его живого по объему". Эта отвратительная смерть
однажды приснилась мне...
на шею матери в одиннадцать лет.
ерзать на табурете.
лишний рот, отражаться на заработке моей матери.
такое сильное впечатление на мою мать. Если бы Гаер говорил просто; она бы
мигом догадалась, что это обыкновенный человек - глупый, ленивый и
жестокий. Впрочем, о том, что он очень жесток, она скоро узнала.
рубашки - отцовские рубашки, - и я знаю, для кого она их чинит. С
предчувствием какой-то беды я поднимаю глаза на ее бледное лицо, на черные
волосы с пробором посредине, на тонкие руки - и возвращаюсь к своим
палочкам... Очень хочется провести хоть одну, длинную черту вдоль строчки,
вышел бы прекрасный забор, - но нельзя! Палочки должны быть
"попиндикулярны".
сторону доброхотных подаяний. Что же я сделал? Сознавая, что для моего
развития это является безусловным минусом, я обратился к моему дяде,
незабвенной памяти Никите Зуеву, и попросил его повлиять на мать...
представляется, как старый жирный человек с таким же угреватым лицом
приезжает на розвальнях из деревни, снимает желтую шубу и входит,
отряхивая снег и крестясь на икону. Он бьет мать, а маленький Гаер Кулий
стоит и спокойно смотрит, как бьют его мать.
знаю, что мне сейчас попадет, я быстро рисую над забором солнце, птиц,
облака. Продолжая говорить, Гаер косится на меня, я торопливо закрываю
солнце и птиц рукавом. Поздно! Он берет в руки мою тетрадку. Он поднимает
брови. Я встаю.
любезный сынок!
меня за ухо и стучит моей головой о стол. Бывали и другие вечера:
случалось, что мой будущий отчим читал вслух, - и как не похожи были эти
чтения на наши с Петькой Сковородниковым в Соборном саду. Гаер читал
всегда одну и ту же книгу: "Из дневника артурца", с таким стихотворением,
напечатанным на обложке:
будто не кто иной, как я, был виноват во всех бедствиях храброго артурца.
Накануне была отпразднована свадьба, на которую, сказавшись больной, не
пришла тетя Даша.
жакетке рытого бархата - подарок жениха - и причесана, как девушка: косы
крест на крест вокруг головы. Она разговаривала, пила, улыбалась, но
иногда со странным выражением проводила рукой по лицу. Гаер Кулий произнес
речь, в которой указал на свои заслуги перед бедной семьей, "безусловно
шедшей к развалу, поскольку ее бывший глава оставил разрушительную
картину", и, между прочим, упомянул о том, что он открыл передо мной
"общее образование", очевидно понимая под этим словом "папиндикулярные"
палочки.
женихом и, вдруг нахмурясь, смотрела прямо перед собой с растерянным
выражением.
хотя очень тяжело было видеть, как он приходит и садится, развалясь, на то
место, где прежде сидел отец, и ест его ложкой, из его тарелки, все-таки
еще можно было жить, убегая, отмалчиваясь, возвращаясь домой, когда он уже
спал. Но вскоре, за какие-то темные дела его выгнали из конторы, и жизнь
сразу стала невыносимой. Несчастная мысль заняться нашим воспитанием -
моим и сестры - пришла в эту туманную голову, и у меня не стало больше ни
одной свободной минутки.
где-нибудь все эти смешные и странные штуки, которым он подвергал меня и
сестру!
утрам, хотя мы спали на полу в двух шагах от его кровати. И мы приходили.
Но никакие силы не могли заставить меня произнести: "Доброе утро, папа!"
садиться за стол, а чтобы встать, нужно было попросить у него позволения.
Мы должны были благодарить его, хотя мать по прежнему стирала в больнице,
а обед, купленный на ее и мои деньги, варила сестра. Я помню отчаяние,
овладевшее мною, когда бедная Саня встала из-за стала и, некрасиво присев,