Чтение 7–й страницы книги ~Похождения сына боярского Еропкина~

-- Все спокойно. Кличь людей.

И вихрастый кинулся к висевшему на перекладине между столбов колоколу.

На звон из ближайших избушек, крытых соломой, высыпало с сотню мужиков
и баб, вооруженных косами и граблями. Подступив к стене, они споро стали
взбираться по дополнительным лестницам. Еропкин опомниться не успел, как все
скрылись за тыном. А из дальних концов городища к лестницам уже подходили
другие, с ведрами, ушатами, топорами, мотыгами, некоторые за плечами тащили
огромные плетеные корзины. Все двигались быстро и молча, тын по веревочным
лестницам штурмовали в очередь, толково, без гвалта и суеты, словно
вышколенное войско, никто не оступился, с лестницы не сорвался, орудий своих
не уронил. Скоро между тыном и избушками стало пусто.

-- Куда они? -- изумился Еропкин.

-- Работать, -- ответил Смур. -- Косить, полоть, лес валить, плотину
под мельницу ладить.

-- Косить-то, чай, в ночь ездят.

-- В ночь опасно.

-- А ворот почто нет?

-- Ты воинский человек. Что легче врагу: на тын влезть или ворота
открыть?

-- Пожалуй, ворота. Подвел под них таран крытый да и круши себе.

-- То-то, -- кивнул Смур и обратился к вихрастому сторожу: -- Еж,
отведи воинского человека в Пнев ряд. Пусть Пень ему выделит дом. А ты, --
повернул голову к Еропкину, -- обедать приходи ко мне. Потом я тебе десятую
часть выделю.

Весь путь до Пнева ряда Еж молчал. Отмахивал рукой шаг независимо,
будто не обремененный попутчиком. Спина прямая, нечесаная голова гордо
откинута назад, курносое лицо насуплено, по сторонам не смотрит; кабы не
посконные рубаха с портами -- вылитый князь. Остановился поправить онуч --
на Еропкина и не поглядел. На вопрос: "Где остатошний народ?" -- сквозь зубы
ответил: "Вдоль тына стоят"; на другой: "Где старики со старухами?" -- "Эти
не заживаются"; на третий: "А малые дети?" -- "В дитятнике". Уразумев, что
Ежа не разговорить, Еропкин принялся приглядываться да прикидывать: чем
живут люди в городище, какие они, куда он попал? Но толком ничего не
углядел. Правда, насторожила его удивительная чистота, не совместимая с
кучной жизнью: на дороге отсутствовал какой-либо сор, не лежал скотский
помет, обыкновенный для всех селений, возле избушек в траве не белело
куриных перышек. Еще удивило Еропкина расположение жилищ. Наметанным глазом
он подметил подначальное: когда не по воле вольной, по сердечному капризу
ставится изба, но по приказу, рожденному необходимостью. Избушки стояли в
десять рядов по тридесят в ряд, причем каждый порядок изгибался дугой; выйди
из любой избы -- любую видно. Кроме того, перед избами ни кустика, ни
деревца не торчало, не тянулось никакой городьбы, голо было как на ладони,
словно в воинском стане, чтобы способнее караульному следить, кто куда
грядет да откуда правит.

-- Еж, а Еж! -- направил голос в спину провожатого. -- У вас тут
монастырь али острог?

-- Что есть монастырь, острог? -- обернулся Еж.

-- А! -- отмахнулся Еропкин, поняв: дабы получить ответ, пожалуй, час
битый придется толковать значение слов.

И Еж отвернулся, лицо его, ожившее на миг, снова стало величаво-хмурым.
Еропкин бровь изломил: экая безынтересность в человеке! Да разве тако могло
бы деяться на Руси? Да там не словом, так взглядом постарались бы вызнать
пришельца, всего бы обглазели исподтишка. Ущербен народ, потерявший
любопытство...

До чего бы еще додумался Еропкин -- Бог весть, но они подошли к
последнему порядку, и Еж, остановившись насупротив крайней избы, строго
провозгласил:

-- Пень -- выйди!

Пень оказался настоящим пнем в человечьем обличье -- росточком поболе
аршина, но косая сажень в плечах. На коротких толстенных ногах вышагивал,
будто коленки не сгибались, отчего Пнева ходьба была валкой, неспешной:
левую ногу от земли оторвет -- тело вправо кренится, правую приподнимет --
левое плечо тянет к земле. Десять шагов от избы отошел -- измучился.
Остановился, задрал огромную, что котел, башку и сквозь дремучую смоляную
бородищу по-медвежьи прорычал в лицо Ежу:

-- А?

