Чтение 7–й страницы книги ~В окопах Сталинграда~

- Ничего, я знаю,- говорит Игорь.- Все равно надо кому-нибудь из
командиров остаться.

Он стоит, засунув руки в карманы, слегка раскачиваясь из стороны в
сторону.

- А я думал, Саврасова. Впрочем, ладно...- Ширяев не договаривает и
поворачивается к Седых: - Ясно, орел? Останешься здесь со старшим
лейтенантом. Лазаренко тоже останется,- ребята боевые, положиться можно. Сам
видишь, один Филатов остался. Будете прикрывать. Понятно?

- Понятно,- тихо отвечает Седых.

- Что понятно?

- Прикрывать останусь со старшим лейтенантом.

- Тогда по местам.- Ширяев застегивает воротник гимнастерки - становится
совсем холодно.- Вот на тот садись, только перетащи его. Тут, где "максим",
лучше. Готовь людей, Саврасов.

Саврасов отходит. Я не могу оторваться от его колен. Они все время дрожат
мелкой противной дрожью.

- Долго не засиживайтесь,- говорит Ширяев Игорю.- Час - не больше. И за
нами топайте. Строго на восток. На Кантемировку.

Игорь молча кивает головой, раскачиваясь с ноги на ногу.

- Пулемет бросайте. Затвор выкиньте. Ленты, если останутся, забирайте.

Через пять минут сарай пустеет. Я с Валегой тоже остаюсь, Ширяев уходит с
четырнадцатью человеками. Из них четверо раненых, один тяжело. Его тащат на
палатке.

Дождь перестал. Немцы молчат. Воняет раскисшим куриным пометом. Мы лежим
с Игорем около левого пулемета. Валега попыхивает трубочкой. Седых,
установив пулемет, поглядывает в окно. Потом Валега вытаскивает сухари и
фляжку с водкой. Пьем по очереди из алюминиевой кружки. Опять начинается
дождь.

- Товарищ лейтенант, а правда, что у Гитлера одного глаза нет? -
спрашивает Седых и смотрит на меня ясными, детскими глазами.

- Не знаю, Седых, думаю, что оба глаза есть.

- А Филатов, пулеметчик, говорил, что у него одного глаза нет. И что он
даже детей не может иметь...

Я улыбаюсь. Чувствуется, что Седых очень хочется, чтоб действительно было
так. Лазаренко снисходительно подмигивает одним глазом.

- Його газами ще в ту вiйну отруiли. I взагалi, вiн не нiмець, вiн
австрiяк, i фамiлiя в нього не Гiтлер, а складна якась - на букву "ш".
Правильно, товарищ лейтенант?

- Правильно. Шикльгрубер - его фамилия. Он тиролец...

- Тиролец...- задумчиво повторяет Седых, натягивая на себя гимнастерку.-
А его немцы любят?

Я рассказываю, как и почему Гитлер пришел к власти. Седых слушает
внимательно, чуть приоткрыв рот, не мигая. Лазаренко - с видом человека,
который давно все это знает. Валега курит.

- А правда, что Гитлер только ефрейтор? Нам политрук говорил.

- Правда.

- Как же это так?.. Самый главный - и ефрейтор. Он смущается и
принимается за мозоль. Мне нравится, как он смущается.

- Ты давно уже воюешь, Седых?

- Давно-о... С сорок первого... с сентября...

- А сколько же тебе лет?

Он задумывается и морщит лоб.

- Мне? Девятнадцать, что ли. С двадцать третьего года я.

Оказывается, он еще под Смоленском был ранен в лопатку осколком. Три
месяца пролежал, потом направили на Юго-Западный. Звание сержанта он уже
здесь получил, в нашем полку.

- Ну и что же, нравится тебе воевать?

Он смущенно улыбается, пожимает плечами.

- Пока ничего... Драпать вот только неинтересно.

Даже Валега и тот улыбается.

- А домой не хочешь? Не соскучился?

- Чего? Хочу... Только не сейчас.

- А когда ж?

- А чего ж так приезжать? Надо уже с кубарём, как вы.

Валега вдруг приподнимается и смотрит в окно.

- Что такое?

- Фрицы, по-моему... Во-он, за бугорком...

Левее нас, в обход, движутся немцы. Перебежками, по одному. Игорь
наклоняется к пулемету. Короткая очередь. Спина и локти у него трясутся.
Немцы скрываются.

- Сейчас из минометов начнет шпарить,- вполголоса говорит Лазаренко и
отползает к своему пулемету.

Минуты через две начинается обстрел. Мины ложатся вокруг сарая, внутрь не
попадают. Немцы опять пытаются перебежать. Видно, как они выскакивают,
пробегают несколько шагов и ложатся, потом бегут обратно. Пулемет подымает
только небольшую полоску пыли, и дальше этой полоски немцы не идут. Так
повторяется три или четыре раза.

