Чтение 7–й страницы книги ~Пангоды~

проживающих на первом этаже, уходила на свою почти ночную, предутреннюю
работу -- это его спасло. Еще час-другой, и он вряд ли бы проснулся.
Меданализ показал наличие в крови неудачливого продавца северной
недвижимости не только большого количества алкоголя, но и транквилизаторов,
входящих в состав снотворных препаратов. Когда "продавец" полностью пришел в
себя, это известие, вкупе с главной неприятностью о пропаже денег и привели
его в милицию.

Если бы не служба в армии, то вполне можно было сказать, что
милиционером Геннадий Смирнов сделался, как говаривали раньше, от сохи.
Родился и вырос в одной из деревень Торжокского района Калининской области.
Помогал колхозникам растить лен, пас телят, доил корову. Семья была большая,
работы много, отец инвалид. Родители, всю жизнь проработавшие в колхозе, не
мыслившие своей жизни вне деревни, Геннадию, шестому, предпоследнему ребенку
в семье, сказали: езжай в город, хоть паспорт получишь. И он поехал в Торжок
учиться на электрослесаря.

После окончания училища ушел в армию. Попал в Заполярье, в отдельный
арктический погранотряд, где уже в одних названиях была сплошная романтика:
охраняемая зона -- от Нарьян-Мара до Тикси, объекты, где пришлось служить,
-- мыс Каменный, пролив Югорский Шар, остров Вайгач... Но как ни пришелся
ему по душе Север, все же он тогда не мог предполагать, что эта часть
континента для него -- место не только временной службы, но и дальнейшего
постоянного проживания...

В 1973 году на армейском вертолете, в составе группы из полутора
десятка "дембелей", он прилетел в Надым. Формально в комсомольских путевках
было указано место будущей работы, но реально они им были необходимы для
въезда в "ЗП" -- зону пропусков. Зашли в горком комсомола, "погасили"
путевки, пошли искать работу по душе.

Умылись в озере, которое позже надымчане назовут Янтарным. В честь
начала вольной жизни выпили вина, название которого, как им тогда
показалось, удивительно гармонировало со свежестью летнего дня, с пейзажем
рождающегося города: "Слынчев бряг" -- солнечный берег. За спиной стояли
палатки, вагончики, у ног лежало голубое озеро, на гладь которого, глухо
урча-курлыча, как большие птицы, приводнялись самолеты АН-2, "Аннушки"...

Подозрение падало на Поручика. И не только потому, что все сходилось по
времени и по месту. Для Смирнова как участкового, знавшего практически все
население небольшого поселка, Поручик всегда был "объектом риска".

Геннадий Иванович давно перестал удивляться, что в одном человеке,
внешне вполне спокойно, без видимых противоречий, может уживаться
жестокость, зачастую, правда, "потенциальная" и даже не осознаваемая самим
ее носителем, затаившаяся, ждущая своего часа, -- и сентиментальность,
совершенно искренняя, непоказная. Здесь на Севере эти люди обычно отличались
каким-то особенным, надрывным состоянием, которое, при внимательном
рассмотрении, проявлялось в них постоянно: они и пели, и пили, и спорили,
даже по пустякам, не просто так -- отдаваясь, как говориться, со всеми
потрохами. Многие из них работали, как черти -- видимо, и тут, даже в
неинтересном, "ломовом" труде, находя какое-то спасение от невидимого для
окружающих огня. Как правило, это люди со сложным прошлым, с рубцами на
судьбе, которые подавались на Север в надежде отдалиться от чего-то, до
конца не веря в давным-давно известное, что от себя уйти невозможно.

Смирнов был убежден -- Север это не то место, где велика вероятность,
что огонь неуспокоенной души не вырвется наружу. Причем, Север не "ломает"
или "губит" людей -- это распространенная ошибка, обычная при перестановке
причины и следствия. Просто, что заложено, то раскрывается в экстремальных,
крайних условиях Севера: непьющий человек может спиться, "уравновешенный" --
пырнуть ножом приятеля, "благополучная" семья -- разрушиться...

...Понимать бы человеку, какие проявления способно дать напряжение от
полярной ночи со звенящим, оглушающим, отупляющим морозом, от бесконечного
дня с духотой и гнусом -- и все это в одиночестве, ограниченности бытового
пространства, общения. Понимать -- и отказался бы иной от нордической
одиссеи, не стал бы испытывать судьбу, "проверять" себя тайгой и тундрой.
Но... куда деться и от согласия с тем, что как раз-таки это незнание себя,
мира -- и есть источник романтики души, ее вечного поиска. И дорога "за
туманом и за запахом тайги" подсильна лишь человеку-"незнайке",
легкомысленно рвущему свои корни и уходящему в поиск воли, доли, рая --
туда, где может быть только доля и воля. Ведь именно они, эти несведущие и
неискушенные, прокладывают приполярные трассы, строят города на берегу
Ледовитого океана -- и именно они, "хорошие" и "плохие", зачастую безмерно
дорогой ценой личных потерь, становятся живой почвой, первым плодородным
слоем на пустынной, жестокой земле...

