же, если бы море и песок не манили меня, я бы остался, покуда ты остаешься
здесь!" Итак, он поднялся, прошел, почтительно приветствуемый служащими
отеля, через холл, спустился с большой террасы и по деревянным мосткам
зашагал к огороженному пляжу для постояльцев отеля. Там он попросил
босоногого старика в полотняных штанах, в матросской тельняшке и соломенной
шляпе, исправляющего должность сторожа, показать оставленную для него
кабинку, велел вынести стол и кресло наружу, на деревянную засыпанную песком
площадку, и удобно расположился в шезлонге, который подтащил поближе к морю,
где песок был золотисто-желтый, как воск.
стихии, занимал и радовал его больше, чем когда-либо. Серое и плоское море
ужо ожило, расцветилось детьми, шлепающими по воде, пловцами, пестрыми
фигурами, которые, заложив руки за голову, лежали на песчаных отмелях.
Другие орудовали веслами, сидя в маленьких бескилевых лодочках, раскрашенных
синим и красным, и громко хохотали, когда суденышко опрокидывалось. Перед
далеко вытянувшимся рядом кабин, на деревянных площадках которых люди
сидели, как на верандах, равноправно царили беспечный задор игры и лениво
простершийся покой, обмен визитами, болтовня, продуманная элегантность
утренних туалетов и нагота, непринужденно и невозмутимо пользующаяся
вольностями приморского уголка. У самой кромки моря на влажном и твердом
песке бродили купальщики в белых халатах или просторных и ярких пляжных
костюмах. Справа высилась замысловатая песчаная крепость, возведенная детьми
и утыканная флажками всех стран. Продавцы раковин, сластей и фруктов,
опустившись на колени, раскладывали свой товар. Слева, перед одной из
кабинок, стоявших поперек к остальным и к морю и с этой стороны замыкавших
пляж, расположилось русское семейство: бородатые мужчины с крупными зубами,
вялые и рыхлые женщины, девица из прибалтийских провинций, которая, сидя у
мольберта, с возгласами отчаяния писала море, двое добродушно некрасивых
детей, старая нянька, повязанная платком, с угодливыми повадками рабыни. Они
благодарно наслаждались жизнью, без устали окликали непослушных,
заигравшихся детей, - шутили, благо в запасе у них имелось несколько
итальянских слов, с комичным стариком, у которого покупали сласти, целовали
друг друга в щеки, нимало не заботясь о наблюдающих эту интимность.
скрестив руки на коленях, он стал смотреть в морскую даль, которая
ускользала от его взгляда, стушевывалась, укрываясь от него за однотонной
туманной дымкой. Ашенбах любил море по причинам достаточно глубоким: из
потребности в покое, присущей самоотверженно работающему художнику, который
всегда стремится прильнуть к груди простого, стихийного, спасаясь от
настойчивой многосложности явлений; из запретного, прямо противоположного
сути его работы и потому тем более соблазнительного тяготения к
нераздельному, безмерному, вечному, к тому, что зовется Ничто. Отдохнуть
после совершенного -- мечта того, кто радеет о хорошем, а разве Ничто не
одна из форм совершенства? И вот, когда он так углубился в созерцание
пустоты, горизонтальную линию береговой кромки вдруг перерезала человеческая
фигура. И когда Ашенбах отвел взор от бесконечного и с усилием
сосредоточился, он увидел, что это все тот же красивый мальчик прошел слева
от него по песку. Он шел босиком, видно, собираясь поплескаться в воде; его
стройные ноги были обнажены до колен, шел неторопливо, но так легко и гордо,
словно весь свой век не знал обуви, шел и оглядывался на поперечные кабинки.
Но едва он заметил русскую семью, которая усердно там благодушествовала, как
на лицо его набежала туча гневного презрения. Лоб его омрачился, губы
вздернулись кверху, и с них на левую сторону лица распространилось горькое
дрожанье, как бы разрезавшее щеку; брови его так нахмурились, что глаза
глубоко запали и из-под сени бровей заговорили темным языком ненависти. Он
потупился, потом еще раз обернулся, словно угрожая, передернул плечом,
отмахиваясь, отстраняясь, и оставил врагов в тылу.
и стыду, заставило Ашенбаха отвернуться, сделать вид, что он ничего не
заметил. Случайному соглядатаю страсти недостойно воспользоваться увиденным,
даже для своих потайных размышлений. Но он был обрадован и потрясен в то же
время, иначе говоря -- счастлив. Эта вспышка детского национального
фанатизма, вызванная благодушнейшей обывательской идиллией, перенесла
божественно-пустое в сферу человеческих отношений, и прекрасное творение
природы, казалось бы созданное только для услады глаз, сделалось достойным
более глубокого участия. И это неожиданно сообщило и без того
примечательному своей красотою образу подростка масштаб, заставляющий
относиться к нему не по годам серьезно.