Лента приходит к концу. Мы выпускаем последние патроны и поочередно
вылезаем в заднее окно - Седых, Игорь, Валега, потом я, за мной Лазаренко.

Когда я сползаю с окна, рядом разрывается мина. Я прижимаюсь к земле.
Что-то тяжелое сзади наваливается на меня и медленно сползает в сторону.
Лазаренко ранен в живот. Я вижу его лицо, ставшее вдруг таким белым, и
стиснутые крепкие зубы.

- Капут, кажется...- Он пытается улыбнуться. Из-под рубашки вываливается
что-то красное. Он судорожно сжимает это пальцами. На лбу выступают крупные
капли пота.

- Я... товарищ лейт...- Он уже не говорит, а хрипит. Одна нога загнулась,
и он не может ее выпрямить. Запрокинув голову, он часто-часто дышит. Руки не
отрывает от живота. Верхняя губа мелко дрожит. Он хочет еще что-то сказать,
но понять ничего нельзя. Он весь напрягается. Хочет приподняться и сразу
обмякает. Губа перестает дрожать.

Мы вынимаем из его карманов перочинный ножик, сложенную для курева
газету, потертый бумажник, перетянутый красной резинкой. В гимнастерке
комсомольский билет и письмо - треугольник с кривыми буквами.

Мы кладем Лазаренко в щель, засыпаем руками, прикрыв плащ-палаткой. Он
лежит с согнутыми в коленях ногами, как будто спит. Так всегда спят бойцы в
щелях.

Потом мы поодиночке перебегаем к небольшому бугорку. От него к другому -
побольше. Немцы всё обстреливают сарай. Некоторое время виднеются еще
стропила, потом и они скрываются.

Ночью натыкаемся на наших. Кругом тьма кромешная, дождь, грязь. Какие-то
машины, повозки. Чей-то хриплый, надсадистый голос покрывает общий гул
голосов.

- Н-но, холера!.. Н-но-н-но... Щоб тебе, паразiта!.. Но... Холера...

И эти "холера" и "паразит", однообразные и без всякого выражения, с
небольшими паузами, чтоб набрать воздух в легкие, сейчас лучше всякой
музыки. Свои!

Какой-то мостик. Большая, крытая брезентом повозка провалилась одним
колесом сквозь настил. Две жалкие кобыленки - кожа да кости, бока
окровавлены, шеи вытянуты - скользят подковами по мокрым доскам. Сзади
машины. В свете вспыхивающих фар - мокрые фигуры. Здоровенный детина в
телогрейке хлещет лошадей по глазам и губам.

- Холера паразiтова... Н-но... Щоб тебе!

Кто-то копошится у колес, ругаясь и кряхтя.

- Да ты не за эту держи... А за ту... вот так...

- Вот тебе и вот так... Не видишь - прогнила.

- А ты за ось.

- За ось... Смотри, сколько ящиков навалено!.. За ось...

Кто-то в капюшоне задевает меня плечом.

- Сбросить ее к чертовой матери!

- Я те сброшу,- поворачивается здоровенный детина.

- Вот и сброшу... Из-за тебя, что ли, машины стоять будут?

- Ну и постоят.

- Серега, заводи машину.- Человек в капюшоне машет рукой.

Здоровенный детина хватает его за плечо. Из-под повозки вылезают еще
трое. В воздухе повисает тяжелый, однообразный мат. Разобрать уже ничего
нельзя. Подходят шоферы, еще несколько человек. В свете фар мелькают мокрые
спины, усталые, грязные лица, сдвинутые на затылок пилотки. В человеке с
капюшоном узнаю начальника наших оружейных мастерских Копырко. Капюшон лезет
все время ему на глаза, страшно мешает. Меня Копырко не узнает.

- Чего вам еще надо?

- Не узнаешь? Керженцев - инженер.

- Елки-палки! Откуда?.. Один?

И, не дожидаясь ответа, опять накидывается на детину с кнутом. Все
наваливаются на подводу и с криком и руганью вытаскивают застрявшее колесо.
Валега и Седых принимают деятельное участие.

- Садись на машину,- говорит Копырко, подходя,- подвезу.

- А ты куда путь держишь?

- Как куда?

- Куда подвезешь? Мне в Кантемировку надо. Хуторки какие-то там есть.

- На фрицев посмотреть, что ли? - Копырко устало улыбается.- Я еле-еле
оттуда машину выгнал.

- А сейчас куда?

- Куда все. На юг. Миллерово, что ли... Ну, давай на машину!

- Я не один. Нас четверо.