После года работы в Надымском ГОВД Геннадию дали отдельное жилье --
половину уже видавшего Север жилого вагончика. Сюда и привез из родной
деревни бывшую одноклассницу Нину, которая стала его женой.

Супруга была потрясена видом гнездышка, где предстояло начинать
северную жизнь. Медовый месяц... Первые дни она просто лежала и плакала, да
изредка, когда выходила из депрессии, порывалась уехать...

Когда родился ребенок, начались настоящие трудности. Командировки мужа
были частыми: в конвой, на задержание... Жена с дочкой оставались во власти
"стихии": то электричества не станет, то воды, несколько раз
"размораживалась" батарея. Выручало крестьянское здоровье, которое, к
счастью, передалось и дочери...

Я проснулся от стука в дверь. Посмотрел на часы. Утро. Вчера, по
телевизору, хоронили Андропова. Вечером после работы зашел в соседнее
общежитие к холостякам-соратникам. Обменялись новостями и мнениями, в том
числе "по поводу". Диссидентов среди моих знакомых не было, поэтому всем
было "жалко мужика". Дисциплинированных партийцев тоже не оказалось, а
посему, как водится, "повод" вскоре ушел на второй план, и из открытого окна
на улицу понеслось подгитарное: "Конфетки-бараночки!..." Н-да!... Страна в
трауре... Эмигрантские песенки, и вообще... И вот -- уже пришли? Быстро...

Это я так шутил с собой: какое ни строгое было время, но всерьез думать
о преследованиях за политическую беспринципность мне тогда, все же, не
приходилось.

Я открыл. На пороге стоял Поручик, мой сосед через стенку. Он был
по-домашнему, в брюках и тапочках, поэтому его "Третьяковка" (та, впрочем,
часть, что выше пояса) была в режиме открытой экспозиции. Русалки, Змеи,
купола, кресты. На плечах эполеты, на впалой груди две огромные звезды,
между ними -- портрет Ворошилова.

Поручику досталось в свое время, как он говорил, несколько перефразируя
фрагмент одной из песен, "по всем литерам -- от Сталина до Гитлера".
Последние годы он жил в Пангодах, холостяковал в "бытовке" деревянного
общежития. В комнате -- камере, по его выражению, -- всегда было чисто,
несмотря на то, что через нее постоянно курсировали гости -- холостые и
женатые, которые здесь имели возможность спокойно "оторваться". В разгар
веселья он пел свою любимую песню из блатного репертуара про "щипача" Костю,
который, потроша в трамвае карманы и сумочки пассажиров, всегда вежливо
припевал: "Прошу прощенья за резкое движенье!.."; но потом, когда началась
война, Костя ушел на фронт и стал в рукопашных схватках крушить челюсти и
черепа гитлеровцев, напевая, разумеется, те же самые трогательные слова:
"Прошу прощенья... и т.д."

-- Соседушка, привет! -- Поручик мялся. -- Магазины в одиннадцать
открываются, а погибаю сейчас. У тебя "нарезного" нету? -- Разговаривая, он
смотрел мне за спину, на умывальник, где стоял большой флакон подарочного
одеколона. Я понял, что сегодня мне уже улыбнулась перспектива после бритья
освежаться проточной водой.

Уходя, прижимая к звездной груди ласково булькающий сосудик, он, как
всегда, сказал:

-- Сосед, ты меня спас. Я тебе с отпуска литр такой вот, только
французской, гадости привезу, у меня на "Земле" ласточка на парфюмерии
сидит.

Новым гостям Поручик обязательно показывал фотографию взрослой дочери,
ласточки, -- в белой кружевной рамке, которая висела над его одинокой
кроватью.

Мы слишком разнились с ним по возрасту и интересам, и наше уважительное
соседство никогда не было тесным, ну а позже, когда мое жилище (такая же
"бытовка", как и у Поручика, которую мне дали на работе как молодому
специалисту) потеряло статус холостяцкого, -- в нем появилась хозяйка, он
перестал заходить ко мне. Однажды все же появился, внимательно посмотрел на
мою жену, сделал вывод, что ей сейчас особенно необходимы "разные
витаминчики, углеводики", объяснил, что он как раз все это ежемесячно
получает в ОРСе, "по особому литеру". Вышел. Быстро вернулся, высыпал прямо
на пол десяток консервных банок. Не слушая возражений, ушел к себе, закрылся
на ключ, включил громко музыку...

Вечером у него были новые знакомые, студенты-практиканты, в их
исполнении из-за шумопроницаемой стены доносилось под гитару
сентиментальное: "Не падайте духом, поручик Голицын..." Мой сосед в ответ
старательно выводил хриплым речитативом: "Прошу прощенья за резкое
движенье!.."

Смирнов упорядочил версию, которая у него была единственной. "Продавец"
пришел к Поручику, похвалился выгодной продажей балка, Поручик подпоил
компаньона, подкрепил "отруб" снотворным, забрал деньги. В середине ночи
вытащил жертву в тамбур... Зачем? Чтобы оклемался, ушел и обо всем забыл?
Нет, это наивно... Или?..

Думать дальше, прослеживать возможный ход мыслей подозреваемого совсем
не хотелось. Всех пангодинцев Смирнов считал своими, поэтому нередко было
стыдно за других, и зло брало -- на самого себя...