голосу мальчика, еще издалека окликавшему новых приятелей, которые возились
у крепости. Ему отвечали, несколько раз выкрикнув его имя, видимо,
уменьшительное; Ашенбах пытался его уловить, но сумел разобрать лишь два
мелодических слога --- что-то вроде "Адзьо" или, вернее, "Адзьу" с призывным
и протяжным "у". Благозвучие этого имени обрадовало Ашенбаха, показалось ему
как нельзя более подходящим его носителю. Он несколько раз неслышно его
произнес и, успокоенный, занялся своей корреспонденцией.
пером, он стал отвечать на некоторые из полученных сегодня писем. Но уже
через четверть часа ему показалось обидным отрешаться в мыслях от возможного
и высокого наслаждения, подменять его безразличным занятием. Он отбросил
перо и бумагу. Он вернулся обратно к морю и очень скоро перестал смотреть на
него, отвлеченный голосами подростков, суетившихся у песчаной крепости.
Поудобнее устроившись в шезлонге, он стал смотреть вправо, что там делает
прелестный Адзио.
глаза. Вместе с другими детьми он был занят сооружением из старой доски
моста через мокрый ров песчаной крепости и при этом кивал головой,
распоряжался, давал какие-то указания. Всех ребят было человек десять,
мальчиков и девочек, его лет и младше, наперебой болтавших по-польски,
по-французски, а также на балканских наречиях. Его имя произносилось чаще
других. Видимо, все домогались его дружбы, он был предметом восхищения и
восторга. Один из мальчиков, тоже поляк, которого называли странным именем
"Яшу", приземистый, с черными напомаженными волосами, в полотняной куртке с
кушаком, был, казалось, самым верным его вассалом и другом. Когда работа над
песчаным строением была закончена, они в обнимку пошли вдоль пляжа и тот,
которого называли "Яшу", поцеловал красавца.
-- подумал он и улыбнулся, -- отправляйся на год в странствие! Ибо не меньше
времени надо тебе, чтобы выздороветь". Потом он позавтракал крупной, спелой
земляникой, которую тут же купил у торговца. Стало очень тепло, хотя солнцу
так и не удалось пробиться сквозь мглистую дымку, закрывшую небо. Вялость
сковала его дух, чувства же в упоении внимали говору хмельной неимоверной
тишины моря. Отгадать, выискать, что же это за имя, которое звучит как
"Адзио", казалось этому серьезному человеку достойной задачей, наиважнейшим
делом. Наконец с помощью кое-каких польских воспоминаний он установил, что
это, вероятно, Тадзио, уменьшительное от Тадеуш.
далеко в море его голову и руки, которые он, плавая, поочередно выбрасывал
вперед. Море, вероятно, и там было мелкое, но на берегу уже встревожились,
из кабинок стали раздаваться женские голоса, выкрикивавшие его имя, и оно
заполонило все взморье мягкими своими согласными с протяжным "у" на конце,
имя, сладостное и дикое в то же время: "Тадзиу! Тадзиу!" Он вернулся, он
бежал с закинутой назад головой, вспенивая ногами сопротивлявшуюся воду, и
видеть, как это живое создание в своей строгой предмужественной прелести, со
спутанными мокрыми кудрями, внезапно появившееся из глубин моря и неба,
выходит из водной стихии, бежит от нее, значило проникнуться мифическими
представлениями. Словно то была поэтическая весть об изначальных временах, о
возникновении формы, о рождении богов. Ашенбах с закрытыми глазами внимал
этой песне, зазвучавшей внутри его, и снова думал, что здесь хорошо и что он
здесь останется.
простыню, спущенную с правого плеча, и склонив голову на обнаженную руку. И
даже когда Ашенбах не смотрел на него, а прочитывал страницу-другую из
взятой с собою книги, он все время помнил, что тот лежит поблизости, --
стоит только слегка повернуть голову вправо, и тебе откроется нечто чудно
прекрасное. Временами Ашенбаху даже чудилось, что он сидит здесь как страж
его покоя, пусть занятый своими делами, но бдительно охраняющий благородное
дитя человеческое, там справа, совсем неподалеку. И отеческое
благорасположение, растроганная нежность того, кто, ежечасно жертвуя собой,
духом своим творит красоту, к тому, кто одарен красотой, заполнила и
захватила его сердце.
комнату. Там он долго стоял перед зеркалом, рассматривая свои седые волосы,
свое усталое лицо с заострившимися чертами, В эти мгновения он думал о своей
славе и о том, что на улицах многие узнают его и благоговейно разглядывают и
что этим он обязан своему точно бьющему в цель обаятельному слову. Он
вызывал в памяти все, какие только вспомнились, внешние успехи своего
таланта, даже дворянскую грамоту, затем спустился ко второму завтраку и в
одиночестве сел за свой столик. Когда, быстро покончив с едой, он входил в
лифт, целая компания подростков, тоже возвращавшихся с завтрака, ворвалась
Володихин Дмитрий
Панов Вадим
Прозоров Александр
Березин Федор
Никитин Юрий
Березин Федор