Чтение 7–й страницы книги ~Один год в Израиле~

и зычно, сразу видно -- хозяева. Кричат и мужчины, что работают у хозяев,
грузят, привозят, подают, помогают продать. Это не их добро, но эти еще
хуже, они, как сторожевые псы, я обхожу их, мне кажется, они вот-вот укусят.
Они выкрикивают "шекель" хрипло и гнусаво, словно роботы.

-- Шекель, шекель? -- тускло и устало твердит немолодая женщина, сидя на
стуле возле прилавка. Ее муж, старый еврей из Грузии, торгует яблоками, а
она зачем-то каждый день тащится с ним на базар. Может быть, сторожить. Она
устало твердит свое "шекель", на это вряд ли кто-нибудь обращает внимание,
но она -- при деле.

Вообще, по-моему, крики как вид приманки, отнюдь не действенны. Шекельный
призыв достигает своей цели лишь тогда, когда оповещается, что цена снижена,
когда называется цена, меньшая, чем общерыночная. Тогда толпа покупателей
устремляется к желанному прилавку, и множество рук через головы и плечи
тянется к увядающим уцененным плодам. Это не только олимы, это и -- местная
беднота.

Я слушаю этот гул, смотрю на пестрое великолепие базара и чувствую, как
сердце сжимает жесткая холодная рука. Это -- все мои братья? Мы стоим по
разные стороны прилавка и вряд ли когда-нибудь сможем понять друг друга. Не
потому, что они продают, а я покупаю. В конце концов, продавать -- это просто
работа. И не потому, что у них много денег, а у меня их нет совсем. Но ведь
будут же. Пусть не столько, сколько у них, но достаточно на нормальную,
достойную человека жизнь -- я заработаю. Но я знаю, мы и тогда будем стоять
по разные стороны прилавка.

Я устаю от рева. Чем больше орут, тем мне нестерпимее. Скорее бы купить,
что нужно, и бежать. Бежать.

"* * *"

Ципорина квартира была в тихом районе. По утрам меня будили птицы -- за
этот рай, наверное, и надо было платить. Когда я ложилась спать, меня
убаюкивал сверчок, он поселился непонятно где -- в этом каменно-бетонном
склепе. Я привыкла к нему, и если вдруг его трель пропадала, я лежала без
сна и вслушивалась в тишину: где он, маленький музыкант?

Район, где мы сняли квартиру, уйдя от Ципоры, тоже не очень шумный, не
трасса, как в местах, где по неведению поселился кое-кто из наших знакомых и
теперь проводит бессонные ночи, слушая гул машин.

У нас район тихий, можно бы спать.

Но я не сплю. Надрывает сердце иногда истошный, иногда жалобный щенячий
вой. Лай собак, громкий, даже злобный, -- к нему можно привыкнуть. Но когда
под окнами каждую ночь скулит и жалуется собачонка, это вынести трудно.

Зачем ее посадили на цепь? Может, был щенок любимцем детей, с ним играли,
его ласкали, кормили и баловали. И вдруг -- на цепь. И бросили одного. Днем
смотрю: во дворе ни души, взрослые на работе, дети в школе, маленькая
собачонка тихо лежит, от шеи тянется цепь. А ночью... Отчего она скулит и
воет? Хочет есть? Пить? Душно, как мне? Или просто ей одиноко?

Господи, выйти бы мне, накормить, напоить, погладить. Но рядом, где
собачонка, -- чужой двор. Частное владение. Есть хозяин. Нельзя.

Я поднимаюсь, подхожу к окну и смотрю в темень. И слушаю созвучный моему
сердцу вой.

"IV"

-- Вам помочь?

Мы оглядываемся. Перед нами молодой человек, хочется сказать: "милый
мальчик", стройный, в облегающем сором свитере, росту среднего, но сложен
хорошо, прямые развернутые плечи, волосы темные, но лицо светлое, круглые
живые глаза цвета спелой-спелой вишни. Потом я поняла, что он совсем не
мальчик, в волосах залысины, только улыбка у него детская, добрая.

Мы стоим у большого шкафа-холодильника и пытаемся разобраться в
немыслимом ассортименте молочных продуктов. Все эти баночки, пакетики,
коробочки, украшенные рисунками, завитушками и буквами на непонятном языке,
рассыпаются перед нами, словно стекляшки в детской игрушке-трубочке, где при
каждом повороте складывается другой разноцветный узор. Мы снимаем по одному
пакеты и баночки, пытаемся по рисунку угадать, что это. Читаем написанное
латинскими буквами, но слова-то все равно незнакомые.

-- Вам помочь?

-- Да, пожалуйста, -- радуется Ирина. Молодой человек, словно фокусник,
стремглав проводил нас по этому изумительному великолепию. И советует:

-- Молоко возьмите вот это, трехпроцентное. Израильтяне пьют менее жирное,
оно дороже. А это дешевле и вкуснее, больше похоже на наше. Творог? Творог
вот этот. Как на киевском рынке у бабок. Всем творогам творог, -- говорит он
совсем по-нашенски.

-- Ты из Киева?

-- Да.

Земляки, значит. Мы не из Киева, но тоже с Украины.

-- Давно здесь?

