Заточив пилу, он выбирает доску, разглядывая каждую долгим немигающим
взглядом, и идет к Вере уточнять размеры. Затем, насупившись, он подтачивает
карандаш, осматривает линейку -- не искривилась ли за время лежания в
чемодане? -- и, осторожно приложив ее к доске, с легким нажимом чиркает
карандашом. Вслед за этим он низко склоняется над риской, едва не касаясь
доски носом, и, не дыша, рассматривает, как получилось. Похмыкав и пожевав
губами, он проводит вторую риску -- с большим нажимом. И только после этого
берет в руки пилу. Пилит он аккуратно, но перекосив в остервенении лицо,
словно каторжник, добывающий свободу куском напильника.
С отпиленной доской, с которой он уже снял заусеницы, Никола идет к
жене и молча перетаптывается за ее спиной, пока она его не заметит и не
оторвется от кастрюль: "Ты чего, Коля, хочешь?" Никола смотрит на нее, как
на врага, и раздувает ноздри. Как она могла забыть, что он готовил ей
доску?..
"Сделал? -- вспоминает жена. -- Ну и молодец, давай сюда. Хорошая
дощечка получилась. Молодец, Коляша!" -- она сует доску под мусорное ведро,
чтобы поднять его на два сантиметра, и Удилов, потоптавшись возле ведра,
идет собирать инструмент. Он вновь осматривает пилу, напильник, линейку...
Я шарахаюсь от его инструмента, как от высокого напряжения. Однажды я
сломал ему какое-то дефицитное сверло. Он так скрипнул зубами, что
отвалилась коронка. Молча скрипнул. Был потрясен моей неаккуратностью.
Любимое занятие Удилова -- раскладывать по коробочкам разные
финтифлюшки и выписывать из газет интересные сообщения. Газеты он читает
подолгу и внимательно. Как говорит Феликс, Никола много знает, но мало
понимает. У него можно справиться, как зовут королеву Нидерландов или во что
обошлось строительство моста через Босфор турецким налогоплательщикам.
"Постой-постой, -- задумчиво щурится Удилов. -- Сейчас я вспомню, где у меня
записано". И достает с книжной полки нужный альбом. Мне кажется в этот
момент он торжествует. Вот, дескать, вы все считаете себя умниками, а без
меня обойтись не можете. Иногда я специально обращаюсь к нему за справкой,
чтобы подбодрить. Никола листает альбом и перечисляет между делом
записанное: Королевство Камбоджия... Это не то. Глубины Мирового океана. Не
то. Так, сейчас найдем. Вот, кстати, стоимость редких почтовых марок на
мировом рынке. Или, сколько весил мозг Тургенева. Не интересуешься?.."
Однажды я узнал, что он много лет выписывает результаты футбольных
матчей высшей лиги, хотя знаком с этой игрой чисто теоретически. Пару раз мы
уговаривали его поиграть с нами на полянке против местных пацанов, и Феликс
после первого тайма сказал, что убьет Николу, если тот будет бить по мячу
зажмурившись и говорить, что срезалось. Пацаны валились со смеху на траву, и
только благодаря этому мы не проиграли. Сестра тогда надела тренировочные
штаны и вышла на поле. Ей, наверное, было неловко перед сыновьями, которые
всхлипывали, но продолжали играть в нашей команде.
Никола же отполз в тенечек и стал жаловаться, что игра идет не по
правилам и ему отдавили ноги. Поэтому хорошего прицельного удара ему никак
не удавалось нанести. За такую грубую игру надо показывать красную карточку
и удалять с поля, ворчал Никола.
После игры, когда мы обливались водой у колонки, Феликс скрытно
подмигнул нам с Молодцовым и похвалил в общих чертах игру Удилова.
-- Другое дело, что пацаны играют, как черти, -- сказал Феликс. --
Толкаются, понимаешь, а Коля боится их уронить...
-- Конечно я боялся их уронить! -- Никола расцвел и, скинув рубашку, с
хыканьем сунулся под холодную воду. -- Покалечишь кого-нибудь, потом по
судам затаскают...
Два его сына повеселели и, схватив полотенце, стали растирать отцу
спину.
К концу января морозы спадают, и мы едем на стройку.
Снежный простор успокаивает, пахнет дымком, солнце карабкается по краю
небосклона. Далеко слышны голоса лыжников, скрип палок, смех. Мы рассуждаем,
как славно будет приехать сюда через пару лет зимой -- затопить котел
парового отделения, прогреть дом, приготовить обед на газе, достать из
подпола грибки и огурчики, пробежаться на лыжах, устать, замерзнуть, а потом
сесть за стол, включить телевизор... И чтобы по полу можно было ходить в
одних носках. А к вечеру разжечь камин.
Снегу по колено, и мы след в след пробираемся к нашему домику. Все
вроде на месте. Внутри просторного сруба спит с закрытыми ставенками наш
"старичок". Снежная шапка, придавившая дом, слегка подтаяла и выпустила
колючие сосульки. Штабели плах и досок, укрытые рубероидом, лежат
нетронутыми. Цепочки кошачьих следов вокруг них.
Феликс гремит замком, и мы входим, покряхтывая и топая ногами в
промерзшую избушку. Пахнет сыростью, тряпками, печкой. Свет лампочек кажется
маслянисто-желтым, и я иду открывать ставни. Другое дело! Феликс гасит свет
и принимается растапливать печку. Удилов с лопатой идет расчищать дорожку. Я
надеваю холодные валенки и бегу за водой.
