Чтение 7–й страницы книги ~Древлянская революция~

Возгласив "аминь", смутился. Постоял, опустив взгляд в пол, и, тряхнув
головой, сказал, оправдывая смущение:

-- Прости, Господи, если что не так сказал: за всех-то впервой просить.

Дождавшись, когда сердце ровно забьется, выглянул в окно. Крикнул:

-- Иван Петрович! Иди чай пить!

Деду Акимушкину после вчерашних событий шибко хотелось с кем-нибудь
поговорить, обсудить случившееся, вспомнить старые времена, сопоставить их с
нынешними, и поэтому, только-только взобравшись по крутой лестнице в
протасовский мезонин, он сразу же ухватил быка за рога:

-- Ты, Федька, меня послушай. Помнишь, я говорил: давненько в
Древлянске нечто пошаливает? Ты мне тогда не поверил, а выходит, я прав.

-- Ну, что те двое с каланчи свалились -- не доказательство, -- ответил
Федор Федорович.

-- А твой расстрел?

-- Это белая горячка.

-- А пули?

-- Пули? Пожалуй.

-- А то, что пить бросил?

-- Пить, дед, многие бросают.

-- Ты-то видел таких?

-- Пожалуй, нет.

-- Вот то-то. Лечат-лечат их, а им хучь бы что. Ты же кресту поклонился
-- и на.

-- И это, дед, не доказательство, -- заупрямился Федор Федорович. --
Выходит, остаются одни пули. Да ты садись, пей чай. Сметанки хочешь?

-- А сабля? А камень драгоценный? А пергамент? -- перечислил дед,
присаживаясь к столу.

-- Ну, это вполне реально. Я тоже вчера было поверил, сегодня же думаю:
нет. Кто-то просто спектакль играет. Умно, тонко, с расчетом. Поэтому у нас
всех и мозги наперекосяк. А сабля -- кто ее видел?

-- Обалдуев.

-- Он, видно, крепко выпил.

-- А стол?

Упоминание о столе озадачило Федора Федоровича. Он мысленно примерился
и так и сяк, но не нашел приличного ответа и, придвинув деду баночку со
сметаной, примиряюще велел:

-- Ты ешь, -- на что дед нахмурился:

-- Вот и сказать нечего. -- Крючковатым ногтем сковырнул крышку с
баночки и принялся есть, облизывая ложечку, утирая усы.

Федор Федорович, придерживая чашку на блюдечке, переместился в кресло.

-- Поживем -- увидим, -- сказал и отхлебнул из чашки.

-- И глядеть нечего! -- замахнулся ложечкой на него дед. -- Я всю жизнь
гляжу. Ты послушай...

Но рассказывать сразу не стал. По его разумению, каждое дело, а
особливо беседа должны строиться не спеша. Собеседника с бухты-барахты не
убедишь, его к тому расположить надо и потом, уже под конец, главным доводом
-- в лоб. Иначе беседу и заводить нечего. Мужская беседа иначе не беседа, а
посиделки старушечьи у ворот, когда все хором невесть что плетут без лада и
склада. Рассказывать дед Акимушкин начал, доев сметану, выкушав чашку чая. К
тому времени Федор Федорович вполне дозрел и от нетерпения слушал с большим
вниманием.

-- Так вот, -- вымолвил наконец дед, отставляя чашку.

Позавтракав едой молочной, соответствующей возрасту, он подобрел, и
потому речь его полилась плавно, словно рассказывал сказку со счастливым
концом, приоткрывающим дверь в истину.

-- Ты, Федька, за своей писаниной жизни не видишь, -- сообщил. --
Историю сочиняешь, а всамделишная-то история мимо тебя идет. А я уж сколько
годов на лавке сижу, гляжу, не отвлекаюсь и думаю. Оно посмотришь наперво-то
-- все врозь, а ежели глазом въешься -- все увязано-перевязано. Одно из
другого выходит, в третье бежит, к четвертому тянется, пятое-шестое на них
висит, седьмое утягивает, восьмое-девятое проглядывает, а десятого и не
видно, да оно промеж прочего угадывается, и его надоть понять, потому как
невидимое подчас и есть главное. В каждой истории, Федька, главное -- куды
катится она, кто ей исход положил и с какого резону. Ты же вон какую книжищу
настрочил, а главного не ущучил. Для немцев, французов либо англичан, ежели
на них переиначить, твоя бы история подошла. Но она не с руки нам. Ты,
парень, к Древлянску не с той стороны зашел. Французы, немцы, не спорю, себя
соблюдают. Справную жизнь отстаивают, потому что личность -- главное у них.
И личность у них что хошь творит, абы жилось сытно. В Древлянске же другой
коленкор. Лет двадцать глядел я, глядел и не углядел.