-- Жильца принимай, -- ответил Еж. -- Дом выдели. Смур велел.

-- Смур?

-- Смур.

-- Этому?

-- Да.

-- Ладно, -- кивнул Пень. В четыре приема повернулся кругом и двинулся
вдоль порядка избушек, раскачиваясь из стороны в сторону.

Еропкин заспешил вслед.

Проковыляв мимо пяти избушек, у шестой Пень остановился.

-- Вот, -- сказал.

-- Что -- вот?

-- Дом.

-- Как -- дом? -- не поверил глазам Еропкин.

-- Дом.

-- Это изба.

-- Что есть изба?

-- А что есть дом?

-- Разве не видишь?

-- И это -- дом?

-- Дом. Здесь будешь жить. Спать -- на заре ложиться. Ночью лучину не
жечь. Печку топить на рассвете. По другим домам не ходить, к себе не звать.
Уходишь -- мне докладываешь. Делать станешь то, что Смур укажет. Заболеешь
-- тряпицу на дверь вывесишь. Все.

Еропкин обомлел.

-- Погоди, погоди, -- засуетился, -- да как же, да это... -- И избушку
обежал и, вновь представ пред Пнем, докончил: -- Печь топить... а дров-то
нетути.

-- Дрова к вечеру будут, -- прервал Пень.

-- А замок? Замок на дверь?

-- От кого запираться собрался?

-- А докладываться по какому праву? У вас свобода.

-- Свобода, -- прогудел Пень и чуть повел рукой, будто предлагая
восхититься городищем. -- Живем -- ни от кого не зависим. А докладываться --
таков порядок. Рядувый должен все знать.

-- Рядувый?

-- Да, господин ряда.

-- Ты -- господин?

-- Я, Пень.

-- А я?

-- Ты станешь в моем ряду жить -- значит, мне подчиняться.

-- А ты кому подчиняешься?

-- Смуру.

-- А он кто?

-- Володетель всех.

С этими словами развернулся Пень и отправился восвояси. Еропкин же
остался возле своего жилья. Обозрев строение, углядел трубу. Пробурчал
вслух:

-- Хорошо еще, не по-черному топится, -- и шагнул к двери.

Пройдя крошечные сенцы, ввалился в избу.

Налево во всю стену белела печь. Над головой висели полати. В переднем
углу чернел дощатый стол. Вправо-влево от него вдоль стен тянулись лавки.
Сероватый свет еле просачивался сквозь затянутые бычьими пузырями оконца, и
от убогости жилья на Еропкина навалилась такая тоска, что хватило сил только
дойти до лавки, с тяжким вздохом сесть, бросив руки между колен, навзничь
лечь да пересчитать потолочные плахи.

Не заметив как, он уснул, и приснилось ему, что в избу вошел ночной
гость, посетивший поместье, а он, Еропкин, не ответив на поклон, даже не
поднявшись с лавки, принялся корить его:

"Ты куда меня заслал, дьявол пархатый?! Да мордвин дикий и тот лучше
меня живет! Да моя хоромина под Валдаем по сравнению с этой -- дворец. Я на
тебя понадеялся, все кинул, а ты что? Да какого рожна я здесь выслужу? Да
тут волоститель и тот в лаптях ходит. Тут, видно, все с хлеба на квас
перебиваются. Ты выйди, выйди на крылечко-то да послушай: коровы -- не
мычат, собаки -- не лают, кошки -- не мяукают. Кур и тех не видать. А мне
тут, как сапоги изношу, тоже в лаптях шастать придется. Да я щас встану да
шестопером тебе, черту такому, бока-то умну!"

На что гость, облыбив курносое лицо, сказал:

"А ну стихни! -- и, усевшись в ногах у Еропкина, попенял: -- Я ведь
тебя зб море посылал, а ты и до Коломны не доехал. Ну да уйми сердце-то -- и
здесь все сладится. Будут тебе и дворец, и денег мешок. И власть будет, и
независимость. Ты не торопись только. Служи и жди. Да дукат береги. Как
жизнь по сердцу придется -- шепни за левое плечо, меня зови, я жизнь
пригожую-то тут же на дукат сменяю".

Встал гость с лавки, руки бросил по швам, вверх вытянувшись, в матицу
макушкой уперся. Утробно, с сипом горловым досказал:

"Ты, паря, сын боярский, про романею запамятовал. Полдня минуло --
глотка не испил. Оттого-то и маешься мыслями. Пей, пей романею-то -- в ней
сила. Чаще прихлебывай -- желаемое как по-писаному слагаться учнет..."

Задрожал, задрожал и... истаял. Только запах остался, будто спалили
перо.