Сейчас все будет в порядке! Начнем работать, согреемся, просушим над
печкой одеяла, растопим лед в умывальнике, сварим картошку...
Жаль, что не видит отец нашей стройки, думаю я, набирая стылую тягучую
воду. Он бы порадовался. В конце своей жизни отец мало радовался.
...Со смертью матери семья дала трещину. Мы все, кроме Феликса, жили
под одной крышей, но дома не получалось.
Томились по разные стороны фанерной перегородки две молодых семьи --
Молодцовы и Удиловы. Пытался вжиться в богему тридцатилетний слесарь-сборщик
Юрка. Я учил уроки и ходил заниматься боксом в "Буревестник". Отец стучал на
машинке письма старым друзьям и пытался, как прежде, устраивать по выходным
семейные обеды.Получалось плохо. Приходил Феликс, отец, в белой рубашке с
галстуком пытался шутить, вспоминал веселые истории, усердно требовал
попробовать огурчики, грибную подливку, которую любила мать, зятья молчали,
сестры избегали встречаться глазами, и о прошлых дружных застольях
напоминали лишь белая скатерть с синими драконами, хрустальные подставки под
ножи и вилки и высокая ваза с сухими цветами в центре стола.
С небольшого портрета на стене строго смотрела на нас мать -- с
молодым, незнакомым мне лицом и орденом "Материнской славы" на лацкане
жакета.
Потом уехали Молодцовы. Закончив училище, укатил на бесконечные
гастроли Юрка. Поступил на заочное в Горный и стал мотаться по северным
командировкам я. Феликс появлялся редко, и отец с апреля по ноябрь жил на
даче, оставляя квартиру Удиловым, у которых родился второй сын.
Обеды тихо прекратились.
От семьи остались одни осколки.
Иногда сестры привозили отцу внуков, жили не подолгу на даче, копались
в огороде, но лада не получалось. Почему? Ведь в погребе уживались?..
Возвращаясь из командировок, я чувствовал себя в квартире лишним. В
нашей с отцом комнате сушилось белье племянников, стол был завален
коробочками Удилова, а сам Удилов с притворным удивлением сообщал мне утром,
как ночью они все проснулись от страшного грохота и только потом догадались,
что это я хлопал дверьми, вставая в туалет. "Ты представляешь! -- Никола
округлял глаза и поднимал брови: -- Вдруг как загремит: "трах-тах-тах!"
Верочка даже вздрогнула..."
Я ехал к отцу и жил до следующей командировки на даче.
Мы выкапывали картошку, сгребали влажные листья, ходили в лес, а по
выходным отправлялись на кладбище -- заменить цветы в банках и смести
хвоинки с дорожки. Весной отец поил меня чаем с пахучими смородиновыми
почками, а осенью жарил грибы с картошкой. И еще я знал, что люблю своего
отца. И не знал, что потом мне будет пронзительно не хватать его -- с годами
все больше и больше.
Тогда я побаивался за отца и просил его не тянуть с переездом в город.
Отец отмахивался: не надо за него волноваться, он еще крепкий, а здесь, на
свежем воздухе, и совсем чувствует себя молодцом. Пенсия -- максимальная,
обедать он ходит в привокзальный ресторан или кафе возле залива, белье сдает
в прачечную, газ рядом, картошка своя... Недавно вот приезжал Вася Шепотьев
-- друг юности из Тамбова, и они с ним славно выпили по рюмочке... Так что
есть еще порох в пороховницах.
Потом, через много лет, когда отца уже не стало, мне попался в руки его
блокнотик той поры.
Страница за страницей отец размашистым почерком перечислял, что нужно
убрать с улицы в дом, что отвезти в Ленинград, что закрыть и отключить, куда
поставить на зиму банки с грибами и кастрюли с капустой. Я думал, что читаю
отцовскую памятку самому себе, пока не дошел до дважды подчеркнутой надписи:
"Обязательно! В случае моей смерти позвонить..." -- и шел недлинный список
телефонов.
И на последней страничке: "Хоронить без слез. Рядом с мамой.
Ваш отец".
Тогда же я верил -- или хотел верить? -- в относительно благополучную
жизнь отца и продолжал ездить на Север.
Вскоре отец прислал мне в Мурманск письмо, в котором спрашивал, пойму
ли я его правильно, если он сойдется с одной пожилой женщиной, чтобы вместе
коротать старость. Нет, он не забыл мать, просто он видит, что я уже
взрослый, стою на ногах, остальные дети тоже взрослые, у них свои семьи, а
одному ему тяжеловато. Невесело как-то. Поймешь ли ты меня правильно, сын?
Я ответил, что пойму его правильно.
Так через семь лет после смерти матери у отца появилась Полина
Ивановна. Отцу оставался год жизни...
Вера настирала и нагладила отцу белье, помогла собрать чемоданы, и
Удилов отвез их на Красную улицу, где в просторной комнате с окнами во двор
тихо жили Полина Ивановна -- одинокая женщина, похоронившая двух мужей.
Теперь в гостях у отца бывал только я сестры как-то затаились и, когда
по весне отец с Полиной Ивановной поселились на даче, хором заговорили о ее
видах на нашу избушку и отцовскую пенсию. Они вроде даже помирились на этой
Доставалов Александр
Лондон Джек
Громыко Ольга
Шилова Юлия
Акунин Борис
Афанасьев Роман