-- Семь месяцев.

-- Настроение?

-- Нормальное.

Мы и видим, что нормальное.

Наш собеседник ведет нас вдоль шкафов-холодильников, называя салаты и
прочие диковинки. С нами он говорит по-русски, но к нему все время
обращаются другие, мы слышим его свободный иврит.

-- Учил дома?

-- Немного.

Его отзывают, он, извинившись, уходит. Мы берем рекомендованный им
творог, смотрим цену. Цена немалая, но все равно кладем в сумку. И потом не
жалеем, творог, действительно, вкусный.

Несколько дней спустя я разговорилась с женщиной, тоже олимкой, но с
большим стажем. Говорили о разных бытовых вещах, я спросила:

-- Где вы покупаете продукты?

-- В Юриной лавке.

Конечно, я сразу догадалась, что "Юрина лавка" -- это тот самый магазин,
где работает наш добрый гид, а Юра -- это его имя. Удивительно -- нам не
показалось странным, что лавку называют именем грузчика, мальчика на побе¬
гушках. Позднее мы убедились, что он стал магнитом, притягивающим сюда
русскоязычную публику нашего городка.

Я ходила сюда за покупками, но никогда не упускала возможности поговорить
с Юрой. Он все время кому-то нужен, все время занят, я стараюсь не мешать.
Но иногда, когда покупателей мало и Юра что-то делает на одном месте,
например, фасует котлеты, я останавливаюсь около.

-- Что ты сегодня такой хмурый? Устал?

-- Ребенок плохо спал ночью, -- он пожал плечами: бывает, на то и ребенок.

Я уже знаю, что Юра женат, что у него есть малыш, жена не может работать
-- не на кого оставить ребенка. Юра один кормилец.

-- Сколько ты получаешь?

-- Сейчас мало -- девятьсот. Но обещают вскоре дать больше.

Хозяева лавки, два брата, сыновья выходца из Грузии, по-моему, понимают,
что для них -- Юра. Я слышу, они говорят с ним по-дружески, как с ровней.

-- Юра, -- зовут его, когда не могут решить спор с кем-то из олимов, так
как спорят на разных языках. -- Вот Юра, он вам все объяснит.

Юра спокойно, приветливо все объясняет.

Но я уже знаю, что Юра -- артист. Артист цирка. Наверное, отсюда его
легкость в походке, пластика, ладная фигура.

-- А как же профессия? -- спрашиваю я однажды. -- Ведь тянет?

-- Но у нас же нет цирка, -- на последний вопрос Юра не отвечает.

-- А Тель-Авив?

Он смотрит на меня с сочувствием к моему неведению.

-- Вы знаете, сколько там стоят квартиры?

-- Ты не жалеешь, что уехал?

Опять тот же взгляд. Как я не понимаю: он увез своего ребенка от
Чернобыля и от возможных погромов. На землю, которая будет его землей, когда
он вырастет. Это будет его страна, и сыну здесь будет хорошо.

Юра быстро и ловко набрасывает мясные шарики в прозрачные пакеты затем
кладет на весы, припечатывает -- склеивает автоматом горла пакетов -- и
бросает готовые в корзину. Боже мой! И это на всю оставшуюся жизнь!

Но Юра спокоен, бодр и весел. Он знает, что ему повезло: есть работа.

Как-то, спустя время, мне показалось, что Юра сник. Он по-прежнему умело
работал, но все реже улыбался.

-- Ты заметила? -- спросила я у Ирины.

-- Конечно, их лавку купили соседи.

Ах, вот оно что! Я видела ремонтно-строительные работы в магазине, по не
обращала внимания. А Ирина новости узнавала в ульпане. Оказалось, что
владельцы магазина не расплатились с долгами, их магазинчик купил на корню
сосед, владелец овощной лавки, развалил стену и теперь переделывал все на
свой лад. Не только витрины и холодильники.

Прежние хозяева совсем не умели торговать, хоть и выросли в этой стране.
Если к вечеру оставалась клубника, которая до утра будет уже не очень-то
свежая, или еще что-то, например, помидоры, они продавали задешево или
отдавали просто так своим рабочим, Юре и его сменщику, тоже олиму. Не
выбрасывать же. Утром получат свежие плоды, а эти все равно не купят.

Как они заблуждались! Как раз и надо было выбрасывать, потому что иначе
покупателей становится меньше.

Теперь понятно... Теперь понятна мне та немая сцена. Юра метлой убирал
текущий из мусорного ящика кроваво-красный клубничный сок. Я тогда не
рискнула подойти.

Потом мы узнали: так делают всюду. В огромных суперах и в маленьких
лавках. И попробуй кто-нибудь из рабочих подобрать выброшенные (совсем же
хорошие!) продукты -- выгонят. Мы видели такое на базаре: непроданные
помидоры вываливались на землю и -- разойдись! Колеса машины проезжали по ним
туда-сюда. Колесами по этому кровавому месиву. Чтоб наверняка. Чтоб держать
цену. Чтоб не падал спрос.

Вдруг разнесся слух, что Юра ушел из магазина. Слух подтвердился, и нам
расхотелось ходить туда за покупками. Все в этом магазине было наряднее и