Такое нежданное суждение озадачило Федора Федоровича. Раньше он не
догадывался о дедовых мыслях, даже и не предполагал, что дед над такими
вопросами думает. Ни прошлая дедова жизнь, ни его теперешнее одинокое
отрешенное созерцание жизни не позволяли это предположить. Правда, было
дело, после отрицательной рецензии Федор Федорович по-дружески попросил деда
прочитать "Историю Древлянска", но по прочтении тот не высказал никакого
мнения. Видно, ничего не понял, решил тогда Федор Федорович. И вот теперь
такой кульбит!

И Федору Федоровичу захотелось кое-что прояснить.

-- А ты не перебивай! -- насупился дед. -- Я эвона сколько годов
молчуном сидел, слушал. Теперь ты слушай и знай: что скажу -- мало понять.
Иное реченое надобно через сердце прогнать, тогда от него толк будет, то
есть польза народу. Народу-то польза -- когда от сердца, а когда от одного
ума -- беда. Ум, Федька, ежели сам по себе -- всегда прав, потому как сам
для себя всего каждый раз устанавливает свою меру, сам с собой совет держит,
сам с собой решает. Вникай: только подъяремный сердцу ум великое рождает, а
свободный сеет тлен.

"Вроде я что-то похожее написал", -- подумал Федор Федорович, а вслух
выразился:

-- Ты к чему клонишь?

-- Клоню туда, -- кивнул на лежащую на письменном столе тетрадь дед. --
Ты эвона опять пишешь, да мнится мне, снова поверху глядишь. И сабля, и
камень, и бумага тебе не факт. Опять, Федька, умственно сочиняешь,
установленной тобой мерой жизнь меряешь? А сначала не худо бы сердцем к
родимой земле припасть. Пора бы, Федька. Тебе, дураку, скоро пятьдесят
стукнет.

-- Я теперь другое пишу, -- попробовал оправдаться Федор Федорович, но
дед прихлопнул себя по коленке:

-- Молчи! Что бы ни писал, но о роде-племени своем должен помнить. Ты
для кого пишешь? Для немца-француза? Они о нас давно все сами написали, как
им надо. А нам от тебя нужна правда.

-- Кому -- "нам"?

-- Народу.

-- Ты -- народ?

-- А что же я -- пень с горы? -- обиделся дед. -- Я, Федька, мало того,
я, как нонче в газетах пишут, хранитель памяти. Последний на весь Древлянск.
Помру вот, и некому станет поучить тебя, как писать надоть. И станешь ты
русскими словами строчить по-французски.

-- Что-то я тебя совершенно не понимаю, -- закрутил головой Федор
Федорович. -- Как писать-то надо? Факты, что ли, не искажать?

-- Это само собой, -- закивал дед. -- Но факт надо уметь понять. Вот, к
примеру, беседуем мы, а ты меня, старого человека, заместо "вы" тыкаешь.

-- Ну?

-- По-французски либо по-английски глянуть -- чести моей урон, а
по-нашему, по-древлянски, -- уважение. Понимаем это только мы, потому как
ухом и сердцем в тыканье тон особый слышим. Француз же хоть на двести
процентов по-русски выучится, а возьмется тыкать -- и нагрубит. Понял?

-- Не понял, -- признался Федор Федорович.

-- Ты тыкаешь мне душевно.

-- Опять не понял.

-- Экий ты! -- удивился дед.

-- Не понял, при чем здесь мои рукописи.

-- А при том, что факты у тебя вроде мертвые, ты их словно бревна
сваливаешь. И личности у тебя вроде, и все при всем, а до донца историю
понять не можешь.

-- Что еще за донце? -- фыркнул Федор Федорович, начиная уставать от
разговора, и дед решил: пора главное довести.

-- Основа, -- пояснил он. -- Ты слушай. В Древлянске испокон веку
старались по совести жить. Гордыню смиряли, душу блюли. О грехе помнили.
Крепко с этим было. Бывало, сам знаешь по истории-то, по всей Расее гиль,
разор, а у нас тишь, лад. Это только лет шесть, как пошел народ оторви да
брось, а раньше о таких людях и не слыхивали. На моей памяти еще: только,
бывало, из начальства ли, из простого люда зашебаршит кто, пойдет поперек
себя либо поперек общества -- тут же ему плата по заслугам. Кого, вроде
тебя, из винтовки пуганут, а то и сам с каланчи прыгнет. Я теперь смекаю --
Древлянск наш, может, тыщу лет вроде заказника: сила некая из веку соблюдает
нас, и мнится, внове она проявилась. Потому как непорядок в городе,
ба-а-альшой непорядок. Так что, мил друг, и сабля, и свиток, и камень -- не
зря. Не привиделись они предрику. Взаправдашние они, Федька, и люди
настоящие из истории твоей прямым аллюром.

-- Чертовщина какая-то, -- пожал плечами Федор Федорович, начиная
понимать смысл разговора.

-- Про Бога не скажу, но чертовщиной тут и не пахнет, -- назидательно
поднял палец дед. -- Долго я наблюдал, и всегда добро возвышалось, зло
наказывалось, совестливому воздавалось, у бессовестного отымалось.